БЕЛЫЙ АДМИРАЛ И КРЫМСКАЯ ЭВАКУАЦИЯ
БЕЛЫЙ АДМИРАЛ И КРЫМСКАЯ ЭВАКУАЦИЯ
Двенадцать белых греческих колонн на Ионических капителях поддерживали белый фронтон и крышу Графской пристани.
Сорок белых широких ступеней сбегало к воде Южной бухты города Севастополя. Довольно сильный ветер с севера гнал белые облака на юг по нежно-голубому небу. Мелкие острые волны бились о камни набережной и лизали привальный брус деревянного помоста пристани, осаждаясь жемчужными каплями на зеленой бороде тины и водорослей, на мокрых сваях и досках.
Слева плясали на волнах зелено-красные ялики перевозчиков, справа держались крюками военные вельботы и шестерки.
Точно белый лебедь, плавно колыхалась офицерская байдарка.
Крепким непробудным сном спали мраморные львы на своих пьедесталах, целое столетие, сквозь сон, охраняли они парадную Графскую пристань.
В этот час, пересекая площадь с памятником Адмиралу Нахимову, мимо гостиницы Киста, шли быстрым шагом четыре человека. Шедший впереди был в штатском. По элегантности его одежды можно было предполагать, что он только что прибыл из заграницы; трое за ним были в форме морских офицеров.
Дойдя до портика белых колонн, они все разом остановились. К человеку в штатском подошел старший из спутников и, проведя рукою по всему горизонту, просящим, убеждающим голосом стал говорить ему:
– Ваше Превосходительство, посмотрите вокруг себя: вот южная бухта, в ней громадный порт, мастерские, плавучие доки, дивизионы подводных лодок, эскадренных миноносцев; там выше, на горе Корабельной стороны экипажи морских команд, морской госпиталь; у берега крейсера и броненосцы, на рейде дредноут.
Там, на северной стороне сухой док Наследника Цесаревича, Инкерман с его бомбовыми погребами и складами боевого снабжения; там дальше, близ Ушаковой балки, Морская Авиация и минная станция; а там на горе колыбель флота – Морской Корпус! Все это будет Ваше! все это подчинится воле вашей и будет покорно вашему слову. Примите пост Командующего флотом Черного моря. Вы здесь человек новый. У вас блестящее прошлое. Ваш авторитета уважаем. Ваше имя имеет вес, оно объединит все, что не поддалось еще заразе и растлению и встряхнет и ободрит растерявшихся и ослабевших в борьбе.
Примите пост Командующего флотом, Вы тем спасете Флот и поможете Армии в ее борьбе против красных врагов; а в случае невозможности бороться, спасете и Флот и ее, уведя от врагов и их плена».
Тот, которого так горячо уговаривал искуситель, стоял, облокотясь на белую колонну, и снял шляпу, чтобы освежить свою голову.
Облака разрывались на клочья и солнце поминутно освещало пристань.
Осветило и его бледное, вдохновенное в ту минуту, лицо. Ветер играл его черными, с легкой проседью, волосами, разбрасывая пряди по высокому чистому лбу.
Синие глаза его, синевой своей спорившие с небом и морем, с восторгом и глубоким интересом смотрели на прекрасную панораму неба, моря и гор, белого живописного города Севастополя на этих холмах, и массу кораблей, разбросанных по синим бухтам в зеленых цветущих берегах с тополями и кипарисами.
Губы плотно сжались; между черными бровями легла складка заботы. Сердце боролось и билось в груди. Круглый энергичный подбородок морщился ямочкой.
В мозгу рождались решения, боролись мысли, взвешивал разум. И, как ветер, над его головою, гнал по небу разорванные тучи, так и в голове его неслись с быстротою мысли из бурного настоящего в далекое прошлое. Вдруг глаза его потемнели, осветилось лицо улыбкой мечтательной, и забыл он в мечте своей все свое окружение.
Распахнулись широкие двери ясной памяти. И видит он огромный зал Морского Корпуса Петербургского и, в конце его, под всеми парусами бриг «Наварин».
Слева – черной массой в золоте с ружьями и саблями стоит морской батальон гардемарин и кадет его сотоварищей. Справа полон зал блеска, лент, эполет Адмиралов, морских офицеров, на хорах высоких, на белых колоннах, живые гирлянды нежнейших цветов – дам и барышень.
– Смирно! под знамя! слушай на кра-ул!
Щелкают ремни на винтовках; сверкают штыки и обнаженные сабли. Музыка гремит на правом фланге.
Дверь распахнулась; и, ведомый адъютантом, входить он. Он, для кого все эти крики, все эти ружья, музыка, штыки. Он, на кого направлены все взгляды, все помыслы, мечты.
Фельдфебель он, знаменщик Корпуса!
Бледнолицый красавец, брюнет с синими глазами, 1-й ученик Старшей Гардемаринской роты, фельдфебель знаменщик. Какая честь! Какая слава! Что так приятно «гордою тяжестью» давит плечо, напирает на золотой якорь на белом погоне, вдоль и поперек обшитом галуном. Это белое древко с золотым копьем; а за спиной «торжественно шуршит» тяжелый, плотный, белый шелк родного знамени и блестят на нем инициалы и короны Царей, шитая золотом по голубому кресту Андрея Первозванного.
Все глаза на нем: на знамени и на том, кто, с такою честью, несет его, достойно и заслуженно.
Да, Морской Корпус… дорогое и светлое воспоминание. И еще одно: в роскошном аванзале у парадной лестницы, там, где собираются все родные навещать кадет, гардемарин, над диванами красного бархата, среди картин Айвазовского морских сражений и славы флота, среди белого мрамора бюстов Императоров, на белой мраморной доске золотом выбито: 1899 год окончил первым Морской Корпус Кедров Михаил.
Да, Морской Корпус! дорогое и светлое воспоминание. Лестно его иметь под своим началом.
Он стоял на вершине лестницы этой белой Графской пристани и видел другую высокую лестницу его блестящей офицерской службы, и восходил по ней со ступени на ступень.
