Глава 5. Восточная Чжоу (771–476 гг. до н. э.). Продолжение

Глава 5. Восточная Чжоу (771–476 гг. до н. э.). Продолжение

Аристократия, занимавшая верхнюю часть по сути двухклассового чжоуского общества, сама была стратифицирована. Царь, или ван, стоял над всеми, но скорее по титулу, чем по факту, поскольку многие князья открыто называли себя ванами собственных княжеств. Таким образом, царство Чжоу оставалось единым государством только по названию, в отличие от своей обширной современницы Персидской империи (при династии Ахеменидов), в которой сатрапы входивших в ее состав провинций и областей напрямую подчинялись столице.

Ниже князей Чжоу на социальной лестнице располагались представители трех старших рангов — маркизы (хоу), графы (бо) и бароны (цзы). Среди оставшихся шести рангов были менее благородные сословия рыцарей, министров и ученых, численность которых быстро увеличивалась. Княжества разделялись и подразделялись на владения, принадлежавшие представителям младших рангов, каждый из них находился в вассальной зависимости от вышестоящего правителя, которому платил дань и оказывал услуги. В то же время хозяин владения обладал абсолютной властью над его обитателями.

Последние не могли рассчитывать на защиту закона, имевшего достаточно расплывчатые очертания. Вплоть до XX века в Китае, как и в Великобритании, не было письменной конституции; но в отличие от британцев, а также своих современников — ассирийцев, персов и израильтян, которые имели объемные письменные своды законов, чжоусцы вершили правосудие, руководствуясь главным образом обычаями, неписаными прецедентами и общечеловеческим чувством справедливости. Когда в 536 году до н. э. министр одного из княжеств составил свод законов, отлитый в бронзе, другой чиновник горячо протестовал, говоря, что правители древности полагались на свое чувство правоты, моральные нормы и добродетельных чиновников; и хотя они могли устанавливать наказания, «чтобы удержать людей от крайностей», в то же время они никогда не пытались придать им четкий статус, поскольку «когда люди точно знают законы, они перестают испытывать трепет перед властями. В них просыпается мятежный дух, и они начинают прибегать к словесным уловкам».

Существующие законы были связаны главным образом с воинской дисциплиной и уголовными преступлениями. Первые были направлены, например, против мародерства или нарушения субординации ради личных целей, и колесничий мог поплатиться жизнью только за то, что выехал из общего строя; уголовные законы подвергали преступников суровым наказаниям — от смертной казни (осуществляемой различными способами, в том числе и бросанием в котел с кипящей водой) до штрафов, между которыми располагались клеймение, кастрация, а также отсечение носа, ушей, пальцев ног и ступней. Но все эти наказания предназначались для простолюдинов и, как правило, применялись по решению хозяина обвиняемого. В среде аристократии письменного свода законов вообще не существовало, хотя, если какой-то феодал был значительно сильнее своего обидчика, он мог потребовать для того наказания в виде смертной казни, конфискации имущества или понижения в ранге до простолюдина.

В гражданских судебных разбирательствах (которые проходили только между равными, поскольку никто не мог иметь каких-либо претензий в отношении человека, занимающего более высокое положение) и уголовных делах законы, по всей видимости, полностью зависели от того, как судьи интерпретируют обычаи. Многие преступления разбирались внутри семьи или клана, и вся судебная практика носила настолько локальный характер, что судьи обычно хорошо знали стороны, принимающие участие в судебном споре, и им не было безразлично общественное мнение. Хотя судебная система без адвокатов и ставящая справедливость выше закона способна у многих вызвать симпатии, не следует забывать, что она была подвержена коррупции (например, судья мог получить подарок в виде красивой девушки) и оставляла непривилегированных на милость привилегированных.

Так, один князь, получивший в присутствии семи свидетелей плохую новость, распространения которой он не желал, приказал перерезать им горло; другой, коллекционер мечей, испытывал остроту оружия на своих подданных; третий забирался на башню и ради развлечения стрелял из лука по прохожим; четвертый проверял подозрительную пищу на своем слуге; а еще один убил повара, чье блюдо ему не понравилось. Хотя все эти поступки остались безнаказанными, исторические записи позволяют предположить, что такое поведение аристократов не являлось нормой.

