МОРСКОЙ КОРПУС В АФРИКЕ.

МОРСКОЙ КОРПУС В АФРИКЕ.

Но вот и Бизерта. Что такое Бизерта? Бизерта – это сказка, пятилетний сон красивый и фантастичный.

Бизерта – это море, как беспредельный темно-синий сапфир в справе золотых берегов, песков пустыни.

Волна прозрачная зеленым изумрудом переливается на солнце.

Кружево белой пены лобзает золотой песок.

Море, порою, спокойное – зеркало ясной небесной лазури и ярких бриллиантовых звезд; порою бурное, мрачное, черное с гневом и ревом разбивает могучие волны о белые скалы своих берегов.

Бизерта – это белый город с куполами магометанских мечетей и готикой католического храма; днем облитый жарким золотом солнца, ночью – спящий в серебре лунного сиянья.

Бизерта – это зеленый оазис среди песчаных холмов и гор. Стены зеленого колючего кактуса, аллеи стройных пальм, колонны алоэ вздымают к небу свои роскошные розовые чаши.

Лиловые и белые глицинии душистыми гроздями спадают по белым стенам дворцов Правителей Тунизии.

В глубине, в оправе серых гор, покрытых лиственными лесами, овальным зеркалом, лежит большое озеро, как драгоценная бирюза в стальном кольце.

На этом озере отдыхает Белая русская эскадра. Бизерта – это малахитовые чащи ее садов и долин, где все зеленое – возделанное поле, a белые жилы – шоссейные дороги, уходящие в горы, в Алжир и Тунис.

По этим дорогам едут бронзовые арабы на серо-дымчатых ослах, проходят длинные караваны верблюдов, голубые всадники на арабских конях проносятся мимо и в белой пыли мелькает их красная феска и плащ. Высокие негры солдаты в расшитых мундирах проходят повзводно, мелькают дорогие автомобили богатых французов, да с палкою и сумою пройдет русский беженец.

Бизерта – это рощи маслины, где между кривыми черными стволами, пригибаясь к земле своим стройным станом, проходят белые фигуры арабских женщин, с головы до ног обвитые тонкой белой чадрой. Смуглыми руками в серебряных запястьях они будут собирать жирные оливы в круглые корзины.

Когда на темном небе зажгутся голубые звезды Ориона, они уйдут в свои аулы. В лесах завоют шакалы и прокричит там выпь.

Бизерта – это город арабов, облагороженный французской культурой и порабощенный ею. За ним бегут поля, пальмовые рощи, скалы каменоломни, оливковые сады и наконец холмы и горы; спрятанные в кактусах, соснах и елях, скрытые от глаз с долины, и с моря стоят лагеря, крепости и бастионы и с этих то высот в тихое воскресное утро или в бурный вечер субботы разносит ветер тихий благовест русского храма.

Там в горах, за валами крепости, за тяжелой железной дверью, в полутемном каземате горят лампады перед новой иконой странников бездомных – «Радость Странным». В облаках, плывущих над морем с белыми кораблями, над зеленым полем с белыми лагерями (руфких беженцев) растянула Царица Небесная свой святой покров Богородицы и внемлет молитве-акафисту защитница странников бездомных. Русские женщины, девушки, мальчики и девочки, русские воины-моряки слушают песнь сию утешительную на коленях в волнах ладана.

Жарко горят восковые свечечки под венцом живых цветов, окружающих Лик Богородицы.

– «Защити, помоги и помилуй войско русское, войско белое под покровом Твоим святым на высокой горе в этой крепости!»

В амбразуру стены ворвался ветерок и колеблет хоругвь с Ликом Христа и белое знамя с крестом Андрея Первозванного; а высоко над церковью на валу крепостном льется ласковый звон родного колокола. – Это тоже Бизерта. А за валом поля, полные душистых цветов и травы изумрудной, там пасутся стада белоснежных овец и черных коз и бредет за ними смуглый пастух и играет на старинной свирели, как в счастливой Аркадии.