Красавец знаменщик превратился в мичмана, золотые круглые эполеты легли на юные плечи, рука с гордостью покоилась на золотом эфесе морского палаша.
Пронеслось, как видение, красное здание 18-го флотского экипажа и молодцы матросы на плацу во время строевых занятий.
Величаво прошел по серо-стальному Балтийскому морю броненосец «Император Николай I-й», шесть месяцев на нем проплавал мичман. И выделился так по службе, что его назначили в трехгодовое заграничное плавание на крейсере «Герцог Эдинбургский». На нем, обойдя все моря, океаны и земли, вернулся он на родину и поступил в Михайловскую Артиллерийскую Академию, которую, как и Морской Корпус окончил он первым учеником.
На золотые эполеты легли три серебряных звездочки и молодой лейтенант взят флаг-офицером к знаменитому Адмиралу Макарову и уезжает с ним в Порт-Артур.
Мелькнул голубой Печилийский залив и темные горы Квантунского полуострова, кольцом обхватившие бухту.
В этой бухте стоят родные Русские корабли под Андреевским флагом.
Стоят во внутреннем бассейне Артура и ждут подъема воды в обмелевшей бухте, чтобы выйти, узким проходом на внешний рейд, где поджидал их хитрый враг – Японец.
Спрятанный в заливе за непроницаемой стеною гор, японский флот бомбардирует флот в бассейне. Адмирал Макаров приказывает спрятать все команды под броневые палубы; а сам со своим флаг-офицером в открытом катере ходить по бассейну, обходя корабли своего флота.
Над ними, вокруг них свистят, летят и разрываются японские снаряды, взвивается фонтанами вода и громкое ура несется с кораблей навстречу адмиралу и лейтенанту Кедрову, презревшим опасность и смерть… Коварный враг готовит брандеры для заграждения выхода на внешний рейд. Эти брандеры полны камней и цемента. Опасность грозная повисла над эскадрой. Темная ночь лежит на горах Порт-Артура. Серебряные мечи прожекторов бегают по черной воде, рассекая тьму и отыскивая неприятеля. Вот поймали один, другой, третий. 14 брандеров шли затопить проход из Порт-Артура. Адмирал Макаров встретил их ураганным огнем; но они все шли, гибли и шли, пока первый не приткнулся у входа. Красно-желтым факелом вспыхнул японский брандер и весь бассейн осветился его кровавым светом.
– Лейтенант Кедров! – приказал Адмирал, – потушите пожар!
Жгучая гордая радость охватила сердце бравого лейтенанта; захватив людей, бросился он на катере к горящему брандеру и вскочил на него. Ловко и быстро перерезал стальной шнур, ведший к адской машине.
Под ногами его на палубе синим пламенем горел рассыпанный уголь, политый керосином. Задыхаясь в чаду и дыму, он бросился с матросами в это море огня и принялся тушить его всеми мерами. Снаряды и пули своих батарей свистали и рвались над их головою. Пожар был потушен. Брандеры потоплены. И на другое утро Русский флот свободно вышел из бассейна навстречу японскому.
– Да, славная ступень моей службы, – думает он теперь, глядя на Черное море, с шумом притекающее к белым ступеням.
А мысли бегут дальше. С сердечной грустью подумал о гибели славного Адмирала Макарова и видит себя флаг-офицером Наместника Генерал-Адъютанта Алексеева, a затем Старшим флаг-офицером всей Порт-Артурской эскадры.
Вспомнил великую осаду Порт-Артура и его геройскую защиту, во время которой был он ранен, и плавание свое на «Цесаревиче», где снова был серьезно ранен и обожжен в бою с японским флотом.
Мелькнули в памяти китайские воды, где встретил он, после выздоровления, эскадру Адмирала Рождественского и был назначен артиллерийским офицером на крейсер «Урал». А вот надвинулся и затмил все собою, грозный, кровавый бой при Цусиме.
Видит, как погиб родной «Урал»; видит себя подобранным на транспорте «Анадырь», который и доставил его обратно в далекую и милую Россию.
И новая ступень: дорогое и светлое воспоминание.
Ясный, летний день. Серо-стальное Балтийское море кажется более синим от ясного неба. На море – суда учебно-артиллерийского отряда. Вымытые и окрашенные, точно к светлому празднику, стоят корабли в ожидании высочайшего смотра Государя Императора.
На мостиках вахтенные не отрываются от биноклей и труб. – Идет. Приближается. Входит на рейд Царская яхта. Желтый Штандарт с Черным Орлом Государства Российского реет в голубом небе высоко на грот-мачте. Вошла. Загремела канатом и стала на якорь.
Длинными нитями вытянулись команды по черному пазу на белых палубах кораблей отряда и замерли в гробовой тишине в трепетном и радостном ожидании.
У борта Царской яхты закачался желтый полированный катер с медной, ярко-горящей на солнце, трубой. В него сошел Государь и свита. Адмирал Нилов встал у руля. Катер отвалил. Еще тише стало на судах. Ждали, затаив дыхание.
Через минуту он пристал к трапу учебного корабля «Петр Великий»; капитан 1-го ранга Кедров встретил рапортом своего Государя.
Император приветствовал офицеров, почетный караул и команду. Судовой оркестр играл встречу. Громовое ура неслось по рейду и перекинулось на другия суда.
И было в этих криках столько любви, преданности и верности своему Монарху, что и Его лицо осветилось ответной милой улыбкой и прекрасные голубые глаза с отеческой ласкою останавливались на каждом матросе.
– Учебное судно к осмотру! – скомандовал Кедров.
И в миг все пришло в движенье. Сломя голову, неслось по палубам и трапам и снова замерло на своих местах.
Командир «Петра Великого» показывал Государю свой корабль и его артиллерию, доведенную его трудами, энергией и познаниями до полного совершенства в стрельбе.
С большим вниманием и интересом Государь осмотрел корабль, его вооружение, учения команды у орудий и башен, результаты стрельбы и остался всем чрезвычайно доволен. В знак своего Монаршего благоволения, крепко пожал Командиру Кедрову руку, благодарил его за прекрасную постановку дела стрельбы в Балтийском флоте и поздравил его своим Флигель-Адъютантом. Затем под ликующие крики и звуки музыки Государь отбыл с «Петра Великого» и проследовал на прочие корабли.
