2. История изучения устных источников и языческих реминисценций в чешской и польской хронистике

2. История изучения устных источников и языческих реминисценций в чешской и польской хронистике

Рассмотрение славянских преданий начиналось в рамках комплексных сравнительно-исторических исследований славянских древностей[176]. Легенды о первых правителях славянских государств использовались Л. Нидерле и П. Шафариком для исторической реконструкции древнейших институтов власти, права, культурных особенностей славян. Были найдены этнографические и фольклорные аналогии сюжетам и деталям рассказов о первых польских и чешских князьях[177]. Эти исследования сформировали исторический подход к изучению языческой истории славянских народов, позволили выявить очевидные параллели в культуре и политическом устройстве восточных, южных и западных славян[178].

Начало критическому исследованию текста Хроники Козьмы Пражского было положено работами И. Добровского[179]. Дальнейшее филологическое и текстологическое изучение Хроники позволило определить письменные источники, использованные Козьмой Пражским, и найти литературные образцы, на которые он ориентировался. Козьма Пражский включал в свой текст юридические документы (привилегии моравской церкви), привлекал жития (Житие св. Вацлава), Хронику Региона, списки епископов Пражской церкви, древние пражские анналы[180]. Отдельно в историографии рассматривались и цитаты из античных авторов, использованные Козьмой Пражским[181].

В результате изучения начального раздела Хроники Козьмы, повествующего о языческом периоде, сложились два противоположных взгляда на историческую достоверность приведенных в нем сведений, а также на вопрос об устном или книжном характере повествования о происхождении чешского государства.

В ряде работ появились сугубо скептические оценки возможности найти «историческое зерно» и реконструировать мифоэпическую традицию, на которых основывался первый чешский хронист. Отрицательно оценивали историческую достоверность начальной части Хроники Козьмы Пражского А. Дюммлер, И. Лозерт и А. Брюкнер[182]. В их работах выявлены цитаты из библейских текстов и античных авторов, заимствования из немецких хроник, на основе чего сделан вывод о книжном характере описания древнейшей истории славян в Хронике: история происхождения династии Пржемысловичей якобы моделировалась по образцу античных рассказов о «золотом веке», а образы первых правителей восходили к Библии. Соответственно «книжные конструкты» признавались исторически недостоверными. Следует отметить, что труды этих исследователей все же сыграли положительную роль в становлении исторической и филологической критики текстов хроник, обозначили необходимость отхода от их прямолинейного исторического толкования и подтолкнули к поиску новых методов реконструкции древнего славянского предания, сохранившегося в составе ранней чешской историографии.

Первая систематическая попытка реконструировать предания, которые легли в основу Хроники Козьмы Пражского, была предпринята B. Новотным[183]. Он рассматривал Хронику и с точки зрения текстологии, и в историческом аспекте. Исследователь подробно проанализировал сюжеты легенд о Кроке, его дочерях, о Либуше и Пржемысле. Новотный привел фольклорные аналогии этим сюжетам и этнографические параллели описанным Козьмой обрядам. Однако в его исследовании преобладает интерес к выявлению исторически достоверных деталей, реконструкции событий, которые легли в основу предания.

Аналогичный подход, но с более сдержанной оценкой возможности исторического толкования преданий, использован 3. Неедлы[184]. В его исследовании последовательно рассматриваются сюжеты рассказов о становлении власти в Чехии. Неедлы впервые разделяет «племенные» и «дружинные» сказания, отразившиеся в Хронике. Он уделяет большое внимание изучению «мифологии» образов первых правителей и членов их семей и доказательству принадлежности этих персонажей к славянской языческой фольклорной традиции. Работа Неедлы стала этапной, она подвела итоги предшествующих исследований и наметила дальнейшие пути изучения чешских преданий.