На самом деле чжоуский аристократ обладал многими положительными качествами. Обычно рожденный в роскоши, он тем не менее мог вырасти вполне достойным, культурным человеком. До тех пор пока политические волнения, военная деятельность или личные амбиции не овладевали им, он наслаждайся радостями жизни, как человек с тонким вкусом и развитым умом. Он умел читать и писать, свободно цитировал стихи, созвучные его восприятию красот природы, одевался в одежды из шелка или меха, прогуливался в своих парках, украшенных изящными павильонами, и демонстрировал изысканные манеры. Он соблюдал весьма утонченный этикет, изучал тексты, позднее собранные под общим заглавием «Ли цзи», или «Книга ритуалов», в которых детально описывались правила поведения аристократии в различных жизненных ситуациях. Среди них — церемония надевания специальной шапки, отмечающая достижение аристократом совершеннолетия; социальные и дипломатические визиты; крупные и мелкие состязания по стрельбе из лука; браки, похороны, траур, жертвоприношения и так далее, до бесконечности. За этими правилами лежала глубокая концепция примеров, которые управляют внутренней гармонией человека, общества, а также всем естественным порядком вселенной.

Однако все эти правила не исключали стремления к удовольствиям. Аристократ любил спорт: состязание по метанию наконечников стрел в вазу, каковое некоторые ученые считают предшественником таких игр, как кости, карты и шахматы (хотя египтяне играли в некоторое подобие шашек еще в IV тыс. до н. э.), охоту и езду на колесницах; а также петушиные бои. Но самой большой популярностью у чжоусцев пользовались соревнования по стрельбе из лука. Единственными официальными школами, существовавшими в ту эпоху, были школы лучников. Соревнования устраивались при каждой удобной возможности. Их участники выступали командами, чтобы никто не потерял лицо в результате личного поражения — на самом деле очень высокопоставленный аристократ мог обнаружить, что его промах записан как попадание. Если какой-то лучник не успевал выстрелить вовремя, выстрел аннулировался. Состязания сопровождались обильными пиршествами, возлияниями и музыкой.

На самом деле музыка, как ритуальная, так и развлекательная, играла весьма заметную роль в жизни аристократа. Чаще всего он сам играл на каком-нибудь инструменте. Как правило, это была классическая «лютня», которая представляла собой разновидность цитры. Он также либо содержал, либо вызывал к себе профессиональных музыкантов. Те обычно были слепыми, имели официальный ранг и пользовались большим уважением. На торжествах любого рода присутствовали либо квартеты музыкантов, исполнявших также и вокальные партии, либо группы флейтистов, либо целые оркестры, игравшие на «звенящих камнях» (пары подвешенных L-образных камней), духовых и струнных инструментах, больших и маленьких барабанах, а также колокольчиках. Последние — возможно, произошедшие из закругленных совков для зерна — подвешивались в один ряд на раме, и поскольку они обладали высочайшей чистотой тона, их использовали для настройки всех остальных инструментов. Была разработана необычайно передовая система нотной записи, в которой использовалось двенадцать нот. До нас не дошла ни одна из игравшихся в то время мелодий, но многие песни сохранились в «Шицзин». В одной из них описывается выступление придворного танцора:

Я всегда плясать готов

Так свободно и легко…

Рост могучий, я — танцор,

Выхожу на княжий двор…

Вот я в руки флейту взял

И перо фазанье сжал,

Красен стал, как от румян, —

Князь мне выпить чару дал.

Со времен запрета на употребление спиртного под страхом смертной казни, объявленного Чжоу-гуном после завоевания Шан, было выпито огромное количество чарок. Пирушки укрепляли дружбу. «А разве человек не должен искать себе друзей?» — спрашивал поэт. Неформальные застолья и официальные банкеты, спортивные состязания и религиозные церемонии редко проходили при отсутствии напитков. Часто это был всего лишь фруктовый сок или слабоалкогольный напиток из зерна, но употребление забористого просяного пива порой могло привести к прискорбным последствиям:

Званые гости к циновкам подходят сперва,

Справа и слева по чину расселись едва…

Каждый почтителен, тонок и щедр на слова,

В каждом, пока он еще не напился вина,

Важность осанки, как это и должно, видна…

Если уж гости напилися пьяными, тут

Спьяна без толку они и кричат, и орут.

Спутает пьяный сосуды мои без труда,

Спляшет не раз он, шатаясь туда и сюда.

Тот, кто напьется вина, говорю я, таков,

Что за собой никогда не заметит грехов.

Шапку свою набекрень нахлобучит он вкось,

Пляшет подолгу, кривляется как ни пришлось.

Если напился да сразу оставил твой дом —

Счастье тогда и ему и хозяину в том.