Под откосом горы снова русский говор, русская песня. Там деревня «Сфаятская». С десяток белых избушек «мазанок» с черепичной крышей. По дворам бродят жирные гуси, утки плещутся у корыта, пестрые куры водят желтых цыплят, золотые петухи с красной бородкою выкрикивают часы по солнцу.

«Гришку» – серого осла запрягают у лавочки в тележку – ехать за товаром.

В закутке бегают черные и белые красноглазые кролики и русская красавица в шелковом повойнике выносить им рубленой моркови и капусты – будет кроликам праздник!.. Крошечная девочка тянет мать за юбку: «мама! дай морковку!» – а пока, сосет пальчик.

За деревней (лагерем русским) пологий обрыв в широкую долину. По склону черной земли спускаются белые волы с плугом, за ними бредет старый араб в сером бурнусе и цедит сквозь зубы заунывную песнь.

С обрыва видно озеро и далекие сизые горы, видны родные корабли.

Озаренный Африканским солнцем, ходит по даеру под всеми парусами белый русский учебный корабль, на нем загорелые юноши и мальчики работают у снастей, как былые лихие матросы былого парусного флота. Это – «Моряк» под парусами; на нем гардемарины, кадеты и молодые офицеры.

С обрыва сфаятского так ясно виден могучий синий простор и слышен отдаленный шум его прибоя в дни грозных бурь, тропического ливня и беспросветных туч, разрезанных зарницей. В дни зимние и осенью унылой, когда стучит стручек о ветвь, как кость скелета, когда черные тучи низко несутся над горою «Кебира» и заволакивают сырым туманом холодный Сфаят, ветер стонет тогда между потолком и крышей, обрывает ставни, бьет черепицу; испуганно забьется мышь в подполье и слышен дикий крик в оливковом саду: кричит осел, привязанный у древа.

Одевши на себя все шерстяное, теплое, что удалось захватить с собою из дома – из России, закутавшись в «подарки французов», и в «благодеяния американцев», т.е. в одеяла, сфаятские жители за дверями и ставнями пересиживают бурю, или спят, если арабские клопы дают им возможность заснуть. Рыжие, лютые, многосемейные, кровожадные клопы, эти арабские. – Это тоже был бич роковой. Но зато, как прекрасна весна!

Бизерта – это кладбище на высокой горе, французское кладбище, где под священной тенью темных кипарисов спят вечным сном усталые русские труженики, так страстно, так нежно, так глубоко любившие свою Россию и не дождавшиеся ее великого воскресения.

Пухом да будет Вам французская земля на арабской горе. В спасение великой Родины Вы тоже внесли свою долю труда, любви и заботы, и не забудутся они в вечной книге Живота и Правды.

Бизерта – это жгучее дыхание пустыни, горячее Сирокко – огненный вихрь, сжигающий листья и травы, иссушающий реки и водопады, прожигающий сердце человека до исступления и доводящий нервы его до преступления, от белой женщины – неврастеника до закаленного араба, которому прощаются преступления в эти дни содеянные.

В эти дни так сладко пахнут золотые цветы мимозы и листья «недотроги» сами раскрываются; на обрыве под ее ветвями так легко читается «Случайность» Локка и так восприимчиво к ней сердце молодой и прекрасной женщины. Знойный ветер, как дыхание демона прожигает сердце девичье и в жизнь мужчины она входить, как «случайность». Не «случайность» ли и сама жизнь наша? – Для Морского Корпуса жизнь в Бизерте была редкой случайностью.

Небо голубым куполом охватило кольцо бизертских холмов, озеро, белый город и темно-синее море.

На плоской вершине Джебель Кебира высоко над морем у ворот мертвой крепости тихо и мерно шагал бронзовый часовой. Красным маком горела на голове его феска, раскачивались голубые шаровары на ходу и белый плащ, подбитый малиновым сукном, ниспадал с плеч живописными складками. Он был одинок на этой вершине этот араб колониального войска и было ему скучно у железных ворот каменного форта.

