Глава пятая ПОБЕДА В ПРОВАНСЕ (ЯНВАРЬ-АПРЕЛЬ 1789)

Глава пятая

ПОБЕДА В ПРОВАНСЕ (ЯНВАРЬ-АПРЕЛЬ 1789)

Если я — бешеный пес, это причина избрать меня, ибо деспотизм и привилегии умрут от моих укусов.

Мирабо. Письмо к Этьену де Кону, март 1789 года

I

27 декабря 1788 года Королевский совет установил правила выборов в Генеральные штаты; трудно назвать «законом о выборах» это нагромождение порой противоречивых положений. Король как будто предоставлял преимущества третьему сословию, предусмотрев при этом правила, которые их отменяли. Принцип двойного представительства третьего сословия допускался, но при этом не был опубликован закон о подушном голосовании: количество депутатов от народа было таким же, как и от двух первых сословий вместе взятых. Его преимущество могло быть совершенно сведено на нет, если дворянство и духовенство выберут представителей, обладающих политическим умом, обширными финансовыми ресурсами и влиянием в национальном масштабе: в таком случае «вес» делегатов от двух первых сословий перетянет «число» третьего сословия; качество без труда одержит победу над количеством.

Властям предержащим это казалось не столь уж существенным; расширив выборную базу третьего сословия, они ничем не рисковали; однако они взяли на себя огромный риск, увеличив совокупную выборную базу двух первых сословий. Этот важный момент следует пояснить, чтобы стали понятны заботы Мирабо в январе 1789 года. Кандидата в депутаты беспокоило только одно: будет ли обладание вотчиной непреложным условием, чтобы избираться от дворянства. Однако «закон о выборах» отменил это условие: в аристократические выборные собрания будут допущены не только обладатели вотчин, но все, кто принадлежит благородному сословию. Похожие постулаты были приняты в отношении духовенства: если раньше право голоса имели только обладатели бенефициев, теперь эту привилегию распространили на всех духовных лиц.

«Противоцензовые» меры должны были вызвать значительное увеличение электората привилегированных сословий. Вероятно, Людовик XVI и Неккер видели в этом расширении принцип стабильности, однако они заблуждались — только обладатели вотчин или бенефициев были привязаны к трону. Они являли собой меньшинство, озабоченное сохранением своих привилегий. Предоставив голосовать только высшему духовенству и знати, король заручился бы поддержкой «своих» депутатов, способных подчинить штаты его воле и противостоять требованиям третьего сословия[34]. Напротив, разрешив голосовать всем представителям двух первых сословий, он предоставил слово тем, кто в силу исторического недоразумения оказался «обездоленным»: младшим сыновьям, лишенным состояния, бедному деревенскому дворянству, жалким приходским кюре, нищим викариям. Всем им была предоставлена возможность излить свои обиды. Голос мелкопоместного дворянина, вынужденного ходить за плугом, чтобы не умереть с голоду, стоил столько же, сколько голос маршала Франции или герцога и пэра; выбирая депутатов, архиепископ Парижский оказывался в равном положении с деревенским дьячком.

Министр юстиции Барентен, жалкая посредственность, не разглядел недостатков избирательной системы, при которой в двух первых сословиях частично будут представлены депутаты, сочувствующие третьему.

В оправдание министрам можно сказать, что и Мирабо не сразу разглядел возможных последствий; сначала он подумал, что намерением правительства было обмануть третье сословие, отказавшись ясно объяснить принцип поименного голосования. Однако соображал он быстро: закон о выборах, в том виде, в каком он был сформулирован на исходе 1788 года, позволял ему участвовать в ассамблеях дворянства, не обладая вотчиной; возможно, это была одна из причин, побудивших его немедленно выехать в Экс.

За шесть дней студеного января 1789 года он проехал всю Францию, страдающую от голода: хлеба не хватало, к тому же реки замерзли и мельницы не могли работать. «Такое впечатление, — писал Мирабо отцу, — будто карающий ангел поразил человеческий род от одного края королевства до другого. Все кары обрушились на него. Я повсюду видел тела людей, умерших от голода и холода».

В такой мрачной атмосфере Мирабо приехал в Экс 15 января 1789 года. Условия выборов привели Прованс в большое возбуждение, а то, как их здесь толковали, возродило все опасения кандидата в депутаты.

В Провансе — провинции, поздно присоединенной к Франции, — сохранились особые традиции и гибридный режим. Несмотря на то, что штаты здесь были распущены Ришелье в 1639 году, теоретически они существовали. В них было представлено только третье сословие; оно заседало в единственном в своем роде собрании — так называемом «Собрании общин», образованном депутатами от 22 территориальных единиц и 36 больших городов. Это собрание решало местные вопросы под председательством архиепископа Экс-ан-Прованса, четырех консулов этого города, двух дворян и двух буржуа. Последние, так называемые «местные прокуроры», выполняли административные функции. Раз в год представители общин собирались в Ламбеске, чтобы проголосовать за введение налога, состоявшего из «безвозмездного дара» королю и местных сборов, распределявшихся между различными областями, а потом подразделявшимися между деревнями. Таким образом, Прованс существенно опережал свое время: там действовал полудемократический режим, который мог бы послужить образцом для учреждения провинциальных собраний, решение о котором приняла первая ассамблея нотаблей.