Похожим образом складывалась история изучения Хроники Галла Анонима[185]. В польской историографии второй половины XIX и начала XX в. велась дискуссия о подлинности и историчности начальной части Хроники[186]. Некоторые исследователи занимали исключительно скептические позиции по отношению к реконструкции преданий, на которых основывался Галл, и выявлению их исторической основы. Наиболее последовательно аргументировали эту точку зрения А. Брюкнер и Я.Ф. Гейслер[187]. В работах Брюкнера «ученой фикцией» считались все польские князья до Мешко I. Брюкнер в основном рассматривал вопросы историчности сведений о становлении польского государства и точности и достоверности передачи хронистом языческих представлений и обрядов древних славян. А. Гейслер сосредоточил свое внимание на литературной форме и сюжете предания о Пясте, поиске аналогий этому повествованию в христианской литературе и, соответственно, доказательстве вторичности текста Галла по отношению к христианским легендам. Между тем выявленные совпадения принадлежат к числу «бродячих сюжетов», универсальных мотивов, которые были найдены фольклористами в самых разных традициях (мотив «бога-гостя», оппозиция «скупой правитель — гостеприимный бедняк», мотив чудесного умножения пищи). На этих же основаниях христианское (евангельское) происхождение ключевых мотивов сказания о Пясте пытались доказать и современные исследователи[188].

Уже в литературе рубежа XIX-XX вв. скептическая позиция по отношению к тексту начальной части Хроники Галла Анонима подверглась аргументированной критике. В повествовании о Пясте были выявлены специфические славянские мифологические образы и мотивы, а также вполне исторически и этнографически достоверные детали.

Традиция реконструкции исторических реалий в преданиях славян, а затем и в начальных разделах Хроники Галла фактически начинается с работы Т. Войцеховского[189]. Им же подробно рассмотрены и наиболее вероятные этимологии имени Пяст — от «пясть» (кисть, кулак) или «пестовать» (кормить, воспитывать). Исследователь склонялся к последней версии и на ее основе реконструировал «династический переворот», переход власти от династии Попеля к «майордому», воспитателю Пясту (аналогичный перевороту, происшедшему в королевстве Меровингов). Легенды о начале польского государства, сохраненные в пересказах различных средневековых историографических памятников, использовал О. Бальцер в фундаментальном исследовании генеалогии династии Пястов[190]. Он же положил начало изучению рассказов о генезисе польского государства как династических легенд.

На рубеже XIX-XX вв. хроникальный рассказ о Пясте и его родственниках стал рассматриваться в качестве отголоска комплекса «аграрных» мифов, цикла мифологических сказаний, связанных с культом плодородия[191]. Отражение культа плодородия в текстах польского предания о Пясте подтвердилось, и этот тезис был принят современными учеными. Ключевым аргументом, доказывающим возможность такого истолкования, стала этимология и мифологическая семантика имен Пяста, Попеля и членов их семей[192]. Имя Пяст возводилось к обозначению втулки или оси колеса, «ступицы», имя его отца Котышко — к словам «коса», «косьба»[193], Репка — к обозначению овоща (от «репа»), имя же Попель этимологизировалось как «пепел», что позволяло связать его с историческими данными о подсечно-огневом земледелии у славян. Имя сына Пяста Семовита (фактического основателя династии) надежно этимологизируется от слова «семья» (первая часть имени — от sem, sembja, вторая — от vit, «хозяин», «владелец»)[194].

Современные исследователи на основе критики источников (сравнения письменных славянских и иностранных текстов, а также археологических данных) пытались воссоздать этапы древнейшей истории западнославянских племен и первые этапы становления дружинных, а затем раннефеодальных государств.

Среди работ, связанных с этой темой, выделяются фундаментальные исследования X. Ловмяньского, который подробно реконструировал процесс сложения польского государства. По его предположению, предания отражают эволюцию княжения полян с центром в Гнезно, а в повествовании Галла «смешаны» архаичное мифологическое предание (о Пясте и Попеле) и племенные сказания о событиях второй половины IX в.[195] В своей ранней работе Ловмяньский высказал плодотворную идею о том, что все имена князей до Мешко I (первый польский князь, принявший христианство, женившийся на кйяжне из чешского княжеского рода и известный по немецким источникам[196]) суть имена Полянских племенных божеств или предков-эпонимов (он сопоставил имя сына Пяста Семовита с именами западнославянских богов, например, Святовита)[197].