Вдруг его черные, влажные глаза оживились, мелькнули яркие белки в сторону моря. Он остановился удивленный и замер, как статуя, в мертвом безмолвии пустынной горы.

Там, куда устремился его взор, разрезая синюю равнину моря стальными носами, шли военные корабли. За кормой их реяли белые флаги с голубыми крестами, а на мачтах развевались французские флаги. Линейные корабли, крейсера, миноносцы, подводные лодки, транспорта шли с моря в Бизерту, направляясь в канал. Что за суда, какой нации? – подумал солдат, знавший только флаг французами, да Тунисского бея.

Шаги за ним, он оглянулся; взял ружье к ноге, встал смирно. Пришла смена часовых с разводящим. Вышел из крепости француз сержант, позвенел ключами от боевых погребов и, указывая на идущие с моря корабли, сказал разводящему по-французски: «вот идут Русские, у них была революция и они пришли искать убежища у нас, у французов». (Сержант читал газеты и увлекался политикой). Смененный часовой еще раз посмотрел на корабли и губы его повторили по-своему слова сержанта: «Русса, Русса, Алла малекум, Русса!» – и он побрел в караулку обедать и спать, бормоча на ходу свой идеал жизни: «боку манжю, боку кушю, пе травайе».

А корабли, тем временем, входили уже в канал Бизерты и расстанавливались на якоря и бочки французским капитаном – над портом.

Гремели якорные канаты, убегая в воду. Ярко-желтые флаги взвились на мачтах. Французский карантин покрыл Русские суда. Никто не смел съехать на берег, никто не смел приехать к нам. Что за болезнь была на эскадре? Оспа, тиф или чума? Нет! не того опасались французы: от тифа, чумы – есть прививка. Мы шли из страны ужасной болезни: красной духовной проказы, и вот этой заразы, пуще другой, боялись французы. И вот: «карантин» над судами… вот желтые флаги…

Около месяца простояли мы в Бизерте под желтым флагом, наконец нас узнали, оценили, поняли, сделали отбор на опустевший, к тому времени, пароход «Константин» и отправили его обратно в Россию. Дошел ли не знаю и куда пришел не ведаю. Только желтый флаг слетел с мачты и земля… земля стала нам доступной. Комиссии из офицеров эскадры, из офицеров корпуса и представителей французских властей начали усердно объезжать лагеря, крепости и поселки, изыскивая место, где бы крепче, лучше и удобнее свить себе новое гнездо на чужом дереве.

Звучали имена «Надор», «Аин-Драхам», Сфаят, Кебир, Сен-Жак и многие другие. Для Морского Корпуса был выбран Сфаят и Джебель Кебир, та самая – «высокая гора», с которой в день прихода эскадры смотрел удивленный солдат.

Позвякивая ключами, прошел французский сержант и тяжелые железные ворота крепости гостеприимно открылись навстречу первым русским переселенцам: Капитану 1-го ранга Китицыну, его мичманам и гардемаринам. Они вошли в крепость, заняли форт и начали все приготовления к принятию Морского Корпуса в недра французской крепости.

Во дворе стояли фургоны с соломой для тюфяков, арабы-солдаты вытаскивали топчаны, сержанты выдавали чехлы и одеяла. Работа кипела в молодых энергичных руках. Быстро сколотилась и создалась 1-ая рота Гардемарин Корпуса (Владивостокская).

Наступила моя очередь съезжать с «Генерала Алексеева». Спешно укладывали кадеты свое обмундирование и личные вещи в походные мешки и кисы. Получались довольно грузные кули. Возник вопрос: с ружьями пойдем, с ротным флагом или, как нестроевая команда?

Узнали: французы берут оружие наше «на хранение», точно мы сами не умеем его хранить!

Со скрежетом, и чуть ли не со слезами, укладывают кадеты жирно-смазанные винтовки в парусину, и зашивают тюками, чтобы не заржавели… ведь пригодятся, когда-нибудь.