Однако именно в Провансе выборная кампания 1789 года прошла наиболее бурно, что можно объяснить как притязаниями местных вельмож, так и внезапным приездом Мирабо. В самом деле, учреждение провинциальных собраний должно было бы пройти здесь гораздо легче, чем в любой другой части Франции. Но получилось наоборот: принцип местных свобод в Провансе был основан не на капризе Ришелье, а на древней традиции. С самого своего присоединения к Франции в 1486 году Прованс был не более чем согосударством, не подчиняющимся короне. Власть короля признавали, но не как короля Франции, а всего лишь как «графа Прованского». Поэтому проект учреждения регистрационной палаты в мае 1788 года был встречен бурным протестом, равно как и планы создания провинциальных собраний.

Это брожение умов было вызвано соображениями консервативными: Прованс требовал воссоздания своих старых провинциальных штатов. Тогда все обладатели вотчин по праву заседали бы в собрании общин, которое вновь стало бы собранием штатов. Учитывая значительное количество вотчинников, депутаты от третьего сословия оказались бы в меньшинстве. Это соображение не помешало и буржуазии присоединиться к требованию вернуться к традициям. Такая реакция казалась парадоксальной лишь на первый взгляд: буржуазия хотела добиться равенства граждан перед земельным налогом, а поскольку дворянство и духовенство Прованса владели большой долей облагаемых налогом земель, без их согласия нельзя было добиться равного налогообложения.

Паскалис, один из главных адвокатов Экса и самых известных противников Мирабо, уже 31 декабря 1787 года сформулировал эти принципы: он призвал вотчинников присоединиться к новым штатам Прованса, пригрозив исключить их безвозвратно в случае отказа. Застигнутые врасплох, хоть и считая Паскалиса опасным революционером, прованские аристократы подчинились.

Тогда Паскалис представил проект реорганизации штатов по почти феодальному принципу, применявшемуся в самых могущественных штатах королевства — в Лангедоке. 16 епископов будут представлять церковные власти, 30 дворян, владеющих вотчинами, станут поочередно представлять интересы своего сословия, а 30 депутатов — отстаивать интересы третьего сословия; последние постоянно окажутся в большинстве, поскольку они представляют самую большую часть подданных-налогоплательщиков. Тогда привилегированные сословия добились компромисса: два первых сословия будут обладать общим представительством, равным по численности количеству депутатов от третьего сословия; таким образом, принцип двойного представительства последнего был закреплен в новых штатах Прованса.

Эти соображения были изложены Людовику XVI; тот согласился признать равноправие сословий в плане налогообложения и тем самым косвенно санкционировал новую организацию прованского парламента.

Колебания политики короля в 1788 году отменили прованскую систему еще до того, как она начала работать; новые циркуляры вызвали сильное брожение в умах; жители Прованса решили соединить депутатов от трех сословий.

Сражения шли теперь лишь по оставшимся спорным вопросам: аристократы из принципа настаивали на том, чтобы право заседать на предвыборных собраниях могли иметь единственно владельцы вотчин. Именно на этой важнейшей стадии дискуссий Мирабо явился в Экс.

II

Надо думать, что точка зрения Мирабо была прямо противоположна мнению собратьев по сословию. Будущий народный трибун, чье владение вотчиной было более чем спорным, встал на защиту решения, которое позволяло аристократам заседать в парламенте, исходя из одной только принадлежности к этому сословию.

«Мой приезд спровоцировал взрыв, — писал он Другу людей. — Третье сословие кричит, что я явился его защитить… Аристократия (между нами) сильно испугалась, и хотя я, разумеется, соблюдаю внешние приличия, чтобы показать, что явился сюда не разрушать, мне начинают отказывать в месте депутата — со всевозможными заигрываниями, предупредительностью, официально прося о помощи и союзе, — потому что я не представил доказательств своего положения за месяц до положенного срока».

Его слова подтвердились; Мирабо, кипя злостью на равных себе, пророчески написал своей сестре дю Сайян уже в первую неделю пребывания в Эксе: «Третье сословие преследует меня весьма неосторожными знаками доверия и восторга к самому своему делу, доводя до крайности бешенство аристократов. Никогда еще я не видал более невежественного, алчного, дерзкого дворянства. Эти люди вынудили бы меня стать народным трибуном поневоле, если бы я не сдерживал себя, как мог».

«Эти люди» были его вечными врагами. Это те, кто пятнадцатью годами раньше сплотился против молодого супруга наследницы Мариньянов, а потом, в 1783 году, хотел уничтожить его раз и навсегда, излив на него свой сарказм и презрение; и вот хищный зверь, которого они считали сраженным, вновь вырвался на арену и, потрясая гривой на своей страшной голове, грозил лишить их привилегий во имя свободы.