Если ж напился да дом не оставит никак —

Он своему и чужому достоинству враг.

Выпить вина — что ж, обычай сей очень хорош,

Если при том и осанку и честь сбережешь.

Ели много и проявляли в еде большую разборчивость. Шеф-повар при княжеском дворе имел статус важного государственного чиновника, и то заметное место, которое китайская кухня сегодня занимает в мировой кулинарии, есть в известной мере результат достижений этих поваров. Кроме специфических деликатесов, таких как медвежьи лапы, в 600 году до н. э. обед мог состоять из следующих блюд:

Суп — говядина, баранина, свинина.

Рыба — осетр, лещ, карп либо черепаха.

Мясо — вареная либо тонко нарезанная баранина или говядина; рубленая говядина; жареная свинина с соусом и горчицей; цыпленок с требухой; простое или острое сушеное мясо; рагу из оленя, лося, улиток или зайца.

Дичь — фазан или куропатка.

Овощи — сельдерей, горчица, побеги бамбука, ряска, рдест, таро или фасоль; папоротник (двух типов).

Чжоусцы любили соления, ели улиток, просвирник, лук-порей, корни камыша, арбуз, а также обильно использовали приправы и соусы. На десерт они могли выбрать персики, сливы, дикий виноград, апельсины, дыни и китайские финики (плоды дерева ююба). Пожалуй, самый удивительный факт, связанный с рационом китайцев, заключается в следующем: несмотря на то что они с незапамятных времен содержали молочных животных и тесно контактировали с народами, пьющими молоко, сами они, вплоть до появления мороженого в XX веке, никогда не употребляли молочных продуктов, к которым испытывали внутреннее отвращение.

В ходе каждой трапезы духи получали ритуальные жертвоприношения в виде еды и питья. Этот ритуал нельзя считать эквивалентом христианской благодарственной молитвы перед едой, поскольку его участники никого не благодарили, а просто заботились о том, чтобы их предки были хорошо накормленными. С течением времени, по мере того как дух привыкал к новым условиям существования, ему требовалось все меньшее количество пищи, но уважение и почтительное отношение к духам усопших следовало проявлять всегда и везде, при каждом удобном случае, поскольку они обладали огромным могуществом. Они могли завладеть имуществом отдельных людей, являться как призраки или в различных обличиях, влиять на ход событий, чтобы вознаградить или покарать своих потомков, и, если в силу недостаточных жертвоприношений им приходилось вести голодное существование, они могли выразить свое недовольство, наслав на неблагодарных потомков всевозможные беды и несчастья. Владея такими силами, духи служили сильным сдерживающим средством против злодеяний и заговоров, поскольку подобные действия могли навлечь смерть как на голову самого преступника, так и на членов его семьи, в результате чего его собственный дух мог остаться без жертвоприношений. Духи предков были и полезными союзниками; одна их репутация могла заставить амбициозного князя дважды подумать, прежде чем атаковать соседа, имевшего слабую армию, но очень сильных предков. Например, считается, что маленькое восточное княжество Лу сумело выжить среди значительно более могущественных соседей только потому, что его основателем был великий Чжоу-гун.

Дома за соблюдением религиозных обрядов следил глава семьи. В храме за них отвечал главный аристократ области, поскольку это был храм его предков. В самом главном храме, посвященном предкам верховного правителя, а следовательно, и всей нации, обряды совершал царь. Помогавшие ему чиновники и слуги являлись самым близким подобием чжоуского духовенства, поскольку они присматривали за храмом, были сведущи в ритуалах и составляли молитвы.

Судя по всему, молитвы были не столько ритуалом, сколько насущной потребностью. Чаще всего молящийся просил о долголетии — в силу высокого положения стариков, как в семье, так и в обществе. Богатый человек мог написать специальную молитву на бронзовом сосуде, стоимость которого вряд ли смог бы проигнорировать даже самый мрачный дух, но обычно считалось достаточным использовать метод шанцев, состоявший в сожжении молитвенного письма, чей дым должен был донести послание до небес. По-видимому, существовали некоторые разногласия по поводу места обитания духов. Небеса — место, где они, как считалось, пребывали, — все чаще отождествлялись с Шан-ди, или Верховным владыкой, — главной силой, поддерживающей гармонию вселенной. Поэтому духов постепенно переселили под землю, в место, которое называлось Желтый источник.

