Глава 7. От Конфуция до империи. Продолжение

Глава 7. От Конфуция до империи. Продолжение

Конфуций учил в легкой, но в то же время строгой манере, в основном используя консультативный метод. Порою он терял терпение и устраивал взбучку нерадивому ученику, но это были редкие срывы человека, который усердно старался жить в соответствии со своей верой и под полным самоконтролем. Его отношения с учениками отмечены психологической проницательностью великого учителя.

Например, над Цзы-лу, грубоватым, простодушным, импульсивным парнем, наделенным солдатской прямотой и преданностью, он мягко подшучивал. По отношению к Жань Цю, весьма одаренному, вкрадчивому и амбициозному политику, которого трудно себе представить погибшим в борьбе за безнадежное дело, Конфуций порою бывал резок, но тот никогда его не бросал. Порою он отпускал колкости в отношении Цзы-гуна, невозмутимого горожанина, который, не нарушая конфуцианских принципов, добился большой популярности, стал выдающимся дипломатом и политическим советником, а также философом и в то же время сумел сколотить значительное состояние; среди последователей Конфуция он занимал второе место следом за Учителем. Напротив, Янь Хуэй, вероятно, был самым бедным из всех учеников и умер молодым, не успев ничего достичь: к нему Конфуций относился как к собственному сыну.

Это всего лишь несколько имен, сохранившихся в истории. Каждый из них начинал как ученик и сопровождал Конфуция как последователь. Вероятно, их было всего лишь две или три дюжины — хотя оценки здесь варьируются от двух десятков до нескольких тысяч. По всей видимости, это объясняется смешением таких понятий, как последователи и ученики. Очевидно, что многие молодые люди прошли составленный Конфуцием трехлетний курс обучения, а затем отправились своим путем.

Своим будущим ученикам Конфуций ясно давал понять, что он не собирается учить их тому, как стать богатым. Кроме того, он считал, что человек должен стремиться не к тому, чтобы стать известным, а к тому, чтобы стать достойным этой известности. Точно так же человек должен стремиться не к тому, чтобы получить должность, а к тому, чтобы хорошо подготовиться к той должности, на которую его могут назначить. Таким образом, строгие принципы и скрупулезная подготовка гарантировали, что какие бы плохие связи ни имел ученик, он закончит курс обучения прекрасно готовым к тому, чтобы получить пост в правительстве. А сам Конфуций, хотя он никогда не оставлял надежд на высокую должность, оставался незамеченным на фоне многих лет государственной политики взяточничества и неприкрытой алчности. Но внезапно, когда ему было уже почти пятьдесят лет, политические волнения в княжестве Лу поставили его перед трудным выбором.

Учитывая существовавшие тогда условия, не было ничего необычного в том, что подчиненные время от времени следовали примеру своего начальства: иногда человек, назначенный управлять городом, закрывал городские ворота и делал город своей личной вотчиной или, если город находился на границе, присоединял его к соседнему княжеству, рассчитывая получить там более высокую должность. На этот раз, около 505 года до н. э., подчиненный зашел еще дальше. Некий Ян Ху схватил главу правящего клана Цзи, в котором занимал пост одного из самых высокопоставленных сановников, и бросил в темницу. Ян Ху вынудил правителя отдать ему свою власть, а затем заставил глав остальных двух семей принести торжественную клятву в том, что только он один, а не кто-то из них или номинальный князь является правителем всего Лу. Силой или обманом он пытался завербовать себе сторонников. Так он завоевал доверие управителя домашнего города клана Цзи, добросовестного человека, убедив его в том, что целью переворота является восстановление законной власти князя. На этом основании управитель пригласил Конфуция присоединиться к мятежу и занять место в администрации. Конфуций никогда не одобрял мораль «Трех семей», как и узурпацию ими княжеской власти, поэтому искус впервые предложенной высокой должности, должно быть, вызывал у него сильный соблазн, пробуждая мысль о том, что она может стать первым шагом в процессе возрождения всего Китая, в котором он сам сыграет видную роль. Но это была лишь мечта человека, сознающего свой возраст, и, как следует поразмыслив, он отклонил предложение. К тому же истинные намерения Ян Ху очень скоро стали всем очевидны после того, как узурпатор попытался убить глав всех трех семей. После того как планы Ян Ху были раскрыты в последний момент, ему пришлось бежать в соседнее княжество Ци, где он тщетно пытался вызвать вторжение в Лу. В итоге клан Цзи восстановил свою власть.