Очень скоро разразилась война, посредством которой они надеялись окончательно расправиться с неугодным.

Первой реакцией аристократии на «закон о выборах» был отказ присоединиться к общему собранию, состоявшемуся в Эксе в начале января; третье сословие заседало без дворян.

Когда появился Мирабо, прованские аристократы испугались, что он возглавит третье сословие; тогда они в корне изменили свою позицию и согласились с необходимостью предварительного собрания всех трех сословий.

Собрание состоялось в Эксе 21 января 1789 года; его предваряло торжественное шествие по улицам города. Вот как его описывает один из свидетелей: «Мирабо шел в некотором роде между аристократией и третьим сословием, последним из дворян. Своим пронзительным и пристальным взглядом он окидывал толпу зрителей, словно испытывая ее. Правой рукой он опирался на рукоять своей шпаги, а левой обхватил шляпу с белым пером. Его густые волосы, огибающие волной широкий лоб, свисали у ушей тяжелыми локонами. Остальные, собранные на затылке, были вдеты в широкий мешочек из черной тафты, спускавшийся на плечи. В его уродстве было что-то импозантное».

Собрание открылось; аристократы извлекли уложение 1620 года, по которому условием выборности считалось обладание вотчиной. Это было тайное оружие, изысканное вторым сословием, чтобы избавиться от Мирабо, юридические и материальные затруднения которого были всем известны.

Тот потребовал устроить однодневные прения по данному предложению. 23 января Мирабо перешел в наступление:

— Аристократы, не обладающие вотчинами, составляют бо?льшую часть прованского дворянства; они не пользуются ни правами третьего сословия, ни важнейшими прерогативами второго. Они не смогут ни при каком раскладе стать ни избирателями, ни выборными, ни представителями, ни представляемыми. Однако это граждане, и не последние, среди них даже есть люди, чьи имена, прославленные в истории, все еще сияют чистейшим блеском. Большинство из них — наши друзья, и все — наши родственники.

Хотя Мирабо один выступал в защиту этого положения и был уверен в отказе, он снискал себе славу среди народа, сродни той, какой покрыл себя в 1783 году, произнеся речь против Порталиса.

На торжественном заседании штатов Прованса 26 января присутствие Мирабо произвело большое впечатление на присутствующих, однако воодушевление было сдержанным. Мирабо был разочарован; он никогда не рассчитывал на аристократию, но теперь начинал сомневаться и в третьем сословии, находя его вялым, плохо организованным, лишенным малейшей политической сметки. Своему парижскому секретарю молодому Этьену де Кону он написал в тот день исполненное горечи письмо, в котором говорил, что у него нет никаких шансов получить мандат депутата Прованских штатов; хотя он еще надеялся получить его от общего собрания трех сословий.

Однако прованские аристократы назначили Мирабо членом избирательной комиссии, как будто предоставление должности должно было окончательно его нейтрализовать; они действовали с коварным расчетом; доказав, что Мирабо хочет стать депутатом от дворянства, от него можно было отвратить третье сословие.

Собрание, назначенное на 30 января, должно было утвердить соглашение между тремя сословиями.

Спокойствие уже как будто восстановилось, когда Мирабо попросил слова, чтобы произнести речь «о незаконном представительстве прованского народа в его нынешней форме». Несмотря на одиночные протесты со стороны аристократов, ему позволили говорить. В своем выступлении, весьма умеренном по форме, он, приводя неопровержимые факты и веские аргументы, изложил свои претензии к ограничению представительства малым числом лиц, претендующих на личную и корпоративную компетентность в силу принципов, установленных в Средние века; «Справедливо ли, даже в наш век, что два сословия, которые не есть весь народ, главенствуют над народом?»

Во имя этого принципа он требовал откликнуться на пожелания третьего сословия и созвать генеральную ассамблею истинных представителей каждого сословия, чтобы эти собрания избрали депутатов Генеральных штатов. Выступление в собственную защиту имело значительный успех, выходящий за рамки рассматриваемого дела; на следующий же день к Мирабо стали приходить делегации от народа, предлагая свои услуги.

В тот же день Прованские штаты, отказавшиеся поставить на голосование предложение Мирабо, внесли в протокол два протеста по этому поводу; одновременно они отказали Мирабо в праве на ответ, которого он с присущей ему горячностью для себя требовал.