В тех случаях, когда от духов требовалось получить ответ, применялось искусство гадания. Даже подготовку к жертвоприношению нельзя было начать без предварительного одобрения духов относительно предмета или животного, предназначенного в жертву. Некоторые западные народы той эпохи, такие как этруски, у которых учились римляне, гадали на внутренностях животных, но чжоусцы по примеру шанцев использовали кости, главным образом черепаший панцирь. Они сочетали этот метод с целым рядом других, самый распространенный из которых был основан на гадании на стебле тысячелистника. На протяжении многих поколений китайцы использовали «Книгу Перемен» («И цзин»), где детально описываются всевозможные сочетания боковых побегов тысячелистника различной длины, по которым посвященный мог интерпретировать волю духов и предсказывать будущее. Никто теперь не понимает эту книгу, старейшую в китайской литературе; она выглядит как каббалистическое руководство для колдунов. И все же многие века великие мыслители писали к ней глубокие и тонкие комментарии. Здесь следует напомнить, что еще несколько столетий назад мистика и наука были неразделимы. Так, например, Пифагор, считающийся одним из основателей западной науки, рассуждал о мистических свойствах бобовых семян.

За пределами дома главным местом для вызова духов являлся храм предков, где их имена были начертаны на деревянных табличках. Храм предков считался самым важным местом в каждой общине, а храмы князей и царя — самыми важными в княжествах и всем царстве соответственно. В этих храмах решались вопросы, связанные как с богами, так и с людьми. Здесь вершились важнейшие государственные дела, включая назначение наследника, провозглашались декреты, присваивались титулы, устраивались дипломатические приемы и даже официальные банкеты; отсюда армии уходили в поход, захватив с собой некоторые из деревянных табличек, которые возвращали в храм после победы или поражения. Можно сказать, что в те времена в Китае вряд ли можно было найти такое дело, которое обходилось бы без участия духов. Их почитание эволюционировало в сложный храмовый ритуал, нашедший свое отражение в утонченном церемониале аристократического сословия.

Тема ритуала затрагивает самое ядро китайской цивилизации, а в том, что касается мотивов, побуждающих человека к соблюдению определенных моральных и этических норм, отличает ее от всех остальных. Мотивы, существовавшие на Западе, представляли собой смесь религии, закона и общественного мнения, причем религия стала таким мотивом в последнюю очередь, так как поначалу она лишь призывала своих последователей совершать установленные ритуалы. Считалось, что только ритуалы, а не абстрактная добродетель, способны умилостивить богов — совсем неудивительно, притом что мораль считалась простым определением того, как люди могут лучше жить в обществе. Переход к вере в то, что богам требуется еще что-то, кроме бесхитростного религиозного служения, возможно, был связан с их персонификацией, наблюдавшейся во многих цивилизациях — от этрусской, персидской, ассирийской, еврейской, финикийской и египетской до греческой; они воспринимались мистически и трансцендентально, как люди, или люди, наделенные сверхчеловеческим могуществом. В процессе персонификации возникали достаточно необычные верования — например, что вселенная была создана богом, который породил сам себя; что бог имеет моральный кодекс (так, иудейские пророки настаивали на том, что Иегова в высшей степени справедливый бог, в то время как греческие боги достаточно далеки от морали); что в зависимости от того, насколько ревностно человек соблюдает этот кодекс, бог может либо вознаграждать его, либо наказывать и что цель жизни состоит в служении богу. Из веры в то, что верховный отец следит за поведением своих детей, выросла концепция божественного воздаяния. В условиях, когда порочность очень часто приводила к процветанию, данная идея, возможно, так никогда бы и не укоренилась, если бы не еще одна, выдвинутая следом за ней, замечательная идея, утешавшая человека перспективой получения своего маленького вознаграждения если не при жизни, то после смерти. Великие иудейские пророки, современники Восточной Чжоу, только начинали пропагандировать это верование, желая перенести акцент с ритуала на этику. Тем не менее в иудейской религии ритуал всегда сохранял свое первостепенное значение как внешнее проявление религиозной веры, требующее содержание целого класса профессиональных священников для надзора за ним.