На другой день золотые аксельбанты украсили правое плечо и белый китель капитана 1-го ранга Кедрова и на его золотые погоны легли серебряные вензеля Государя Императора. Офицеры и команда с любовью и гордостью смотрели на своего, достойно отличенного, командира и, с еще большим рвением, принялись за свое славное артиллерийское дело.
Новою грозною тучею, полною крови, мук и страданий, налетела на Родину грозная война с Германией, и застала она Кедрова флаг-капитаном бригады линейных кораблей. И вскоре тут Судьба оторвала его от милой Родины и услала его под туманное небо Английского Королевства на суда Большого Флота представителем флота родного. И там под чужим небом на чужих судах Флигель-Адъютант Кедров отдавал свои силы и знания на служение своей Родине и на борьбу с общим для всех союзников грозным врагом. Быстро пронесся этот тяжкий год. И снова он вызван домой к себе на родные корабли.
Теперь он командир линейного корабля «Гангут». И снова мелькнул год, еще тяжелее прошлого. Флигель-Адъютан Кедров Начальник 1-й минной дивизии Балтийского моря и Командующий морскими силами в Рижском заливе. Это почетное место перешло к нему после ухода Адмирала Колчака в Черное море. Один достойный заменил другого.
И еще пройдена выше ступень:
Уже он не капитан 1-го ранга; а Свиты Его Величества Контр-Адмирал.
За успешную постановку минного заграждения под Либавою награжден, постановлением Георгиевской Думы, Георгиевским оружием. Самая высокая честь для храброго воина.
Измученной и истерзанной жестокой войной, страдающей Матери-Родине, привили враги ее внутренние «красную прививку» – болезнь худшую всякой войны и всякого человеческого страдания. И заболели ею все слои Государства Российского и грянула тогда «великая бескровная русская революция».
И началось тогда: «своя своих не познаша».
И кровью тогда, уже не вражеской, а братской залилась и захлебнулась Русская Земля. Эти мрачные, черные дни революции, отречения Государя Императора и начала братоубийственной брани застали Адмирала Кедрова в Финляндии, в Гельсингфорсе на его флагманском миноносце. Любимый и уважаемый своими командами, он был верно и крепко охраняем и спасен матросами в ту безумную ночь избиения славы и крепости Родины – ни в чем неповинных ее офицеров.
Завладевшее троном Государства Российского, самовольно пришедшее на смену великим Императорам Русским, временное правительство, не имея в своей среде сильных и верных опытных правителей и преследуя людей Царства во имя республики, принуждено было взывать к помощи людей, создававших величие, красоту и силу Государства Российского для того, чтобы не все разом рухнуло, а хоть что-нибудь удержать в порядке и в силе, и вот призвало оно Адмирала Кедрова на должность Помощника Морского Министра, a затем и Начальника Морского Генерального Штаба.
В этих должностях Адмирал оставался лишь 2 месяца и, когда на пост Морского Министра вступил столь опытный «Морской волк», как адвокат Керенский, Адмиралу Кедрову было предложено Адмиралом Колчаком отправиться к нему в Черное море для командования бригадой дредноутов.
Но Адмирал Колчак вскоре и сам отбыл из Черного моря; а Адмирал Кедров уехал за границу для объединения военно-морских агентов Лондона и Парижа.
Там за границей он получил предложение Адмирала Колчака организовать заграничный транспорт по снабжению белых армий.
На культурном Западе Европы в тиши нормальной, человеческой жизни начал жить Адмирал Кедров, желая и здесь за рубежом приносить посильную помощь заболевшей «красной прививкой», бедной, терзаемой Родине; но она не хотела оставлять его в покое. И, протягивая к сыну с далекого зараженного востока свои бледные, исхудалые (в дни Царства столь прекрасный и сильные) руки, голодным ртом кричала и звала: – «Михаил! сын мой родимый, столько раз храбро и доблестно защищавший честь и жизнь мою, вернись и помоги Матери, освободи от хищных рук, разрывающих тело мое на части; вернись, Кедров!».
И Адмирал Кедров вернулся.
Его вызвал из Севастополя Правитель Юга России Генерал Врангель для командования последним белым Русским флотом и руководства Морским ведомством последнего Русского правительства.
Приехав из Лондона в штатском, стоял он теперь на верхней ступени белой Графской пристани и, глядя на проплывавшие мимо разодранный бурей облака, мучительно думал вступить ли ему еще на эту высшую, но тяжкую ступень – Командующего Черноморским флотом. Тем флотом, за кормой которого гордо реял Андреевский флаг с белым конем Св. Георгия Победоносца, побеждающего красного змия.
Тем флотом, который видел на своих палубах Адмиралов: Нахимова, Корнилова, Лазарева и Истомина, Чухнина, Эбергарда и Колчака.
Это ли не искушение? Да; но то был флот здоровый, крепкий, стойкий, честный; его матросы – герои и орлы!
Он шел в наступление, не боялся смерти, разил, побеждал, спасал честь и жизнь Родины; или доблестно умирал и, уходя на дно, стрелял из последней пушки, пока морская волна не зальет на мачте родной Андреевский флаг. Что же мне остается в командование? Флот, раздетый революцией, сменивший Андреевский флаг кровавой тряпкой, флот с покойниками-офицерами и с матросами, ставшими их убийцами. Флот, которого назначение только отступать, спасая Армию. Нет! Кедров отступать не может! Много раз он бестрепетно смотрел в глаза ужасной смерти. Нет, Кедров отступать не может!
Недаром на его плече покоилось святое знамя – эмблема Родины.
Недаром на его плечах черный орел Контр-Адмиральского чина. Он добыт храбростью, страданьем, ранами и удалью морскою. Нет, Кедров отступать не может и не должен!
Да и от кого отступать? Кто враг мой? Русские матросы? – эта «краса и гордость» революции – «взбунтовавшиеся рабы», как называл их Керенский. Больной, зараженный русский народ?