В знак протеста Мирабо отдал в печать свою речь, которую ему не дали произнести. 3 февраля 1789 года ее текст распространялся на улицах Экса:

«Мои предки, изгнанные из бушующего города, сто двадцать лет назад нашли приют в этой провинции… Я не собираюсь отказываться от их принципов на их могилах. Я хотел, хочу и всегда буду хотеть мира. Но я не верю, что долгий мир может иметь иную основу, кроме справедливости, или что революции, уже произошедшей в общественном мнении, можно помешать. В чем же я провинился? Я желал, чтобы мое сословие проявило гибкость и само дало сегодня то, что у него неизбежно вырвут завтра. Аристократы Прованса, взвесьте ваш ответ, Европа ждет. Ибо я верю, что возмущенный народ всегда прав. Его терпение неистощимо, и лишь высшая степень угнетения вынуждает его решиться на сопротивление. Ему неведомо, что, дабы внушать страх врагам, ему было бы достаточно оставаться недвижимым… В любой стране, в любую эпоху аристократы беспощадно преследовали друзей народа; и если, по прихоти судьбы, таковой рождался в их среде, именно на него они обрушивались со всей силой, стремясь внушить ужас выбором жертвы. Так погиб последний из Гракхов от руки патрициев, но, сраженный смертельным ударом, он швырнул прах к небесам, призывая месть богов; и из этого праха родился Марий, великий не столько тем, что истребил кимвров, сколько тем, что поразил в Риме родовую аристократию. Горе привилегированным сословиям! Лучше быть представителем народа, чем дворянства, ибо привилегии закончатся, народ же вечен».

Эта яркая речь была объявлением войны с прованской аристократией. Обосновав свой разрыв с сословием, к которому принадлежал, Мирабо стал идеальным кандидатом для избирателей от третьего сословия, так что он действовал обдуманно. Не столь прозорливые, как он, прованские аристократы отреагировали так, точно их заклеймили каленым железом: 8 февраля, по предложению маркиза де Лафара, первого консула Экса, собрание дворянства решило простым и надежным путем устранить неугодного. Мирабо немедленно вызвали в собрание, якобы чтобы дать ему оправдаться. Там собратья по сословию набросились на него с издевками, оспорив его владение вотчиной Мирабо. Он просил приостановить заседание, чтобы предъявить доказательства, но его исключили из собрания дворянства, хотя по закону о выборах оно было не вправе требовать доказательств владения вотчиной.

Три дня спустя, 11 февраля 1789 года, Мирабо ответил на обиду красноречивым сочинением на пятидесяти шести страницах — «Обращением к прованскому народу», завершавшимся таким возгласом: «Г-н де Лафар, вероятно, спутал законность моих полномочий с законностью моих мыслей. Он возомнил, будто право отвергнуть мнение заключает в себе право отвергнуть его владельца, и что если преградить мне доступ к штатам, из них удастся необратимо изгнать и мои предложения, и мои пожелания, и мою поддержку».

Изложив этот символ веры, Мирабо был вынужден внезапно покинуть поле битвы: важные события потребовали его немедленного возвращения в Париж.

III

Мирабо, так любивший сравнивать себя с древними героями, реальными или вымышленными, ни разу не сопоставил свою судьбу с участью Тантала; однако они во многом схожи: кровавая внутрисемейная борьба, обманутые надежды.

Каждый раз, когда цель была уже на расстоянии вытянутой руки, жестокий рок вновь отдалял ее. Родившись в аристократической семье, Оноре Габриэль мог рассчитывать на владение полком или вотчиной по достижении совершеннолетия, однако прозябал в низком чине и должен был расстаться с планами сделать военную карьеру. Оставалась возможность поправить дела удачным браком: скомпрометировав самую богатую наследницу в Эксе, Мирабо думал, что обретет состояние, но получил одни долги. Увозя Софи де Монье в Голландию, он мечтал о свободе, а попал в тюрьму. Судьба преследовала его с завидным постоянством: правительство дало право избираться аристократам, не обладающим вотчинами; Мирабо торжествовал, но злобные ретрограды из его сословия лишили его надежды. Наметилась новая возможность: народ Прованса предложил ему мандат депутата; но едва Мирабо воодушевился, как и эта надежда его покинула. Спешно катя в Париж, он в очередной раз задумался о том, не несется ли он в тюрьму и не похоронит ли новый тайный приказ его предвыборные надежды.

Как это часто бывало, Мирабо упорно ковал собственное несчастье; стараясь выпутаться из старых денежных затруднений, он впутывался в новые. На сей раз он вышел за всякие рамки, и его последняя попытка имела тяжелые последствия для истории Франции.

Мы помним, что прежде чем уехать из Парижа в начале января, Мирабо отдал в печать свои письма к Черутти, подписав их своими инициалами. Книга вышла, протесты Черутти всполошили общественное мнение; издание быстро разошлось. Поскольку опубликованные эпистолы Мирабо представляли собой отповедь Неккеру, первый министр также взъярился на автора. Генеральный инспектор финансов не мог простить Мирабо некоторых критических высказываний по поводу его политики, а еще менее — восхваления его личных добродетелей, завершавшегося таким ироничным замечанием: «Пусть г-н Неккер святой, раз вы так уж этого хотите, лишь бы он не был мудрецом!» К этим уколам добавлялись финансовые откровения, подрывавшие общественное доверие: Мирабо заявлял, что Неккер тайно получил от Учетной кассы пятнадцать миллионов ливров, а взамен снова ввел обязательный курс банковских билетов. Эта была та самая политика, в которой Неккер обвинял Калонна и Бриенна, только велась она с большим лицемерием. Мирабо справедливо заключал, что если на сей раз операция удалась, то лишь благодаря кредиту доверия к министру, но такого доверия будет недостаточно, Франции не обойтись без доверия народа. Он пророчески утверждал, что «бумажные деньги — настоящий бич, очаг измены и химер, оргия безумствующей власти».