Просвещенный Китай VII века до н. э. был далек от этого. Китайцы верили в бессмертие души, но без райских блаженств или адских мук — да, душе усопшего грозили страдания, но лишь в том случае, если родственники не будут совершать для нее необходимые жертвоприношения. Шан-ди, верховное божество, не был ни космическим творцом, ни вершителем верховного правосудия, ни автором моральных кодексов, и его единственная связь с добродетелью состояла в необходимом условии получения божественной санкции на царское правление — добродетель, которая определена не божественными заповедями, а тем, как ее понимает каждый человек. Хотя природные духи, столь многочисленные и могущественные в крестьянской среде, были смутно персонифицированы — несомненно, по аналогии с духами предков, — мысли китайцев все больше обращались к силам, которые не разделялись на группы добрых и злых демонов, о которых позднее рассказывал персам Заратустра, а скорее были ближе к таким физическим силам, как, скажем, гравитация или магнетизм. Они действовали в соответствии со своим конкретным характером, а не божественным статусом (с которым мы до сих пор считаемся, ошибочно называя научные гипотезы «законами»), в то время как высшая первичная сила сохраняла единство вселенной, поддерживая порядок. Этот порядок был не фиксированным, а постоянно меняющимся и эволюционировал по мере того, как различные силы взаимодействовали, порождая гармонию или равновесие между всеми явлениями. Вселенная была единой, и гармония вселенной складывалась из гармонии ее составных частей, а человек вместе со своими собратьями являлся частью вселенной в такой же степени, как и солнце на небе.

Таким образом, мораль была всего лишь соблюдением естественного порядка. Хорошее поведение способствовало приведению человеческого общества в созвучие с гармонией небесных сфер; плохое поведение вносило диссонанс и вредило общему благосостоянию. Некоторую склонность придать морали религиозные мотивы можно увидеть в любви китайцев к прецеденту, которая приводила к тому, что любое отклонение от поведения или мнения предков могло быть расценено как неуважение, но усилия некоторых мыслителей убедить общество в том, что добродетельное поведение само по себе приносит удовольствие предкам, не имели особого успеха. Однако, даже несмотря на то, что единственным выражением религиозной веры в Китае был ритуал, он не стал таким затянутым и многословным, как, скажем, в индийском брахманизме, и для его проведения не требовался класс профессиональных священников.

Вместо этого чжоуская цивилизация взрастила близкий к духовенству, но в то же время совершено иной общественный класс. Он являлся продуктом своего времени, которое, после того как ранняя эпоха военной оккупации уступила место внутренним сложностям разросшегося правительства и внешним трудностям борьбы за власть, требовало, чтобы правители все больше и больше полагались в делах управления на ученых людей, обращаясь к ним за советом. Эти люди были наследниками традиции, начатой еще слугами и рабами шанского государства и продолженной потомками их хозяев — поскольку представители бывшей шанской аристократии были одними из главных учителей чжоусцев, жадно впитывавших в себя достижения завоеванной цивилизации. Так появился класс высокообразованных людей, поставлявший государству непревзойденных гражданских чиновников, замечательных мыслителей и художников. Эти люди, бывшие источником и проводниками китайских интеллектуальных достижений, стали известны как просто «ученые».

Хотя ученый обычно с самого рождения принадлежал к представителям верхних социальных слоев, при наличии выдающихся способностей и удачи он мог добиться высокого положения за счет прилежной учебы. Считалось, что для посвященного ума первостепенное значение имеет гуманитарное образование, а не техническое или профессиональное. Типичный курс обучения, предлагавшийся наследникам князей в начале VI века до н. э., включал в себя историю, поэзию, музыку, литературу, государственные документы, церемониал и этикет. Кроме того, молодым людям прививали моральные ценности, вытекающие из традиции и применявшиеся на всех должностях, от первого министра до домашнего учителя; среди моральных ценностей главными считались честность, преданность и забота об общественном благосостоянии.

Именно китайские ученые сыграли основную роль в составлении или сохранении большей части монументальных работ, позднее вошедших в состав конфуцианского пятикнижия, или «У цзин» (буквально — «пять канонов»). Это самые древние письменные произведения, известные со времен шанских надписей на черепашьих панцирях, которые стали основополагающими текстами китайской культуры. Они были вплетены в саму ткань национального существования, и по глубине влияния на общество их можно сравнить с Библией. Они не содержали отчетов о божественных откровениях, к которым Дальний Восток не испытывал особого интереса, но с тем же Святым Писанием их роднит разнообразие содержания, варьирующееся от истории, как реальной, так и вымышленной, до песен и притч, а также политических, этических и религиозных пассажей. Их авторство и аутентичность по сей день вызывают самые ожесточенные споры.