Мне ли покидать Родину, которой служил я с пламенной любовью, верою, правдою, честью моряка?
Мне ли идти в изгнание?.. и кто гонит меня? – Русские матросы?!
Мне ли офицеру, Адмиралу Русского Императорского флота отступать перед русским матросом?
И вдруг мучительной мыслью прорезало мозг:
Трон пуст. Во дворце враги – узурпаторы. Бедный, бедный Государь! Мученик революции. Вспомнились большие голубые глаза и ласковая, отеческая улыбка на корабле «Петр Великий».
С тяжелой грустью обвел глазами корабли. – Крестил Вас Царь именами, даже имена переменили!..
Взглянул на небо. Вечерело. Сильный ветер гнал с севера серые и рыжие тучи на юг. А над ними выше плыли белые кучевые – точно корабли под парусами. «Тучки небесные – вечные странники», – подумалось ему: – «так и я поведу вас, корабли мои, с севера на юг в изгнание».
Солнце красным шаром спускалось над темно-синим морем. Верхние облака стали розовыми.
A нижние пурпурно-рыжими с разодранными седыми и лиловыми концами. Верхние проплывали, как белые корабли с перламутровыми парусами, a нижние складывались в уродливые головы, в дикие рожи, с косматыми гривами и тянулись длинными, тощими, хищными лапами в погоню за белой эскадрой.
– «Это мои корабли плывут наверху; а внизу – преследуют их красные чудовища. Не отступлю перед ними!»
Придя к такому решению, после долгой упорной борьбы, человек в штатском повернул свое бледное вдохновенное лицо к умолявшим его собеседникам и, взглянув им в глаза, своими потемневшими, как море, глазами громко сказал, улыбаясь:
– «Отойди от меня, Сатана!»
Солнце скрылось за горизонтом моря. Темные, лиловые тучи, точно обагренные по краям алой кровью, бешено неслись по темному небу. На белой пристани зажглись фонари и желтыми бликами легли на спины охранявших львов.
Простившись, те четверо разошлись и исчезли в темноте наступающей ночи. Ветер гудел и свистел по балкам, срывал цветы шиповника, потрясал тополя и кипарисы. К земле пригибались нежные туи. Море со смехом билось о берег, и в волнах, бегущих от крепости к Приморскому бульвару, слышались стоны, упреки и слезы; там глубоко под водою на чугунных балластинах, поднимались, как водоросли тонкие тросы и на них качались волнами, обглоданные рыбами, скелеты офицеров, невинных жертв своих матросов – мясников бескровной революции.
Если бы ушедшие могли понять голос этих волн, пропитанных солью и человеческой кровью, то они расслышали бы такие слова: «Кедров! Адмирал Кедров! во имя замученных братьев твоих, помоги, отступи, уведи от рук обезумевших изуверов остатки великого Русского флота. Спаси крест Андрея Первозванного от кровавых, грязных рук на него посягающих!»
Но в ту ночь он не понял, не слышал этих криков.
На другой стороне, там, где славной вершиной своей упирается в черное небо старый Малахов курган и где ветер боролся с корнями деревьев, слышались стоны, упреки и слезы. То кричала кровь офицеров, убитых в спину разбойниками красного террора, на том самом кургане, где их предки купили кровью славу Севастополя! И прогремел курган этот по всему свету славой защиты своей беспримерной. Там нашли смерть и позор неслыханный бедные потомки былых богатырей.
«Этого ли тебе мало?» – кричали голоса ночи: «Кедров! Адмирал Кедров! помоги! отступи! спаси, уведи остатки былой могучей Армии! Подними их на палубу родных кораблей, уведи ты их, хотя бы и в изгнание, ибо нет большого страдания, как умирать от руки братьев-палачей!»
Но напрасно старался ветер, напрасно старались волны донести этот ропот, стенанья и слезы до ушей и сердца Адмирала. Усталый с дороги, он спал в своей каюте и бледная луна освещала в окно его бледное, усталое, но все еще вдохновенное лицо.
И то, что не сумели ни ветер ни волны, чего не достиг искуситель, того достиг благородный рыцарь и рыцари поняли друг друга.
Правитель Юга России, Генерал барон Врангель, Главнокомандующий Белою Армией, пригласив на утро во дворец Адмирала Кедрова, обратился к нему, как офицер к офицеру с горячей просьбою принять тяжелый и ответственный пост Командующего Черноморским флотом и, в случае угрожающей и неминуемой опасности, спасти Флот и Армию в водах и на земле Дружественной, но чужой нам Державы.
«Видно, от судьбы не уйдешь», – подумал Адмирал Кедров: – «послужу тебе, родина-мать и на чужой воде и на чужой земле, коли ты, родная, сама того хочешь!»
Он пожал руку рыцарю Генералу и дал свое согласие, выразив желание иметь Контр-Адмирала H.H. Машукова своим начальником штаба. Все возликовали. Ветер за ночь улегся. Небо очистилось. На ярком солнце оно ласково играло синевой, как и глаза нового и последнего Командующего Русским Флотом.
На своем белом быстроходном катере с молодым Начальником Штаба, сам одетый в только что, срочно сшитую морскую форму с золотыми Контр-Адмиральскими погонами во флотской фуражке Царского времени, носился по рейду Севастополя, обходя все свои владения.
С этого дня и до дня печального, «черного» дня прощанья с великою Родиной, эти два человека неразлучно работали вместе. Всюду появлялись они энергичные, бодрые, вдохновенные надеждами, созидающие новые крепкие кадры команд, бодрящие падающих духом, ослабевающих в непосильной борьбе. Они собрали распадавшийся флот, обновили, освежили, очистили личный состав и приготовили к роковой минуте горького отрывания от груди Матери многих сотен тысяч горячо ее любивших детей, тот великий ковчег, на котором они спасли их всех от ревущих волн великого красного потопа.
К этому дню великой печали были готовы к отплытию в Севастополе 31 судно под Андреевским флагом.
И в портах Феодосии, Керчи, Ялте и других портах Крыма еще множество кораблей – всего белого флота 132 корабля.