Но этот мятеж заставил правителей осознать потребность в чиновниках, которые не превратятся в предателей. Ученики Конфуция начали добиваться признания. Они получали важные посты, среди которых был и весьма влиятельный пост управляющего в семействе Цзи. Однако сам Конфуций ничего не получил, несмотря на то что младший сын главы семьи Цзи стал для него кем-то вроде покровителя. Когда Конфуций увидел, что его друзья смущены тем, что они получили должности, в то время как их учитель оказался обойденным, он попытался их успокоить: человек может внести существенный вклад в управление государством, сказал он, просто будучи хорошим подданным.

Неспособность Конфуция пресмыкаться ради получения должности можно проиллюстрировать его общением с младшим Цзи. Когда последний преподнес ему в подарок лечебное средство, которое любой человек на месте Конфуция принял бы с благодарностью, он даже отказался его попробовать: «Не зная, что это такое, я не могу этого сделать». Когда младший Цзи спросил совета о том, как лучше справиться с разнузданными разбойниками, Конфуций сказал: «Если вы откажетесь от излишних желаний и будете поощрять людей наградами, они не станут разбойничать». Этот принцип, согласно которому добродетельное правительство порождает добродетельный народ, совпадал с глубокой верой Конфуция в силу личного примера. Но он не показался привлекательным младшему Цзи, который, после того как его единокровный брат умер при загадочных обстоятельствах и он возглавил клан, проявил такую же готовность, как и его предшественники, вести войну, оставляя князя без власти, хотя хроники все же приписывают ему немалые административные способности.

Но Конфуций добился слишком большого уважения, чтобы от его услуг можно было просто так отказаться. Вскоре ему предложили высокую должность советника князя. Наконец у него, казалось, появилась возможность быть услышанным при обсуждении важных государственных дел, и годы его размышлений трансформируются в позитивные действия, которые, возможно, приведут к наступлению нового золотого века. Конфуций принял предложение со своей обычной скромностью и при дворе проявлял уважение к вышестоящим сановникам, хотя, как он сказал своим друзьям, ему приходится «идти следом» за теми, кто ниже. Эти слова оказались ближе к истине, чем он думал, поскольку в своей неискушенности Конфуций не заметил, что от него просто отделались громким титулом.

Когда один из его учеников, который также служил при дворе, опоздав на назначенную с ним встречу, сказал в свое оправдание, что его задержало дело государственной важности, озадаченный Конфуций возразил, что дело не могло быть важным, поскольку в таком случае его самого бы пригласили посоветоваться. Истина открывалась ему медленно, но когда это наконец произошло, Конфуций отреагировал с твердой решимостью: он покинет Лу. Где-нибудь на просторах Китая он, несомненно, найдет правителя, готового выслушать и сделать его мечты реальностью. Собрав вокруг себя небольшую группу последователей, около 479 года до н. э. он покинул родное княжество.

Они отправились на запад, в соседнее княжество Вэй. Веком ранее столица княжества подверглась жестокой осаде, и ее обитатели дошли до того, что стали поедать детей друг друга. Этот опыт явно не способствовал улучшению морали. Ко времени прибытия Конфуция жена князя, как говорили, была любовницей собственного брата и вмешивалась в политику. Тем не менее она и ее муж оказали ему лестный прием и, вероятно, назначили жалованье, но не предложили должности, и через несколько лет он направился на юг.

Он оказался в княжестве Сун, где один из его учеников, потомок знатного рода, имел высокопоставленных родственников. Его старший брат находился на положении любимчика князя, несмотря на то что был наглым вымогателем, которого все высшие сановники ненавидели столь сильно, что один из них его избил, и вся ситуация находилась на грани мятежа. Младший брат, также презиравший княжеского любимчика, испугался, что родственники могут захотеть отомстить Конфуцию за то, что тот его «испортил». Конфуций посмеялся над его страхами: «Если ты заглянешь в собственное сердце и не найдешь там ничего плохого, то тебе не о чем беспокоиться и некого бояться». Спокойствие Конфуция было нарушено после того, как старший брат устроил засаду с намерением его убить. Попытка не удалась, но вынудила Конфуция и его спутников обратиться в бегство. Они так старались не привлекать к себе внимания ни одеждой, ни манерами, что их никто не узнавал. В результате они достигли безопасной территории соседнего княжества.