Из этих пяти книг три уже упоминались — «Книга песен» («Шицзин»), «Книга ритуалов» («Ли цзи») и «Книга Перемен» («И цзин»). Остальные две посвящены истории. Самую раннюю из них — «Шуцзин» — называют «Книгой истории», но в то же время и «Книгой документов», поскольку она представляет собой собрание государственных постановлений, речей (таких, как речь великого Чжоу-гуна, обращенная к основателям Лои), отчетов и т. д. Если приведенные там факты о Западной Чжоу достаточно надежны, то большая часть информации, связанной с предыдущими династиями Шан и Ся, является либо вымышленной, либо представляет собой простую пропаганду. Последний классический текст, анналы «Весны и Осени» («Чуньцю») был написан позже остальных; хотя это хроники лишь одного из княжеств с 722 по 481 год до н. э., их название было присвоено всему рассматриваемому периоду.

Эти книги распахнули врата в литературу. Наука также значительно продвинулась вперед, поскольку даже если ученые, сосредоточившиеся на изучении гадания по стеблям тысячелистника, солнцестояний и равноденствий, вряд ли могли похвастаться какими-то выдающимися достижениями, китайский технологический прогресс ни в чем не уступал темпам развития других главных цивилизаций той эпохи. Несомненно, именно союз ученого и ремесленника привел к уже упоминавшимся достижениям, таким как изготовление музыкальных инструментов, производство соли и железа, строительство ирригационных сооружений, а еще — появление мерного фута. Он был разбит на десять дюймов, что отражало склонность китайцев к десятичной системе, которая проявилась в шанские времена. Десятичная система использовалась и раньше, причем более последовательно, чем в любом другом известном нам месте. Такая система, разумеется, сыграла важную роль в развитий математики и методов точных измерений.

Однако наибольший вклад в развитие цивилизации своей страны китайский ученый внес в роли учителя и государственного служащего. При консультировании правителя главным оружием ученого было цитирование древнего прецедента, от которого никто не мог просто так отмахнуться; и если, чтобы удержать правителя от неразумной политики, ученый придумывал прецедент сам, то он не шел на обман, вопреки своему тщательно оберегаемому честному имени, а всего лишь делал вывод из непонятных простому уму моральных доводов, которыми руководствовались уважаемые предки. Порою ему не удавалось найти дипломатичного способа настоять на совете, идущим вразрез с сильным желанием своевольного правителя, и в таком случае он рисковал как своей должностью, так и жизнью. Но это его не удерживало, поскольку он всегда был готов принять смерть в знак преданности своему правителю. Его преданность была неотделима от честности и заботы о всеобщем благосостоянии: он считал, что, если правитель несправедлив, жесток, деспотичен или развратен, это непременно приведет к плохим последствиям — бунтам, нестабильной экономике, потоку беженцев, которые укрепят амбициозное соседнее княжество; кроме того, такое поведение, неподобающее для образованного человека, и тем более правителя, было проявлением неуважения к собственным предкам.

На фоне беспрерывной борьбы за власть, характерной для всего периода «Весны и Осени», среди внутренних волнений, жестокости, предательства и коррупции, ученый на посту чиновника продолжал играть важную роль в схватке добра и зла, роль, которая не в последнюю очередь выражалась в его влиянии на феодальных правителей, заполнивших вакуум, оставшийся после ослабления царской власти. Так, например, Хуан Чжун, первый министр самого первого гегемона, правителя княжества Ци, доказал свою эффективность следующим образом: увидев, что призывы царя оказать сопротивление вторжению варваров остаются без внимания, он убедил князя оставить земли, завоеванные у соседних княжеств, в результате чего те стали его союзниками. Освободив таким образом свои армии, они смогли дать совместный отпор варварам.

После этого события, которое имело место в 679 году до н. э., на протяжении двух столетий сменявшим друг друга гегемонам удавалось поддерживать хрупкое единство страны. Ни одно из княжеств не доводило победу над соседом до полного завоевания. Но в 479 году до н. э. запруженные воды прорвали плотину, когда полуварварское княжество Чу, занимавшее большую часть долины Янцзы, поглотило маленького соседа, положив начало двухвековой эпохе широкомасштабной кровавой борьбы, которая получила название периода Борющихся Царств. Это была борьба за овладение всем Китаем — точнее, телом Китая, поскольку его душа уже была завоевана человеком, который, по странному совпадению, умер в том же самом 479 году до н. э. Этого человека, которому, возможно, было суждено оказывать самое большое и самое продолжительное влияние на человечество из всех когда-либо живших людей, звали Кун Фу-цзы, т. е. учитель Кун. На Западе, после того как его имя было подвергнуто латинизации, он стал известен как Конфуциус, или Конфуций.