Раннее утро. Сыровато. Прохладно. В последний раз, пройдясь по палубе линейного корабля «Генерал Алексеев», который заменял нам родную землю – Россию, который вывел нас из красного плена, окинув его могучие обводы и священный флаг, простились мы со своим спасителем и сошли на палубу французского буксира. Помахали фуражками, прокричали ура! и отошли по каналу. Прощай, родная земля! – теперь уж мы в Африке по настоящему. Но где же негры?

А вот и они! Подходим к пристани. На берегу взвод высоких солдат. Черные живые, настоящие негры.

– «Что это? зачем этот взвод? разве мы военнопленные?» – Нет, пожалуйста, не беспокойтесь, предупредительно говорит любезный французский лейтенант, провожающий нас… в лагеря?., нет; в… баню! – как можно? – сперва отмыться, продезинфицировать все вещи; а уж потом в чистые лагеря; а на негров не обращайте внимания: это не конвой, нет, Вы свободны здесь, как в любой стране, эти негры – проводники и Ваша охрана от туземцев.

Перевожу кадетам своей роты речь французского офицера. Вздваиваем ряды, равняем фронт и марш в дорогу. За спиной на плече не ружье, а сума и сума претяжелая. Только ротный флаг впереди, да и тот в чехле. Ноги вязнут в песке, танки тяжелые, засиделись на корабле, отвыкли от походов; но гордость и ротная честь: идут красиво, стройно, вздвоенными рядами, держа равнение: вот, вот грянет песнь, русская, залихватская. Не ударят в грязь перед французом, да и перед неграми: солдаты ведь, хоть и черные, значит знают толк в маршировке.

Солнце поднялось выше, стало припекать. Песок глубже, дорога тяжелей, становится жарко. Французский Лейтенант бодро шагает рядом со мною и занимает разговорами о том, какую богатую культуру внесли французы в эту дикую пустыню и как расцвела Бизерта за 30 лет. Площадь озера, где стоят Ваши корабли, говорит он дальше: – равна Парижу и может скрыть весь наш флот; а гора Джебель Кебир, где Вы будете жить, по высоте равна Эйфелевой башне. Но, как ни интересны рассказы лейтенанта, идти все труднее и жарче, нестерпимо режут плечо два походных моих чемодана. Офицер их заметил, подзывает высокого негра и приказывает взять мои чемоданы. – Ничего, донесу до места, говорю я жертвенно; но сильная черная рука уже схватила мои чемоданы и, как перышко, перебросило их на могучее плечо. – Тебе не тяжело? – спрашивает француз негра. – Он отвечает широкой улыбкой белых крепких зубов: ххыы! и качает отрицательно черной головою. Какое облегчение плечу, жаль, что нет с нами фургона, он облегчил бы плечи всей роты.

Идем, идем; пески, да кактусы, да изредка стройные пальмы; а «бани» все нет, да нет.

Так прошли мы более часа, пока, наконец, на пригорке жидкого лесочка, не увидали белого здания с черепичной крышей. Гигантские котлы, возле которых копошились негры-санитары и французский врач.

– Рота стой! – скомандовал я: – чемоданы долой! сложить за фронтом!

Наконец то! какое облегчение. Кадеты стоять красные, разогретые – не по паркету шагать – по пескам Африки.

Первый взвод! – вещи в дезинфекцию, люди в баню. Вытаскиваем все кожаное: сгорит в дезинфекции; все остальное – черные санитары вилами в котлы, сотни градусов наконец убьют нашу мучительницу вшу – «попила ты нашей кровушки, бледная, жирная, будет с тебя! Полезай в котел!» – острят голые кадеты, с удовольствием сбрасывая с себя одежду и белье, и весело подставляя спину под теплый дождь.

Вхожу и я под душ. Испуганно срывается негр и шепчет на ухо: «Командан, пур офисье аппар, бян аппар, па савек ле матло!

– Да это не матросы, – успокаиваю я моего заступника, – это мои кадеты, мне ли их стесняться идти вместе в воду.

В огонь и в воду пойду со своей ротой!

Негр удивленно уступает.

Другой подходит с сосудом пахучего масла и предлагает кисточкой смазать все волосы: все от той же «бледной и жирной». Принимаем медицинскую помощь.