Им требовалось восстановить силы, и они провели некоторое время в маленьких близлежащих княжествах. Одно из них, княжество Чэнь, олицетворяло собой царивший во всей стране упадок нравов, поскольку его предыдущий правитель вместе с двумя своими министрами пользовался услугами одной общей любовницы, а министры даже носили предметы ее одежды при дворе; когда другой министр возмутился их хвастовством, он был убит. Жители этих мелких княжеств страдали еще и потому, что армии двух великих южных царств У и Чу превратили их в арену своей борьбы. В этой грозной атмосфере странствующий учитель вряд ли мог рассчитывать на то, что его слова будут услышаны, однако внезапно Конфуций нашел слушателя в лице популярного и успешного полководца из Чу по имени Шэ-гун. Его титул гун, или князь, был выше занимаемого им положения. Это объяснялось тем, что истинный гун называл себя ваном, или царем, открыто пренебрегая некогда священными прерогативами верховного правителя Чжоу, отдаленного от южных границ тогдашнего китайского государства, обитатели которых все еще считались полуварварами.

Полководец полностью согласился с идеей Конфуция о том, что власть должна править, руководствуясь добродетелью и в интересах народа. Он стремился к этому на практике и, несомненно, на какое-то время дал Конфуцию надежду на то, что здесь наконец-то будет осуществлена его мессианская миссия. Но все надежды рухнули после того, как на вопрос полководца о том, что для человека важнее, государство или его семья, Конфуций ответил: «Семья». Определив, таким образом, главное различие между авторитарной и либеральной школой, которые вечно борются за душу человечества, Конфуций привел в смятение Шэ-гуна. Тот спросил у одного из его учеников, что за человек Конфуций. Когда ученик поведал, что ничего не ответил полководцу, Учитель сухо упрекнул его: «Почему ты не сказал ему, что это человек, который так любит учить тех, кто стремится к знаниям, что забывает о еде; делая это, он так увлекается, что забывает о всех своих неприятностях и даже не думает о приближающейся старости?»

Новая надежда появилась в виде приглашения войти в состав городских властей в княжестве Ци, богатого северного соседа родного Лу. Но надеждам снова не суждено было осуществиться, поскольку Ци было охвачено гражданской войной, и противники управителя города, подчинившие себе князя Ци, вынудили Конфуция отказаться от присоединения к фракции, с формальной точки зрения совершившей измену. Отсутствие перемен лишь закаляло стоицизм Конфуция. Единственный раз он позволил себе отчаяние: «Неужели я подобен тыкве-горлянке, которую можно только подвешивать, но нельзя есть?»

Во всяком случае, призыв из Ци, по всей видимости, заставил его направить шаги в сторону дома, поскольку свой шестьдесят седьмой день рождения он встретил в западном соседе Лу, княжестве Вэй, откуда и началась когда-то его одиссея. Виновная в кровосмешении княгиня спровоцировала большие волнения. В частности, ее сын, наследник княжеского титула, был так возмущен (предполагаемый мотив) поведением матери, что убедил одного из слуг раз и навсегда покончить с ее распутством. Но этого человека подвели нервы, и княгиня с криками о помощи бросилась к мужу, а ее сын бежал и нашел прибежище за пределами княжества. Когда позднее князь умер, у власти был поставлен не изгнанник, а его собственный сын, что спровоцировало первого на вторжение в княжество; ко времени прибытия Конфуция он захватил один из городов. Однако реальная власть в Вэй находилась в руках первого министра молодого князя, Кун Вэнь-цзы. Он был безжалостным и амбициозным, но все же заслужил повалу Конфуция за то, что «был мудр, любил учиться и не стыдился обращаться за советами к нижестоящим». Возможно, похвала была не полностью объективной, поскольку Кун Вэнь-цзы дал страннику жалованье и спрашивал у него совета. Однако эта многообещающая ситуация развивалась по уже знакомому сценарию. Желая покарать вторгнувшегося претендента на княжеский титул, Кун Вэнь-цзы спросил Конфуция, как лучше на него напасть. Конфуций ничего не ответил, сославшись на незнание военного дела. Он решил покинуть Вэй и попросил приготовить для него экипаж. Кун Вэнь-цзы извинился и попросил Конфуция остаться. Пока он колебался, из Лу прибыли посланцы с подарками и настойчивым приглашением занять там высокий пост.