Заявляя о своем желании любой ценой заседать в «национальном собрании», Мирабо прибавлял: «Я не буду считать себя исключенным, потому что г-н Неккер захотел бы меня исключить…»

Несмотря на протесты Черутти, Мирабо не грозили преследования за эти неосторожные откровения; зато он подвергся бы большой опасности, если бы признал себя автором «Тайной истории берлинского двора», которую читатели рвали друг у друга из рук и упивались ею без малейшего стыда.

Нарушение тайны официальной переписки привело в раздражение власти; но больше всех возмущался не Неккер или Монморен, а Талейран, которому было адресовано большинство этих писем. В письмах, опубликованных без купюр, были раскрыты некоторые его финансовые махинации, и Талейран, не раздумывая, порвал с Мирабо; их ссора завершилась лишь у смертного одра трибуна.

Международные отклики на публикацию тоже следовало учесть: множество откровений о жизни берлинского двора Мирабо получил от принца Генриха Прусского, брата Фридриха II; их опубликование вовлекало в скандал дружественного к Франции принца, который в момент выхода книги как раз находился в Париже.

Принц Прусский заявил протест; его передали Монморену по дипломатическим каналам; министр принес полагающиеся по случаю извинения, после чего оставалось только начать преследования автора.

Мирабо защищался; по возвращении в столицу, он опубликовал статьи в «Журналь де Пари», уверяя, что непричастен к публикации, что эти письма у него похитили, исказили их и фальсифицировали.

Супруги Лежей, сознавая нависшую над ними опасность, попытались ее отвратить, свалив ответственность за издание писем на Бомарше. Автор «Севильского цирюльника» с легкостью оправдался. Тогда газеты вываляли Мирабо в грязи; в несколько дней он стал самым охаянным человеком в Париже. «Вы представить себе не можете, какие ужасы говорят о двух этих книгах, — писал он де Кону, — я не менее чем бешеный пес, которому провансальцы ни в коей мере не могут доверять. Я ответил тем, кто мне это сказал: „Если я — бешеный пес, это причина избрать меня, ибо деспотизм и привилегии умрут от моих укусов“».

По просьбе правительства, парламент привлек к суду автора «Тайной истории». В качестве предварительной меры на книгу, 20 тысяч экземпляров которой уже были тайно распроданы, наложили запрет. Затем начался суд. Генеральный адвокат Сегье приготовил обвинительную речь: «Какое несчастье иметь столь большой талант, когда не обладаешь достаточно сильным характером, чтобы использовать его во благо. Если порочность души глушит понятие о чести, гений — губительный подарок природы». После этой критики, бывшей также похвалой, адвокат заключил: «Король торжественно отрекся перед главными коронованными особами Европы от клеветы, опубликованной и изданной в его государстве».

Суд постановил, чтобы оба тома преступного издания были «разорваны и сожжены палачом во дворе Дворца правосудия у подножия большой лестницы». Это зрелищное решение, впрочем, осталось на бумаге. Издатель и печатник отделались выговором; хотя книгу осудили, «неизвестный автор» по суду не преследовался.

Монморен подумывал о том, чтобы арестовать Мирабо и препроводить его под охраной в Ост-Индию; однако король и Совет в конце концов этому воспротивились, чтобы не вызывать брожения в умах.

С другой стороны, принц Генрих Прусский проявил великодушие. Получив письмо от Монморена, уверявшее, что «никогда еще король и его Совет так не желали завершить дело тайным указом», он даровал свое прощение. И даже иронично раздавал экземпляры книги своим друзьям, прося их: «Доставьте мне удовольствие, прочтите и рассудите, похож ли я на свой портрет, который там нарисован».

Пока Мирабо повезло лишь в одном: он сохранил свободу. Он воспользовался пребыванием в Париже, чтобы повидаться с членами Общества тридцати; за исключением Паншо, Лозена и Люше, все приняли его более чем сдержанно, а Талейран вообще не пожелал его видеть.

Тем, по сути, и завершилась драматичная неделя с 15 по 21 февраля 1789 года: Мирабо оттолкнул от себя одновременно Талейрана, Неккера и Монморена. Это была не банальная ссора. Только представьте себе правительство, в котором Неккер был бы финансовым советником, Талейран — министром иностранных дел, а Мирабо — внутренних; представьте себе такой кабинет, учрежденный накануне открытия Генеральных штатов (а к тому времени в правительстве в самом деле происходили перестановки), и тогда можно себе вообразить, что события приняли бы совершенно иной оборот.