Счастливые, освобожденные, чисто-отмытые и одетые в чистое белье, точно новорожденные выходим мы из бани. Укладываем в чемоданы продезинфицированное платье, закусываем на дорогу консервами и хлебом. В лесочке собрались туземцы и с любопытством рассматривают Руссов.

Ко мне подходит седой французский доктор, любезно справляется о нашем здоровье, о бане и будущем житье в Бизерте. Благодарю за все.

С ротой, нагрузившись снова мешками, двинулись мы в обратный путь вдвое длиннее и мучительнее первого, ибо шел он в гору и под проливным дождем.

Первый душ мы приняли голыми, второй в одежде и в полной аммуниции. Щедро поливала природа Африки и наши походные чемоданы, вещи намокли – хоть выжми.

Впереди всех шел высокий негр и вел вороного коня под желтым седлом. Это была лошадь французского лейтенанта. За ней шел я с этим офицером. За мной моя рота с суббалтерн-офицерами. Мы подошли к берегу канала, переплыли на пароме на другой берег и вступили в Бизерту.

Из-за дождя на улицах было мало народа, но те, кто были, долго провожали нас по улицам города, таково было общее любопытство в первые дни.

Пройдя весь город, вступили на шоссе и стали подыматься все выше и выше, через оливковые рощи, мимо полей и пальм, отдыхая в пути не более пяти минут, чтобы успеть засветло дойти до «Сфаята».

Еще последнее усилие, борьба с несущимися навстречу ручьями и потоками рыжей воды с сучьями и щебнем, в которой скользят усталые ноги в танках и ноют плечи от набухших водою тюков… Ура! поднялись на дорогу вот уж и белые домики Сфаята. Я остановил роту, дал ей оправиться и подтянуться. Мокрые до последней нитки, забрызганные грязью и глиной, мы вошли фронтом в лагерь «Сфаят».

На дорожке у белого барака стоял фронт старших гардемарин во главе с Капитаном 1-го ранга Китицыным.

– Подходя к фронту Владивостокского Училища я скомандовал своим Севастопольцам: Смирно! равнение направо! Господа офицеры!

Роты отдали честь друг другу и слились в одну жизнь.

Молодые мичмана энергично и быстро указали приготовленные помещения для моих кадет, выдали постели и кадеты, обсушившись, развесив мокрое обмундирование на деревьях и закусив, стали набивать соломою свои тюфяки, и вскоре заснули на них мертвым сном; теперь уже никакое насекомое не беспокоило их до самого утра. Нового утра. Новой жизни.

Вскоре в Сфаят прибыла ІІ-я Гардемаринская рота Капит. 1-го ранга Кольнера – севастопольская. III-я Гардемаринская, которой командовал Лейтенант Мейер образовалась частью в Севастополе путем приемных экзаменов, частью зачислением в Константинополе и в Бизерте. Весь личный состав преподавателей, их семейств и семьи офицеров приехали несколько позже, так как должны были пройти медицинский осмотр, бани и дезинфекцию во французском госпитале Сиди-Абдала.

Еще позже из детей офицеров Эскадры, Корпуса, семей беженцев, рассыпанных по лагерям Бизерты, и сирот составились еще две малолетних роты 6-ая и 7-ая.

Когда все собрались на высоком Кебире и в долине Сфаята их было 320 гардемарин и кадет, 60 офицеров и преподавателей, 40 человек команды, 50 членов семей.

Все эти 470 человек составили маленькое самостоятельное русское княжество, управляемое главою его Вице-Адмиралом Герасимовым, который держал в руках своих всю полноту власти. Карать и миловать, принимать и изгонять из княжества было всецело в его власти. И он, как старый князь древнерусского княжества мудро и властно правил им, чиня суд и расправу, рассыпая милости и благоволения.

Приехав с линейного корабля «Генерал Алексеев», Директор Корпуса в сопровождены Контр-Адмирала Машукова, желавшего посмотреть, как устроился в крепости, открытый им Корпус, поднялся на Кебир и, осмотрев все казематы и помещения крепости, Адмирал Герасимов выбрал себе скромную комнату, где стал устанавливать и застилать две койки.