В течение тех тринадцати лет, пока Конфуций скитался по стране, его бывшие ученики постепенно приобретали все большее влияние, как в самом княжестве, так и в правящем клане Цзи, а один из них, Жань Цю, незадолго до этого во главе отряда клана Цзи оказал успешное сопротивление вторгнувшимся циским войскам. Теперь они предлагали своему учителю честь и влияние.

Было бы приятно закончить историю на том, как старый человек с триумфом вернулся домой, и его благородные идеи были осуществлены на практике. Поначалу все так и складывалось, поскольку Конфуция встретили с почестями, вероятно, дали должность, и ведущие сановники спрашивали у него совета. Но мы с определенной долей уверенности можем сказать, что последующие годы пребывания в должности не были гладкими и лучезарными, поскольку, как показывают два последующих примера, советами Конфуция редко пользовались. Когда Жань пришел спросить его мнения о том, какие дополнительные налоги лучше ввести, Конфуций с возмущением заявил, что правительство продолжает вводить новые налоги, поручив Жаню их сбор, несмотря на то что народ и так уже бедствует. Этот вопрос вызвал у Конфуция редкую вспышку ярости. «Это не мой ученик! — воскликнул он. — Бейте в барабаны, мои дети, и обрушьтесь на него — я даю вам волю!» (Такая глубокая обида была слишком нехарактерной для Конфуция, чтобы продолжаться долго, и Жань остался его последователем.) Другой пример связан с семьей, которая, получив приют в соседнем княжестве Ци, увенчала список предательств, убив приютившего их князя. Конфуций настаивал на вторжении — не для того, чтобы отомстить беспокойному соседу, а чтобы устранить тиранию и восстановить законное правление: его обращение ко двору, предваренное традиционным постом и подкрепленное аргументом, что враждебность местных жителей к узурпаторам гарантируют успех экспедиции даже из такого маленького княжества, как Лу, убедили князя; но, не обладая собственными военными силами, князь был вынужден обратиться к «Трем семьям», которые оставили обращение без ответа. Это усилие Конфуция, единственное, когда он выступал за войну, стало последним в его общественной жизни — «финальным спазмом» отчаяния старого человека.

Согласно традиции, оставив службу, Конфуций взялся за литературную работу. Несомненно, он сличал рукописи, собранные во время путешествий, и хотя заявления некоторых поздних исследователей, утверждающих, что он составил всю классику, по видимости, являются преувеличением, комментаторы, вероятно, правы, когда приписывают ему авторство хроник «Весны и Осени» («Чуньцю») — на первый взгляд, сухого перечисления исторических событий, но для ученых последующих эпох наполненного тонкими нюансами, отражающими позицию Конфуция, — и отбор стихов (ши) для «Шицзин». (Возможно, именно этим Конфуций однажды занимался у себя дома, когда ему доложили о посетителе, поведением которого он был недоволен. Конфуций сказался больным, но когда посетитель покидал его дом, Конфуций заиграл на цине и запел, словно бы признаваясь в том, что немножечко солгал, дабы избежать прямого оскорбления, так как он однажды сказал: «Скрывать обиду и оставаться в дружеских отношениях с тем, к кому ты ее чувствуешь, — я был бы оскорблен таким поведением».)

Однако большую часть времени он уделял своему педагогическому призванию, набрав новое поколение молодых учеников. Многие из его первых учеников уже умерли. Среди них прямодушный Цзы-лу, который отправился на службу к Кун Вэнь-цзы в Вэй, где пренебрег возможностью убежать во время мятежа и погиб, пытаясь спасти своего господина. Эта новость вызвала у Конфуция более безутешное горе, чем случившаяся примерно в то же время смерть собственного разочаровавшего его сына. Место родного сына в сердце Конфуция, судя по всему, занимал его ученик Янь Хуэй, оплакивая кончину которого он воскликнул: «Небо послало его смерть!»

Однажды он сам так серьезно заболел, что потерял сознание. Его ученики не могли вынести мысли о том, что он умирает, не получив признания со стороны великих мира сего, и поэтому собрались вокруг его ложа в костюмах министров, ожидающих появления августейшей особы. Когда Конфуций пришел в себя, то мягко их упрекнул: «Притворившись моими министрами, когда у меня их нет, вы думали, я смогу этим кого-то обмануть? Разве можно обмануть Небо? И разве не лучше, если бы я умер на ваших руках, мои друзья, чем на руках министров?»