Это и был тот Священный Ковчег, которому было суждено спасти остатки Великой России, как драгоценные семена для посева в родную землю светлого будущего.
Все это множество кораблей нужно было на долгие месяцы неизвестного плавания снабдить углем, машинным маслом, котельной и питьевой водою, пищей для команды и бездомных странников, консервами; фуражом для конницы, боевым запасом для отражения возможного нападения врага на пути, обувью и обмундированием команды и распланированием всех этих палуб, кают, кубриков, трюмов и иных помещений для необычайного количества пассажиров, на которых никогда не рассчитывали эти корабли.
Они создали тот разумный, твердый, ясный порядок, при котором в одну, две ночи смогли потом принять для спасения 136.000 людей, сразу покидавших Родину.
Но какой энергии, какого постоянного, неусыпного труда стоило им провести эту трудную организацию великого отступления в то страшное время, когда почти никто уже не доверял друг другу, почти всеми овладевала тоска и безволие; когда красный враг стискивал свое багровое кольцо вокруг последней пяди белой земли; а любезные союзники – иностранные державы перестали оказывать материальную и моральную помощь, бросив белых героев на произвол Судьбы.
Когда по горам, лесам и балочкам, за стеной на северной стороне, на корабельной, в Ушаковой балке, за братским кладбищем, в дубовых лесах ІІ-го кордона, в укромных местах Малахова кургана, прячась от глаз Белого Победителя, но чуя его близкую кончину, Севастопольские «красные» матросы, портовые мастеровые, «розовые» перебежчики обыватели, «зеленые» хищники и другие вредители Родины тайно собирались и шептались, как бы помешать кораблям выйти из Севастополя, как бы испортить их механизмы, открыть кингстоны, затопить на рейде, в порту, или даже в пути, что еще лучше, ибо тогда погибнут и бежавшие на них белые. Замышляли набросать мин у выхода в море, взорвать Инкерман, поджечь склады одежд и питания.
Все эти злобные замыслы внутреннего и самого опасного врага надо было им тоже предусмотреть и изыскать средства, быстрые и решительные, для ограждения флота, порта и учреждений от их тайного нападения; создав верную, надежную и крепкую охрану из офицерских, юнкерских рот и Гардемарин Морского Корпуса, они спасли и отстояли в целости все части и суда и к утру 30-го октября 1920 года были в полной готовности к отплытию.
У подножия образа Божьей Матери, рисовал я белые лилии по золотому фону на белой стене ротного зала вверенной мне кадетской роты Морского Корпуса.
Октябрьское солнце сквозь громадные окна заливало белый длинный зал, сто тридцать железных кроватей, стоявших двумя стройными рядами, разъединенными новенькими белыми табуретами и ночными шкафами, бледно-янтарным светом.
Из крайнего окна косой золотистый луч освещал прекрасный лик Богородицы и покоился на кудрях святого Младенца.
Шенаев, – помощник ротного каптенармуса, сидя на корточках, растирал в горшочке масляную зеленую краску, которой я должен был расписать стебли и листья этих лилий.
Работая у большого ротного образа, я отдавал распоряжения на завтрашний день, день торжественного переселения моих кадет из нижних флигелей в главное здание Морского Корпуса, только что приведенное в жилой вид.
– Вот здесь, Шенаев, – сказал я: – справа у образа Вы набьете дубовый башмак, в нем будет стоять ротный знаменный флаг, a слева набьете другой: в нем будет ротная хоругвь с надписью: «Вера, Верность и Честь».
Далеко в конце спальни послышались быстрые шаги по паркету и запыхавшийся голос. Вбежал матрос-вестовой Директора и прокричал:
– Где ротный командир? Господин Директор требует их к себе. Сейчас же. Поскорее!
– Я здесь! – прокричал я ему: – иду сейчас!
Что такое? – подумалось мне: что за спешка? Случилось что-нибудь с кадетами?
Привычным быстрым бегом пробежал я длинную спальню, классный коридор, спустился на нижнее шоссе и добежал до строевой площадки. Навстречу мне по всему пути, поднимались в гору мои кадеты, согнутые под тяжестью тюфяков, подушек и ротной мебели, которые они переносили в свое новое помещение, чтобы с завтрашнего дня начать в нем свой новый учебный год.
Через пять минут я стоял перед лицом моего Директора. Это полное, розовое, чисто-выбритое лицо с голубыми добрыми, жизнерадостными глазами, было красно, взволнованно, сумрачно в эту минуту и потемневшие глаза беспокойно метались за потускневшим золотым пенсне.
– Владимир Владимирович! – обратился ко мне Директор Корпуса: – остановите сейчас же переноску тюфяков и все это переселение кадет! Прикажите им укладываться срочно, спешно, без минуты промедления! Сейчас придет баржа. Всю ночь будем грузиться. А рано утром уйдем на линейном корабле «Генерал Алексеев». Объявлена эвакуация.
– Ваше Превосходительство! – вскричал я голосом полного отчаяния. – Но, быть может, это опять, как на Рождество, только ложная тревога? Придет баржа и опять уйдет!.. Разве Крым не может больше держаться? Ведь клялся же Генерал Слащев: «честью офицера не сдам я Крыма». Да и Перекопский перешеек, Чангарский и Арбатская стрелка так сильно укреплены, они недоступны нападению; a ІІ-й отряд судов под командою Контр-Адмирала Беренс на Азовском море – это сила. Не сдадут они Крыма, Ваше Превосходительство! Разрешите закончить переселение; почти все уже наверху, осталось самая малость! Я только что привел все в такой порядок, неужели надо все ломать и рушить?
Совсем потемнело лицо Адмирала Ворожейкина:
– Что вы мне говорите? – закричал он: – Вы не знаете положения на фронте! Белые Армии повсюду отступают и движутся спешно к портовым городам, чтобы спасаться на пароходах. Генерал Слащев не может отстоять Крыма! И Морскому Корпусу приказано командующим флотом немедленно грузиться на баржу. Идите, В.В., приготовьте свою роту к погрузке, предупредите семью; я назначил Начальником Эвакуации Инспектора Классов Кап. 1-го ранга Александрова, у него получите все инструкции.