Не доходя до крайностей, просто допустим, что Мирабо остался бы другом Талейрана и не оттолкнул бы от себя Неккера, опубликовав «Письма к Черутти», — еще неизвестно, к чему бы привело согласие трех этих умнейших голов в мае 1789 года.

Монморен в свое время читал письма Мирабо из Берлина, они должны были раскрыть ему глаза на достоинства их автора и побудить профинансировать его предвыборную кампанию, которая как никогда занимала Мирабо, в то время как он снова катил по дороге в Прованс.

IV

Если во время тревожной недели в Париже, которую он только что пережил, Мирабо мог испытывать сомнения относительно своего будущего избрания, они быстро рассеялись, как только он вернулся в Экс-ан-Прованс.

6 марта 1789 года карета путешественника медленно поднималась по склону холма, с вершины которого открывается вид на маленький золотистый городок Ламбеск, штаб-квартиру Прованских штатов. Он увидел словно землю обетованную, и путь его завершился в упоении: делегация от жителей Ламбеска в праздничных нарядах дожидалась прибытия кареты, о котором возвестил курьер еще несколько часов назад.

Разодетая толпа размахивала букетами цветов и лавровыми ветвями, крича во все горло: «Да здравствует граф де Мирабо, да здравствует отец народа!».

Во время отсутствия кандидата народ Прованса размышлял над зажигательными речами, которые тот произнес в Дворянском собрании Экса; проголосовав за исключение ненавидимого ими собрата, члены второго сословия невольно превратили его в героя прованского плебса.

На протяжении пяти лье, которые оставалось проделать до Экса, путешествие превратилось в апофеоз. Проехали через разукрашенный Ламбеск под здравицы и звон колоколов; в припадке энтузиазма жители пожелали выпрячь лошадей и самим тащить карету. «Друзья мои, — сказал им Мирабо, растроганный до слез, — люди не созданы для того, чтобы нести на себе человека, а на вашей шее и так уже сидят слишком многие».

Подобными сценами сопровождался и проезд через Сен-Канна; оттуда пустынная дорога в Экс долго идет все прямо и прямо. Слух о приезде Мирабо распространился по окрестностям; чтобы приветствовать народного защитника, провансальцы сбегались из своих деревень; пастухи дудели в рожки, барабаны били в такт шагу лошадей, в воздух запускали петарды и зажигали праздничные огни.

К ночи добрались до края большой котловины, в которой лежит Экс, увенчанный короной из сосновых лесов. Подобно длинной огненной змее, из празднично украшенного города поднималось факельное шествие. Мирабо не мог скрыть волнения; сдавленным голосом он прошептал сквозь слезы:

— Я вижу, каким образом люди стали рабами: тирания произросла из признательности.

Остановились на площади Проповедников. Мирабо вытащили из кареты и торжественно отнесли в дом, где он жил; он вышел на балкон и сказал несколько слов. Благодаря за трогательный прием, оказанный ему городом, в котором он пережил столько невзгод, он объявил:

— Народ никогда не должен благодарить, потому что с ним никогда не рассчитаются. Ненавидьте угнетателей так же, как вы любите ваших друзей, и вас никогда не будут угнетать.

Потом он попросил передышки, чтобы переодеться, прежде чем отправиться на ужин к своему другу Жоберу — единственному адвокату, согласившемуся его защищать в 1783 году.

Складывается такое впечатление, что в тот день прованской толпе открывались самые сокровенные помыслы; из-под окон Мирабо она устремилась к особняку Эмили де Мариньян; делегация умоляла разведенную супругу возобновить супружескую жизнь с человеком, который отныне был надеждой нации.

— Уж очень хорошая порода; грех будет, если она угаснет, — с певучим южным акцентом говорили кумушки, чьи заботы были согласны с «потомствоманией» Друга людей.

Эмили, возможно, позволила бы себя уговорить, несмотря на злопамятство знати и все свои старые обиды; будущее могло стереть прошлое. Но Мирабо не дал бы себя дурачить; пусть народ умиляется.

«Вы знаете, — писал он тогда, — госпожа графиня непременно хочет вернуться в объятия своего дорогого и славного супруга, несмотря на своих родных, которым выгодно этому противиться». Что бы он стал делать с непонятливой супругой, которая хотела вернуться лишь затем, чтобы и ей перепало незаслуженных ею лавров? Мирабо думал не о супруге, а о единственной любовнице, которая влекла его к себе, — о политике. Наконец его час пробил.

Избрание в Эксе казалось делом решенным; однако восторженность толпы была подозрительна человеку, испытавшему столько злоключений; Мирабо решил из осторожности обеспечить себе голоса и в Марселе.