В 479 году до н. э. он на самом деле умер. Ему было семьдесят два года. Говорят, что ученики Конфуция на весь период трехлетнего траура поселились возле его могилы, а один из них, Цзы-гун, прожил в шалаше неподалеку на три года дольше. Им принадлежит эпитафия: «От рождения человечества до наших дней не бывало ему равного».

Такова была кончина человека, который стал почти обожествленным бессмертным для китайского народа. Но в ту пору его смерть стала всего лишь причиной личного горя нескольких учеников на фоне усиливающегося в царстве Чжоу хаоса, который полностью захлестнул страну в тот же самый год, после того как княжество Чу поглотило своего соседа и положило начало эпохе Борющихся Царств.

Как уже было отмечено, путешествия Конфуция между княжествами, в надежде приобрести влияние над их правителями, стало вполне обычным явлением для ученых в период Борющихся царств, поскольку рост населения, бесконечные войны внутри царств и между ними, нападения варваров, восстания угнетенного народа, технологическая революция, вызванная появлением железа, заставили многих феодальных правителей искать помощи у класса ученых, пользуясь их услугами в качестве советников и дипломатов. Появились целые философские школы, так называемые «Сто школ», и парадокс заключается в том, что на фоне кровавой незатихающей борьбы, продолжавшейся между V и III веком до н. э., в ходе которой крупные царства поглощали мелкие, эти школы обеспечили интеллектуальный расцвет Древнего Китая.

Слово «сто» в названии отражает приверженность китайцев к экстравагантной нумерации, поскольку в действительности главных школ насчитывалось только шесть. Кроме конфуцианцев это были логики, или «школа имен», даосы, или «школа Дао и Дэ», «школа моистов», натурфилософы или «школа инь-ян», и легисты, или «школа законников». Многие ученые посещали академии, из которых самой известной была академия «Ворот Ци», расположенная в столице царства Ци. Основанная правителем около 318 года до н. э. (примерно в то же время Платон основал свою академию в Афинах), она принимала мыслителей со всей страны, обеспечивала их пищей и жильем и награждала самых выдающихся титулом Великого знатока.

Там можно было встретить самых известных лидеров всех шести школ. Ход их мыслей, включая представителей конфуцианства, позволяет составить некоторое представление о воззрениях китайских интеллектуалов второй трети последнего тысячелетия до н. э.

Термин «логики» является переводом китайского названия школы минцзя, которое также можно перевести как «софисты» или «полемисты», но ни один из этих вариантов не будет более точным, чем «школа имен», поскольку именно на именах, или названиях, были сосредоточены последователи этой школы. Они занимались, как писал древний историк, «тщательным изучением мелких деталей в сложных и запутанных высказываниях». Например, они брались доказать, что белая лошадь не есть не лошадь — потому что понятие «белая лошадь» обозначает белизну и лошадь вместе и ничто по отдельности, так что белая лошадь — лошадь не больше, чем ее белизна. Другая линия рассуждений была связана с различием между «всеобщим» — такими понятиями, как «белизна» и «твердость», которые существуют независимо от того, есть ли где-то твердые или белые предметы — и «действительным», например твердым белым предметом. Существует знаменитое утверждение о «раздельности твердости и белизны», суть которого в том, что белизна и твердость не могут быть познаны одновременно одним и тем же органом чувств. Например, глаз видит только белизну камня и не воспринимает его твердость. Рука же, ощупывая камень, воспринимает твердость, но не может воспринять его белизну. Поэтому, как утверждали логики, белизна исключает твердость, а твердость белизну. Всеобщие понятия лежат за пределами действительных форм и черт, как и «идеи» Платона. Мы, однако, можем сказать, что все вещи схожи в том, что они — вещи, но различия возникают при сравнении вещей друг с другом — это знаменитое «доказательство единства схожести и различия». Некоторые понятия являются абсолютными, некоторые относительными: в утверждении «это стол» понятие «стол» является абсолютным, описывающим любой стол, в любом месте, но «это» относительно, поскольку относится к конкретному столу. Относительность еще более наглядно демонстрирует тот факт, что сегодняшнее вчера накануне было сегодня, а сегодняшнее сегодня будет вчера завтра. Точно так же относительными понятиями являются разрушение и сооружение: если кто-то сделает деревянный стол, то с точки зрения дерева это будет разрушение, а с точки зрения стола — сооружение. Возможно, неудивительно, что многие главные светила «школы имен» были законниками — например, один из них составил свод законов для княжества Вэй, — но их аналитическое крючкотворство закончилось ясным социальным выводом: поскольку все вещи относительны и находятся в состоянии непрерывного изменения, все они, по сути, одинаковы и их следует любить, не проводя различий.