Адмирал Ворожейкин ушел в свой флигель. С убитой душою, упавшим сердцем, побрел я к флигелю, где жили мои кадеты.
Увидя своих милых, живых кадет, по молодости своего детского сердца принимавших с интересом и даже радостью всякую перемену в их жизни, я пересилил и свою невыносимую боль сердечную и бодро давал им свои распоряжения по приготовлению к завтрашнему переселению… на линейный корабль «Генерал Алексеев».
Долгие часы подряд на их маленьких спинах, ручных тележках и носилках сползали с горы зеленые и серые тюки зашитого и увязанного обмундирования, обуви и белья и все это складывалось и громоздилось во флигеле и на дворе. Рота превратилась в багажную станцию. Вскоре к пристани Корпуса подошла громадная портовая баржа, пришвартовалась к ней и открыла корпусу свое огромное, китоподобное железное пустое, темное чрево. На пристани расставили часовых-кадет. На баржу положили сходни. Устроили подъемные тали. Всех гардемарин и кадет разделили на грузовые отряды под командою старших, разослали по флигелям, столовым, классам, кухням, учебным кабинетам и в склады книг. Каптенармусы, служителя, сторожа, повара, женская прислуга и еще откуда-то присланные «пленные» весь вечер, всю ночь до самого утра укладывали «Севастопольский Морской Корпус» в темное чрево железной баржи. Железный кит наглотался до отказа учеными и учебными книгами и богатой беллетристикой. Астрономическими, физическими и химическими приборами. Кухонной и столовой посудой, тюками с бельем, сапогами, обмундированием, подушками, одеялами, бочками сала, клетками кур, петухов и уток, сундуками, корзинами, банками с консервами, картонками для шляп.
Усталые и измученные грузчики закрыли это чрево тяжелыми люками и ввели по сходне последних трех коров. Все, кто мог, забылся кратким сном в последнюю ночь на земле Русской; а кто не смог, сидели тихо у себя дома и шепотом в полголоса вели невеселую беседу. Холостые грелись у очага семейного. Фонари догорали на пристани.
По черной барже ходил часовой. Изредка мычали коровы.
Погрузив ротное имущество и устроив кадет на ночлег, я пошел в свою квартиру во флигеле и вошел в свой кабинет.
Это была просторная комната в два больших окна, выходивших на открытое море прямо на выход из Севастополя.
Было уютно в моем кабинете; но не в эту ужасную ночь!
Войдя в эту комнату, мною столь любимую, где прожил я счастливо с семьею много лет, увидел я хаос и разрушение.
Сундуки, корзины, саквояжи, ящики, картонки и тючки заполнили весь пол и заградили проходы; на диванах столах и креслах кучами лежали одежда и белье и часть его еще сырая после стирки. Все женское население дома моего было в движении и с лихорадочной быстротою укладывало в сундуки и корзины все то, что было разрешено Начальником Эвакуации взять с собою каждой семье.
Все остальное богатство, скопленное трудом многих, многих поколений, все эти вещи, к которым привык с детства, в которые вошла частица души моей, вся эта красота любимых картин и близких сердцу книг оставлялась навсегда во владенье врагу. Не поимеет он его, разобьет грубою рукою, надсмеется над моей святыней, растопчет нежное, любимое и дорогое грубой и дерзкой ногой.
30-го октября 1920 года. Наступило утро Зиновии Богонравы. И видно, так нравилось Богу, чтобы в это утро мы покинули родную землю. Ибо этим путем Господь спасал нашу жизнь и, как некогда Св. Иосифу сказал Он: – «возьми отрока моего и Марию Матерь Его и беги с Ними во Египет, пока не положу к ногам Его врагов Его». Так и мы, взяв отроков наших, вывели их из дома своего и увели в Африку, где лежит Египет, сохранивший Господа нашего.
Но, как тяжело, как горько было покидать дом свой.
Лишь только солнце показалось из-за вершин Мекензиевых гор и розовым светом озарило белые скалы Инкермана, как на площадке между флигелями уже стоял мой фронт. В походной форме, с ружьями и ремнями. Кадет Добровольский – знаменщик моей роты вынес ротный знаменный флаг и ждал у подъезда. Я обнажил саблю.
– «Смирно! Слушай на кра-ул!» – тихо и плавно двинулся флаг с гербом Морского Корпуса и поплыл к фронту.
Но, не успел он доплыть до правого фланга, как я услышал властный окрик:
– Сверните флаг!.. в чехол! Ведите кадет на баржу!
Я оглянулся. На белом балконе директорской квартиры, между белыми колоннами стояли Адмирал Ворожейкин с Адмиральшей. Протягивая руку по направлению к морю, он мне кричал:
– Ведите скорее кадет! Не время теперь разводить церемонии. Сейчас отваливаем!
– Есть! Ваше Превосходительство, – ответил я и, вложив саблю в ножны, скомандовал:
– К ноге! на плечо! направо! правое плечо вперед! Шагом марш! Смирно! равнение направо, господа офицеры!
Длинный тонкий фронт продефилировал мимо балкона, розового от утреннего солнца, и, достигнув пристани, мы взошли на баржу. На ее палубе сгрудившись в кучу, стоял весь личный состав Корпуса: мужчины, женщины и дети, весь, кроме прислуги и служителей, отказавшихся ехать с нами.
Сухими, холодными словами строевой команды простились мы с родной землей. Не так обдумывал я ночью это прощанье. После приема флага, хотелось обнажить головы и в последний раз пропеть всем фронтом Молитву Господню, поклониться родной земле русским поясным поклоном, поклониться Морскому Корпусу – гнезду моряков и, собрав в мешочек земли с родного участка, тогда уже двинуться в дальний и неизвестный путь. Было бы легче, было бы теплее, сердечнее. Каменно-холодно смотрели люди на берегу и на барже, словно за одну эту ночь ставшие друг другу чужими.
– «Кто не с нами, тот против нас!»
Как командир с погибающего корабля последним сходит в спасательную шлюпку, так и Директор с супругою последними вошли на черную баржу.