Исторический подход к легенде о Пясте и Попеле использовал К. Шляский. Для него было важно определить географические, этнографические, правовые, социально-политические реалии, стоящие за преданиями[198]. Продолжилось генеалогическое и филолого-этимологическое изучение истории первых представителей княжеского дома Пястов[199].

Еще один вариант исторического истолкования рассказа о Пясте предложил К. Подканьский. Он считал, что легенда о Попеле и Пясте отражает племенные столкновения[200]. В аналогичном ключе, но как внутриплеменной конфликт интерпретировал историческую основу этого сюжета В. Хенсель[201]. Основные выводы историографии обобщены в специальных статьях польского «Словаря славянских древностей»[202].

Наиболее полный очерк истории раннего периода развития чешского государства принадлежит X. Ловмяньскому[203]. Специальное исследование этапов становления власти в Чехии и особенностей политических институтов на основе преданий, отразившихся в Хронике Козьмы Пражского, было произведено Ф. Граусом[204]. В его статье основное внимание уделено идеологии власти, представлениям об идеальном правителе, процессу трансформации племенной легенды в династическую. В заключение Граус делает верный и перспективный вывод о том, что повествование Хроники представляет собой «переработанные мифологические элементы»[205]. В отдельном исследовании Граус подробно разбирает аспекты образа Либуше в сравнении с другими женскими персонажами мифологий, восходящих к индоевропейской традиции[206]. Собственно предания как источник текстов Хроники Козьмы Пражского подробно исследованы в работах Д. Тржештика. Он выделил в памятнике два комплекса преданий: первый восходит к архаичной (скорее всего, общечешской, если не общеславянской) мифопоэтической традиции (рассказ о праотце Чехе, рассказ о Кроке и его дочерях)[207]; второй — к племенному сказанию чехов, переосмысленному в качестве династической легенды[208]. Фольклорные мотивы Хроники Козьмы рассматривались также А.С. Мыльниковым[209].

Ряд исследований посвящен изучению мифологических истоков образов правителей и их атрибутов в контексте языческой традиции[210]. Выяснялись этимология имен и происхождение персонажей — польского Крака и чешского Крока[211], и трех сестер (Кази, Тэтка, Либуше)[212]. Отдельно исследовались происхождение мифологической эпонимической пары «Чех и Лех»[213] и ее превращение в триаду братьев-прародителей трёх славянских народов (Лех, Чех, Рус)[214]. Судя по этимологии, оппозиция «Чех — Лех» представляет собой противопоставление обработанной (вспаханной) и невозделанной земли (целины)[215].

В XX в. предпринято несколько исследований представлений о функциях «идеального правителя», отразившихся в ранней историографии западных славян. Основное внимание уделялось образу правителя-пахаря, его функции гаранта благоденствия земли (выраженного в обильных урожаях)[216]. Отражение земледельческой культуры славян в мифопоэтической традиции и роль земледельческой колонизации в их ранней истории рассмотрел В.Я. Петрухин[217]. Краткий сравнительный обзор аграрных мотивов и архаичных черт преданий западных и южных славян, вошедших в идеологию ранних славянских государств, провели А.И. Рогов и Б.Н. Флоря[218].

Следует особо отметить ряд сравнительно-исторических исследований «образа языческой истории» в первых историографических сочинениях. В них сравниваются принципы работы хронистов и летописцев, анализируются методы воссоздания истории, роль религиозных представлений и идеологии в «обработке» исторических сведений. Тенденциозность средневековых хронистов, их политическая ангажированность и вопросы обработки их источников под влиянием «феодальной идеологии»[219] подробно изучены в работах Л.П. Лаптевой[220], Н.И. Щавелёвой[221], Р. Рушарда[222]. К этой же проблеме примыкает вопрос о степени адаптации хронистами информации о славянском язычестве[223].