Его поездка в этот город была ловко срежиссирована публикацией настоящего заявления о намерениях — «Письма гражданина Марселя о г-не де Мирабо и аббате Рейнале». В этом анонимном сочинении Мирабо, воздавая должное знаменитому автору «Истории обеих Индий»[35], бессовестно восхваляет сам себя и без опасения описывает себя таким образом: «Он разит наследную знать, он раскрывает свободным людям глаза на злоупотребления аристократии… он высекает уже пятнадцать лет в трудах, которые проживут столько же, сколько бронза и медь, священные права человека: свободу и равенство… Прованс влачил рабское существование, граф Мирабо явился и вернул ему свободу. Прикрываясь именем национальных штатов, дворянская аристократия подавляла общины — он сравнял с землей это готическое сооружение. Равенство и свобода станут основанием новой конституции… Нужно еще добавить, что сей добрый гражданин — самый красноречивый человек своего времени, что его голос разносится над народными собраниями, как гром перекрывает грохот моря, что его храбрость удивляет еще более его талантов, и нет такой человеческой силы, которая заставила бы его отречься от принципов».

Сегодня этот текст может вызвать улыбку, однако надо думать, что в то время именно так и следовало писать. В первый же приезд в свой запасной избирательный округ Мирабо встретил трогательный прием; 18 марта он торжественно вступил в Марсель, где, по его словам, «120 тысяч человек, от юнги до миллионера, устроили ему триумфальную встречу, подносили детей для благословения».

Вечером в театре давали «Мещанина во дворянстве»; Мирабо обратился к своей соседке, мадемуазель Тьер (тетке Адольфа Тьера, будущего государственного деятеля), спросив, нравится ли ей пьеса. Та ответила: «Больше всего нам нравится сидеть рядом с дворянином в мещанстве». Эта острота, странным образом возвещавшая правление Луи-Филиппа, ярко выражает характер симпатии, которую Мирабо вызывал к себе со стороны деятельной части третьего сословия, какую являла собой буржуазия.

Когда на следующий день Мирабо уехал из Марселя обратно в Экс, за ним следовал гигантский кортеж: сто верховых впереди, триста карет позади; все семь лье, отделявшие два города друг от друга, тысячи пеших людей с факелами шли за ним вслед, распевая песни, — уличный люд был уже покорен.

В марте 1789 года Мирабо во второй раз торжественно вступил в Экс под звуки военного оркестра, одолженного комендантом Прованса, графом де Караманом, — представителем рода Рикети из ветви Безье. Когда погасли огни и стихли звуки, важные марсельские избиратели собрались, точно заговорщики, и проголосовали поднятием руки за предложение молодого марсельского адвоката Бремон-Жюльена, поклявшись в вечной ненависти «врагам героя буржуазии». Эта неслыханная популярность, апофеоз в провинции, толпы сторонников немедленно дали результаты во время предвыборной кампании.

В самом деле, уложением от 27 декабря 1788 года, вводившим принцип всеобщего голосования, предусматривалось, что он будет выполняться ступенчато: прежде чем назначить депутатов, предстояло организовать первичные собрания, которые затем произведут отбор среди кандидатов в депутаты Генеральных штатов.

Учитывая разногласия по поводу правил представительства, можно было предсказать, что предварительные выборы в Провансе не обойдутся без проблем, однако события превзошли самые худшие ожидания. К неурядицам административного порядка добавились серьезные экономические трудности: выборы проходили в условиях плохого снабжения продовольствием, народ находился на грани голода.

Если учесть, что предварительные собрания состояли исключительно из самых недовольных налогоплательщиков и что помимо назначения делегатов они должны были дать «наказы», не стоит удивляться, что в Провансе начались волнения.

За несколько дней до первых собраний в Маноске произошел бунт: туда наведался монсеньор де Сюффрен, епископ Систерона; его речи, направленные против Мирабо, были освистаны. Когда прелат направился к своей карете, в него полетели комья земли, снежки и даже камни. Серьезно пострадавший, он едва спасся, а вслед ему гремело: «Мы бедны, вы богаты, мы хотим все ваше состояние».

В первом томе «Происхождения современной Франции» историк Ипполит Тэн описал более сорока бунтов в Провансе с 15 марта по 15 апреля 1789 года; самые значительные состоялись в О, где убили сеньора де Бруйони де Монферрата, в Рие и в Тулоне, где народ осадил дворцы епископов и потребовал выкуп, грозя поджогом. В Эксе и Марселе эти события приняли такой оборот, что поддерживать общественный порядок стало проблематично.