– Вот здесь я буду жить, – сказал А.М. Герасимов.

– А для кого же вторая койка? – спросил Н.Н. Машуков.

– А для жены моей, для Глафиры Яковлевны, – ответил Александр Михайловича.

– Как для жены? – воскликнул Николай Николаевич: – ведь мы же порешили, что женщин не будет в крепости!

– Она не женщина, – спокойно ответил Директор.

– Кто же она? – спросил Машуков.

– Она – Ангел. – ответил А.М. Герасимов и добрая, светлая улыбка озарила все его лицо.

Но раз уж мы так порешили, я, так и быть, устроюсь внизу в Сфаяте.

Так старый князь не сел на Путивле, а спустился в вотчину свою Сфаятскую, где и сел в крайней белой избе, на верхней террасе холма, под сенью Иудина дерева.

На высоком Кебире засел, со своею дружиною, его помощник Капитан 1-го ранга Китицын и, с первых же дней, стал его владыкою; а дружину свою, как золотую мозаику вкрапил в белый мрамор княжества на должностях отделенных начальников, младших офицеров рот, фельдфебелей, унтер-офицеров, в учебную, хозяйственную и административную части; а весь избыток устроил в офицерские артиллерийские классы на «Генерале Алексееве», в подводное плавание.

Ангел – Глафира Яковлевна села княгинею во Сфаяте, и стала истинным Ангелом Хранителем и мужа своего, и сына, и всего княжества русского Кебирского.

Она хранила его правителя и сама участвовала в правлении. Из жен воспитателей и преподавателей создала она «Дамский Комитет» и мастерскую, которая обшивала весь корпус. Она заботилась, как родная мать, о детях и кадетах, организовала прием и справедливую раздачу молока, шоколада, американских подарков и распределение работ по шитью; устройство угощений кончающим Гардемаринам; ласковой, доброй русской душою мудро подходила ко всем жизненным вопросам княжества и сглаживала умело и быстро все шероховатости человеческих отношений.

Какое бы маленькое Царство, какое бы княжество, городок или даже лагерь не сложился бы из людей, всегда будет в нем общая тяга к солнцу, к правителю, к главе и к месту в тепле и свете главного светила, главного лица.

Так и в этом крошечном княжестве боролись между собою отдельные личности, партии и соединения единомыслящих людей. Ангел Хранитель Глафира Яковлевна Герасимова в постоянных беседах, ласковых уговорах, мудрых решениях отводила грозы, громы и молнии от маленького княжества, которое с таким трудом сложилось, таким трудом держалось и так легко и так быстро могло развалиться.

В «Сфаятской» избе нагружали склады одежды, белья и обуви расторопные цейхгаузники. Молодые елочки окружали деревню, как цепь часовых и скрывали ее от глаз постороннего, хотя иноземные гости знали дорогу и иногда заезжали в это русское княжество.

У обрыва холма под тенью винной ягоды стояла самая малая избушка – в ней была Казенная лавочка для всего населения. Ниже библиотека и литография.

Дровосеки кололи дрова на заднем дворе. Водовозы возили питьевую воду на муле. Под горой у ключа, на каменном лотке, под зеленой крышей шелковичного дерева прачки мыли и сушили белье. Еще изба, в ней слышен стук машин, треск нитки, лязг ножниц, прорезающих сукно, полотна, парусину, бязь, здесь портнихи шьют белье и одежду для воинов Кебира. Боже, сколько «прислуги» привезли с собою эти северные переселенцы! – скажет читатель: кашевары, хлебодары, дровосеки, водовозы, прачки, грузчики, дворники и приборщики! Ошибся, друг мой!

Кроме Джигита-татарина, вестового, да Махина не было у русского барина нынче прислуги! Все сами делали: офицеры, гардемарины, кадеты. Кадеты! дружок.

– Это сказка? – нет, то быль.