Маленький портовый катерок принял баржу на буксир, огласил утренний воздух резким свистом и медленно отошел. Натянулись буксиры; дрогнула баржа и точно нехотя, с трудом оторвалась от пристани. Еще с большим трудом отрывалось сердце уплывающих от родной земли и родного гнезда. Перекрестились. Поплыли. Все невольно повернулись лицом к Корпусу. Высокий белый дворец, широко развернув свои крылья по серой горе, холодным белым золотом бесстрастно смотрел с высоты и все уменьшался в размерах. На пристани горько плакала одинокая старушка – бабушка кадета – плакала Старая Русь.
Проплыла мимо цветущая «Голландия», высокое Братское кладбище, глубокий док Цесаревича Алексея Николаевича, и вырос с левого борта громадный серо-стальной борт дредноута «Генерал Алексеев».
Черная баржа с Морским Корпусом доверчиво прижалась к нему. Тонкие бросательные концы змеей пронеслись над баржею; за ними поползли толстые, смоленые и она пришвартовилась.
С палубы спустили сходни и подъемные тали. У трапа стояли Командир Капитан 1-го ранга Борсук, старший офицер Капитан 2-го ранга Слупский и ст. лейтенант Блохин штурман корабля.
Они встретили рапортом Директора Морского Корпуса и с любезностью моряков приняли всех корпусных дам, приютив их временно в глубокий длинный кубрик, где эти дамы с детьми и баулами табором расположились по койкам вдоль бортов. С другого борта выгружались штабные дамы с детьми и проходили на корму, заполняя все каюты.
Когда-то белая, сверкавшая палуба теперь была вся черна от угольной пыли и от тысячи ног протоптавших ее вдоль и поперек. Гардемарины Корпуса, выгрузившись на линейный Корабль, сейчас же заняли караульные посты, на вахтенном мостике, у башен, у бомбовых погребов, крюйт-камер, у ответственных механизмом машины, у трапов и других важных мест охраны корабля, который все еще нес на себе матросов, из коих многие были тайными врагами и могли принести кораблю непоправимый вред. Молодая, но крепкая и надежная охрана Гардемарин с честью выполнила вверенную ей службу. Кадеты в зеленом защитном обмундировании напоминали трудолюбивых муравьев. Непрерывной вереницей поднимались они по сходням и доскам на высокий борт дредноута, неся на детских спинах своих тяжелые корзины, сундуки, тюки с бельем цейхгаузов, ящики с консервами, учебные инструменты, бочки с салом и бесконечное количество книг богатой библиотеки Морского Корпуса.
На палубе, пропыленной угольной пылью, между 2-ой трубой и грот-мачтой складывалось все это имущество Корпуса в одну большую кучу, возле которой стоял Инспектор Классов Капитан 1-го ранга Александров и, энергично размахивая руками, руководил выгрузкой баржи. Кадеты моей роты выгружали баржу и стояли часовыми охраны цейхгауза, библиотеки, и съестных припасов.
Я распределил их на грузовые смены и караул и обходя казематы и кубрики со старшим офицером устраивал помещения для своих кадет. Проходил час за часом; нагруженные кадеты все еще поднимались из баржи на палубу и порожняком спускались в баржу. Устроив помещение для кадет, я поднялся на палубу и подошел к куче книг, разбросанной по большому участку. На юте под тентом, бивуаком, среди корзин, перин, сундуков и утвари стояли дамы, девушки и дети, наблюдая за выгрузкой вещей и погрузкой угля.
«Война и Мир» Льва Толстого, «Евгений Онегин» Пушкина, «Мертвые души» Гоголя, «Герой нашего времени» и «Демон» Лермонтова, «Три сестры» и «Вишневый сад» Чехова, «Бесы» Достоевского, все эти имена и названия бросились мне в глаза из этой кучи на черной палубе и, машинально прочитывая названия, подумал я: «Война» с врагами внутренними, «Мир» с врагами внешними, «Татьяны Ларины» и «Онегины», «Наташи Ростовы», все эти «Анны Каренины», и милые Девушки Гончарова «Веры и Марфиньки», Героини Тургенева «Елены, Лизы», стоят здесь на юте, чтобы отплыть на чужбину, с ними уходит «великая Красавица Россия», царственная, полная величия и красоты. Она уходит от «Героя нашего времени» – грядущего и пришедшего «Хама», «Бесы» Достоевского овладели Русской землею и «Мертвые души» Гоголя наполнят ее города. Развернется широко «Фома Гордеев» и затопчут «Босяки» Горького русскую культуру. Воцарится на родной земле «Царь Голод» Леонида Андреева и со смехом пропляшет жизнь «его» человека.
Красный «Демон» Лермонтова будет соблазнять Чистую «Тамару» и обратит ее взор молитвенный от Святой Иконы на свое лицо. Люди «Мертвого Дома» Достоевского, сбросив цепи с себя, закуют Россию в цепи свои, обратят богатый, чудный край в «Мертвый Дом» и кладбище…
Не оправдалась мечта Чехова: не расцвел «Вишневый Сад» на Руси, не нашел «Дядя Ваня» своего отдыха, не утешились «Три Сестры» – Девы русские.
Не зацвела «зеленая палочка» Левушкой Толстым посаженная среди трех берез, – не настало на Руси Царства Божия. «Волчьей ягодой», ядовитою, красною покрылась русская земля и наелись ею голодные. Отравилась любовь. Заменилась она братоненавистничеством.
Так говорили книги, кучею наваленные. Нарастала новая – книги учебные по 24 учебным предметам. И не знали еще тогда, грузившие их кадеты, грузчики, что пройдя все эти предметы и добавочные: носильщика, маляра, повара, портного и прачки они, еще, быть может, и не дойдут до офицерского чина; а будут только рабочими на фабриках или шофером такси; они ведь шли в полную неизвестность.
Поздно вечером баржа Морского Корпуса была выгружена и медленно покачивалась черная и пустая у высокого борта «Генерала Алексеева».