Наиболее изученной темой, очевидно, является проблема исторического, этнического и социально-политического сознания хронистов и летописцев[224]. Образ истории (методы работы, круг источников, принципы описания прошлого)[225], политическая мысль и литературная составляющая их исторических трудов рассмотрены в сравнительно-историческом аспекте[226]. В результате этих исследований были выявлены общие представления о ранней (дохристианской) истории восточных, западных и отчасти южных славян, близость сюжетов и многих деталей (описания обрядов, символов власти, добродетелей правителей) повествований о языческом периоде в историографии раннефеодальных государств.

В заключение историографического экскурса следует остановиться на статье и двух монографиях польского исследователя Я. Банашкевича, во многом предвосхитивших мою работу. В специальной статье Банашкевич попытался определить круг источников, в которых отразилась мифопоэтическая традиция славян, повествующая о происхождении власти[227].

Одна из монографий исследователя полностью посвящена рассмотрению сказания о Пясте и Попеле[228]. В этой работе Банашкевич дает исчерпывающий очерк историографии[229]. Сказание трактуется им как династическая легенда, приводятся многочисленные мифоэпические и мифоисторические аналогии сюжету о потере власти Попелем и ее обретении «низкородным» Пястом[230]. Образ Пяста рассматривается в контексте преданий о мифологическом покровителе благоденствия и урожаев, исследуется обычай гостеприимства, обряды пира и постригов, роль женских персонажей[231].

Имя Пяста исследователь сближает с именем вождя пеласгов Пясоса (Пеласга) и возводит к индоевропейскому корню Pi*, индоевропейскому *pitya, т.е. это имя он считает родственным славянским словам «пить», «пиво», «пища». Кроме того, имя Пяст может быть родственно кельто-римскому имени «Пасцент» (оно близко латинскому «pascere», славянскому «пасти»)[232].

Банашкевич сделал важное наблюдение о том, что в Хронике Галла Анонима фольклорная триада братьев (Семовит, Лешко, Семомысл) превратилась в трёх потомков Пяста[233]. Он изучил фабулу предания о Пясте и Попеле и выделил два ключевых мотива — «бога-гостя» и «пира по случаю постригов», а также топос «смерть злого правителя»[234].

Во второй монографии о древних славянских легендах Банашкевич провел сравнительный анализ трёх традиций — польской (на основе текстов Хроники Винцентия Кадлубка), чешской (Хроника Козьмы Пражского) и русской (ПВЛ)[235]. Он сделал вывод о сохранении в средневековой славянской историографии сюжетов и мотивов древних племенных сказаний[236]. Банашкевич подробно останавливается на описании этапов становления власти у славян и образах первых правителей[237]. Исследователь приводит большое количество мифологических, эпических, раннелитературных аналогий, не оставляющих сомнения в устном, фольклорном происхождении повествований о первых славянских князьях.

Однако, несмотря на общий новаторский взгляд Банашкевича, ряд его положений вызывает сомнение. Ученый, на мой взгляд, неправомерно исключил из числа «древних племенных легенд» легенду о Попеле и Пясте (считая ее только династической), и в результате более древние тексты ПВЛ и Козьмы Пражского сравниваются им с поздним сочинением Винцентия Кадлубка, в котором ранняя традиция подверглась значительному литературному «искажению». Кроме того, Банашкевич больше внимания уделяет эпической, дружинной традиции (воинским «карьерам» потомков Пяста, образам польских городов, регалиям власти), а не племенной. Этап поиска критериев реконструкции и последующего сравнения древнейших славянских текстов, в которых отразилась традиция описания становления власти и древнейшие представления о ней, им фактически пропущен. Тем не менее в настоящее время работы Я. Банашкевича представляют собой наиболее подробный и удачный опыт изучения древнейших славянских легенд.