Даосизм, как и учение Мэн-цзы (372–289 гг. до н. э.), выдающегося распространителя конфуцианской философии, обучавшегося у внука Конфуция, появился через век после смерти Учителя; даосизм, основанный Лао-цзы, получил полное толкование усилиями Чжуан-цзы, современника Мэн-цзы. Даосизм как философскую школу следует четко отличать от религии с тем же самым названием. Философский даосизм основан на следовании природе — так, например, смерть воспринимается даосами как естественное следствие жизни. С другой стороны, религиозный даосизм противостоит природе — например, ищет способы избежать смерти, — и в этом отношении его духом является наука, так что благодаря религиозному даосизму были сделаны многие научные достижения.

Лао-цзы с символами инь и ян. Китайская народная картина

Даосисты-фидософы высмеивали Конфуция за тщетные усилия спасти мир. Мир, считали они, следует предоставить самому себе: они заявляли, что, если бы мир можно было спасти, выдернув из своего тела единственный волосок, они все равно бы этого не сделали. Их отправной точкой было сохранение себя и избежание ранений, чего можно достичь, если укрыться в горах или лесах и вести жизнь отшельника. Они превозносили бесполезность, приводя в пример священный дуб, который избегал топора потому, что его древесина ни на что не годилась. И все же, несмотря на все старания даосов не делать ни добра ни зла, возможность страдания оставалась, поскольку «причина моего большого несчастья в том, что я имею тело. Если бы не было тела, то откуда бы взяться несчастью?» Таким образом, на финальной стадии своего развития даосизм стал мистическим. Его последователи ставили себе цель увидеть жизнь и смерть, себя и других с высшей точки зрения: очистив разум от всех знаний, они стремились выйти за пределы этого мира и достичь следующего, в котором собственное «я» исчезало, слившись со вселенной.

Хотя слово «Дао» обычно переводят как «путь», для последователей даосизма этот термин имел более глубокое значение. Для них Дао — начало всех вещей, великий единый комплекс небытия, из которого появилось бытие, и, следовательно, все существа и вещи. Само по себе Дао не сущность, а всеобщее и безымянное, через которое появились все именованные вещи, унаследовав от Дао то, что называется Дэ — энергию или силу и то, чем вещь является по своей природе. Дао производит квинтэссенцию, Дэ наделяет ее природой. Человек должен всегда следовать Дэ, ограничивая свои действия только тем, что необходимо или естественно для него — никогда не прилагая чрезмерных усилий, сделав простоту своим руководящим принципом, а удовлетворенность целью; желания и знания разрушают чувство удовлетворенности и поэтому их следует избегать: «Когда появились знания и интеллект, началось великое мошенничество».

Соглашаясь с Конфуцием в том, что правитель должен быть мудрым и добродетельным — одним словом, мудрецом, — даосы отводили ему совсем иную роль: вместо того чтобы просвещать свой народ, насаждать справедливость и осуществлять законодательную власть, мудрецу следует предпочитать недеяние. Все проблемы мира, говорил Лао-цзы, появляются не потому, что что-то не делается, а потому, что делается слишком много. «Когда будут устранены мудрствование и ученость, тогда народ будет счастливее во сто крат; когда будут устранены „гуманность“ и „справедливость“, тогда народ возвратится к сыновней почтительности и отцовской любви… Когда много искусных мастеров, умножаются редкие предметы. Когда растут законы и приказы, увеличивается число воров и разбойников». Управление мудрого человека делает сердца людей «пустыми, а желудки — полными. Оно ослабляет их волю и укрепляет их кости. Оно постоянно стремится к тому, чтобы у народа не было знаний и страстей, а имеющие знание не смели бы действовать». Все вещи происходят от Дао, которое само по себе ничего не делает, но в то же время «нет ничего такого, что бы оно не делало», — пример парадокса, доставлявшего удовольствие даосам.