Усталые и замотанные, не чувствуя больше ног под собою, кадеты поели, на скорую руку, консервов, корнбифа, хлеба и чая и, как снопы, свалились все в повалку прямо на палубу отданного им каземата, подложив себе под голову сложенный бушлат. У книг, цейхгауза и бочек сала сменились кадеты-часовые. В полутьме железного каземата, где в углу светил одинокий масляный фонарь, заснули усталые труженики мертвым сном.
Женское население дредноута после долгих бесед, споров, беспокойств и расспросов тоже утомленное и взволнованное непривычкой обстановкой громадной стальной плавучей крепости с ее башнями и пушками, палубами и кубриками, после белых светлых флигелей с теплыми и уютными квартирками и привычной жизнью на твердой земле, тоже спустилось в отведенные помещения в кормовом отсеке и улеглось спать в повалку с детьми и с вещами.
Я сидел в это время в одной из канцелярий корабля в носовом отсеке и писал список своих кадет со всеми нужными сведениями. (Динамо-машина еще не работала). Близко перед лицом стоял фонарь. Я писал, ослепленный его светом в окружающей меня тьме. Вошел матрос и доложил:
– «Г-н Капитан 1-го ранга, Адмирал вас требует к себе в кормовую каюту».
Я быстро собрал списки, встал, поднялся на верхнюю палубу. Было темно, как в туннели. Море черно. Небо черно. Ни луны, ни звезд. По черной, шершавой от угля, палубе я, ослепленный еще светом канцелярского фонаря, быстро пошел на корму. На мне была еще походная форма и бинокль через плечо (с утра не успел еще раздеться). Прошел несколько шагов по палубе в полной темноте и вдруг… палуба исчезла из-под моих ног, стало совершенно темно; я летел, летел вниз далеко, глубоко, уперся ногами во что-то хрупкое, черное, поднявшееся пылью к лицу. И остановился. «Господи!» – подумал я: «Что это со мною? где я?» – Встал, осмотрелся, ощупал кругом. – «Да это угольная яма! Вот, куда я попал!»
В эту секунду высоко надо мною, волокли два матроса по верхней палубе 6-ти пудовый мешок с углем и готовились сбросить этот груз в горловину ямы, в которой я сидел. С такой высоты 6 пудов на голову – верная смерть. Потом вместе с углем в раскаленную топку; и никто никогда не узнает, куда и когда исчез Ротный Командир Кадетской роты, не узнала бы и семья его, укладывавшаяся на покой в глубоком полутемном кубрике в эту роковую для него минуту.
«Господи! спаси, от такой бесславной смерти!» – пронеслось в моей голове, и, пользуясь угольной многоэтажной трубой, как громадным рупором граммофона, я закричал наверх:
– «Подождите, не бросайте, здесь живая душа, которая жить еще хочет!»
– «Стой, слышь», – сказал наверху матрос и 6 пудовый мешок остановился у самого края горловины. – «Там никак человек, в яме-то», – сказал матрос и с ручным фонарем заглянул в глубину моей железной ямы.
– «Лазить умеешь, я конец тебе спущу», – сказал он.
– «Давай конец! Я вылезу!» – ответил я из глубины.
Толстый смоленый трос медленно спускался по узкой трубе и змеей укладывался на широком подносе гладкого и скользкого железа.
– «Достал?» – спросил голос сверху.
– «Не могу дотянуться по лотку; вижу трос, да не достать! Гладко, скользко; не за что ухватиться», – ответил я снизу.
– «Подожди, я к тебе спущусь», – сказал матрос и быстро скользнул по тросу на поднос. Ловко ногою сбросил мне конец. Фонарь освещал трубу.
Как кошка вцепился в трос моего спасения и с ловкостью гимнаста в несколько секунд на одних руках достиг я палубы и вдохнул полною грудью свежий ночной воздух; сердце радостно билось, «бесславная» смерть отлетела далеко. Матрос за мной выбрался из угольной ямы. Всмотрелся. «Да это офицер!» – воскликнул он вполголоса.
– «Со свету не разглядел я вашей ямы», – ответил я: – «спасибо, братец, спаси тебя Господь!»
Уже осторожным шагом и всматриваясь во все предметы в черной темноте пробрался я в каюту Адмирала и доложил ему об устройстве кадет на корабле, о выгрузке баржи и представил их списки. Затем прошел повидать семью, с которой чуть было навсегда не разлучился.
Простившись с ними на ночь, спустился я в каземат моей роты и, осторожно переступая через тела кадет, добрался к рундуку под фонарем, где их заботливые руки приготовили мне койку.
Сбросив пальто и амуницию, я повалился на рундук и забылся сном тревожным и чутким. Но заснуть надолго не удалось. Несколько раз в ночь инспектор требовал новые смены выгружать; приходили катера с гардемаринами, что-то еще привезли из порта, из Морского Собрания.
На палубе закончили погрузку угля. Баржи оттянулись. В темноте подходили портовые катера, разрезая ночной воздух, резкими свистками.
По палубе забегали люди, подавая буксиры, поднимая шлюпки.
Из Севастополя в открытые иллюминаторы доносился гул и шум: там у пристаней и на рейде шла спешная погрузка угля, воды и тысяч беженцев.
На набережной кричали люди, прощаясь с родными на пароходах. Там, в недрах Октябрьской ночи, разрывались сердца и души, отрывались и сцеплялись руки, горячие, сладкие поцелуи смешались с горькими и едкими слезами.
Ломались Семьи, Дружба, Любовь, привязанности и привычка.
Уезжал молодой внук, оставалась старая бабушка, уезжал муж, оставалась жена, уезжали дети, оставались родители, уходили отцы, оставались дети, уезжал жених – рыдала его невеста, на груди у друга плакал старый друг… Провожала сестра дорогого брата.
Происходило то, что предсказал Господь:
«Будут двое жать на поле: одна возьмется, другая останется».
«Будут двое на одной постели: один отнимется, другой останется».
Махнув рукой на всякий сон, я вышел на верхнюю палубу.
Она была вся залита луною. И черный уголь казался серебром.
По темно-синему небу, ветер крутил нежные вуали вокруг луны, то закрывая ее облаками, то очищая от них насмешливо ласковый лик.