Школа моистов была значительно более приземленной, чем школа даосов, более отвечающей здравому смыслу, чем «школа имен», и не менее рациональной, чем школа конфуцианцев. Современный философ без всяких проблем усвоил бы ее догматы. Она пыталась создать чистый логический метод, включающий в себя дедуктивный и индуктивный методы, классификацию знаний и диалектику. Она предвосхитила «принципы пользы» английского философа, родоначальника утилитаризма Иеремии Бентама, который также верил в то, что целью морали является «наибольшее счастье наибольшего числа индивидуумов». Критика других школ открывает простоту и ясность ее мысли. Например, взявшись оспорить тезис даосов о том, что учение бесполезно, моисты указывали на то, что обучение и учение — связанные термины: там, где существует обучение, есть и учение, и, следовательно, если обучение полезно, учение не может быть бесполезным. Они также опровергали логическое построение представителей «школы имен», которые настаивали на раздельности белизны и твердости в понятии «твердый белый камень», указывая на то, что эти свойства являются не раздельными, а одновременно присущими камню. Но, как и последователи «школы имен», только более позитивно и энергично, монеты отстаивали доктрину вселенской любви — всеобъемлющей любви всех людей.

«Школа инь-ян» вела свое происхождение от практики шести оккультных искусств, к числу которых относилась, например, астрология. Изначально, на ранней стадии существования царства Чжоу, каждый аристократический дом содержал собственных специалистов по этим искусствам, но по мере дезинтеграции феодальной системы они рассеялись. Оккультизм является направлением магии, но последователи одной из его ветвей в Китае хотели понять природу сил, формирующих вселенную. Эта школа, как и религиозный аспект даосизма, способствовала развитию научного мышления, подобно алхимии западного средневековья. Центральное положение в учении школы занимала концепция усин, «пяти стихий» или «пяти первоначал». Если поначалу эти пять стихий означали реальные составные части материи — воду, огонь, дерево, металл и землю, впоследствии они эволюционировали в абстрактные силы. Эти пять первостихий управляли вселенной, которую представители школы рассматривали как механизм, где взаимодействуют человек и природный мир: если одна из его частей выходит из строя — например, верховный правитель своим недостойным поведением вызывает гнев Неба, — гармония нарушается, что приводит к аномальным явлениям. Представители школы считали, что пять стихий порождают друг друга и что смена времен года наглядно иллюстрирует этот факт: дерево, доминирующее весной, порождает огонь, который доминирует летом, и т. д. Точно так же последовательность правящих династий соответствует пяти стихиям, каждая из которых имеет свой цвет; так, например, легендарный Желтый император, правивший в то время, когда доминирующее влияние имела земля, принял ее цвет и стал называться желтым (дерево — зеленое, металл — белый, огонь — красный, вода — черная). Пять стихий объясняли строение вселенной, а ее происхождение связывалось с действием двух первичных сил, инь и ян, ответственных за все природные явления. Ян представляет мужественность, активность, тепло, свет, сухость, твердость и т. д., тогда как инь олицетворяет собой женственность, пассивность, холод, темноту, влажность, податливость и т. д. Все, что происходит во вселенной, является результатом взаимодействия этих противоположностей.

Из теорий инь-ян появилась уже упоминавшаяся ранее причудливая «Книга перемен» с ее приложениями, которые называются «Десять крыльев». Книга произошла от древнего метода гадания на стеблях тысячелистника: представленные восемью наборами из трех горизонтальных сплошных или прерывистых линий, они образовывали шестьдесят четыре комбинации, известные как гексаграммы. Считалось, что эти комбинации, при помощи книги, могут дать ответ на любой вопрос. Важная идея, содержащаяся в «Десяти крыльях», состоит в том, что секреты вселенной можно раскрыть при помощи чисел, из которых те, что представляют ян, всегда нечетные, а те, что инь, — четные.

Хотя все школы сыграли важную роль в формировании китайской философской мысли и мировоззрения, наиболее глубокой из них была конфуцианская школа, в то время называвшаяся «школой служилых людей», или жуцзя. Однако самое большое практическое воздействие на ход истории в рассматриваемый период оказала «школа законников», или легистов. Как мы увидим, ее последователи оказывали значительное влияние на политику царства Цинь, которое положило конец периоду Борющихся царств, покорив прочих участников междоусобиц; в 221 году до н. э. правитель Цинь стал первым императором объединенного государства. На Западе это государство известно по названию царства; императорская власть в нем осуществлялась на основании принципов легистов, прародителей тоталитаризма, запятнавшего XX столетие.