23 марта, накануне дня, назначенного для собрания выборщиков, в разных кварталах Марселя собрались толпы людей; они слились воедино и двинулись к старому порту, заняли ратушу, где заседали городские власти. Манифестанты громко потребовали, чтобы цену на хлеб снизили с трех с половиной су за фунт до двух су, а на мясо — с десяти су до шести. Для пущей убедительности, народ побил камнями стекла в мэрии и начал выламывать двери. Властям пришлось немедленно удовлетворить народные требования, и глашатаи тут же побежали по улицам, возвещая о снижении цен на продукты. Советники муниципалитета тайком вызвали де Карамана; тот прибыл из Экса под вечер, произнес длинную речь, призвав к спокойствию и предупредив, что если не будут составлены петиции по всей форме, он будет вынужден ответить силой на насилие. Ему похлопали, и Караман уехал из Марселя, не приняв необходимых мер для обеспечения общественного порядка. Как только он уехал, бунт вспыхнул с новой силой; дом интенданта разграбили, мэру и главным муниципальным советникам пришлось прятаться или бежать. Благоразумные граждане рассудили, что для восстановления порядка необходимо срочно сформировать народные дружины. Адвокат Бремон-Жюльен возглавил это движение; он решил, что только Мирабо сумеет снять противоречия. «Если придется уступить народу, все будет потеряно, — написал он ему, — если прибегнуть к силе, все будет разрушено. Ваше присутствие, возможно, утишит страсти. Когда от людей уже ничего не ждешь, приходится обращаться к богам, и возможно, что наш город будет Вам за это обязан…»

Ставка в игре была крупной; нужно было ни много ни мало взять на себя бразды правления, выступив против народа; для Мирабо, только что исключившего себя из аристократии, существовал риск так и не попасть в Генеральные штаты. Однако он не раздумывая выехал в Марсель; прежде чем покинуть Экс, он отправился к Караману, чтобы «известить его, спросить совета или, в случае необходимости, получить приказания». Растерянный комендант дал ему карт-бланш.

Марсель находился в осадном положении. Мирабо маневрировал, проявляя замечательное политическое чутье. Он сразу же взялся за создание дружин, которые обеспечили порядок на улицах и разогнали скопления народа. В то же время он сочинил один из своих шедевров — «Обращение графа де Мирабо к народу Марселя». В этом кратком рассказе он выражает доверие к народному здравомыслию и взывает к нему; в доступных выражениях он дает понять, что резкое снижение цен на мясо и хлеб вызовет дефицит муниципальных финансов, и в конечном счете марсельские налогоплательщики поплатятся за иллюзорные послабления, на которые они вынудили пойти городских чиновников. Таким образом, он предлагал установить цены на продукты, соответствующие экономической реальности того времени: «Своим примером вы повсюду установите мир; марсельцы — мужественные люди; король об этом узнает, наш добрый король, которого не нужно огорчать, наш добрый король, к которому мы беспрестанно взываем». Эта речь, которая тотчас была напечатана, вывешена на улицах и распространена среди населения, произвела столь умиротворяющий эффект, что муниципальный совет, под охраной народных дружин, смог собраться и установить реальные цены на хлеб и мясо. Местный бюджет был в безопасности. Мирабо совершил настоящее чудо: в три дня Марсель успокоился и был спасен от гражданской войны.

Только утихла гроза в Марселе, начался бунт в Экс-ан-Провансе. 25 марта выборщики первой ступени собрались в административном центре Прованса; в тот же день плотная толпа заполонила улицы; плебс, не имеющий права голоса, присоединился к голосующим.

Когда первый консул де Лафар появился на пороге ратуши, его освистали; простоволосые женщины требовали хлеба. Молва гласит, что Лафар презрительно ответил одной из просительниц: «Вам впору есть только яблоки от моих лошадей». Эти слова, возможно, выдуманные, хорошо передают настроение умов. Становится понятно, почему крики сменились градом камней. Караман, который должен был обеспечивать порядок, тщетно пытался убедить толпу разойтись; в него угодил камень, а двух его солдат забили ими до смерти. Тогда, чтобы защитить своего командира и отомстить за товарищей, остальные солдаты без приказа открыли огонь по манифестантам. Выбитый из колеи драматизмом ситуации, не зная, что ему предпринять для восстановления спокойствия, Караман предложил отвести войска и согласиться на снижение цен на хлеб и мясо.

Толпа схлынула, но растеклась по всему городу и принялась грабить хлебные склады, так что три часа спустя во всем городе не осталось ни крошки. Тогда Караман велел закрыть ворота, чтобы украденные продукты нельзя было вывезти из города.

В этот критический момент приехал Мирабо, которого спешно вызвали из Марселя. Чтобы восстановить порядок, он велел военному коменданту наделить себя всеми полицейскими полномочиями, а потом применил метод, который так успешно подействовал в предыдущие дни: в несколько часов создал народную дружину, объехал все улицы верхом и повторил чудо, только что сотворенное в Марселе.

Ему повиновались, как любимому отцу, каждый перед его лицом клятвенно обещал быть благоразумным и призывать — а то и принуждать — к благоразумию других. Женщины, мужчины, дети орошали слезами его руки, одежду, ноги, провозглашали своим спасителем и богом.

В силу превратности судьбы, приехав из Парижа, чтобы взбунтовать Прованс, Мирабо стал его усмирителем. И действовал он не как Гракх, ставший плебеем, но как дворянин, представитель знатного рода, блюститель традиций своих предков…

V

Из этой примечательной истории проницательные наблюдатели могли бы извлечь немало полезных уроков. Судя по всему, только архиепископ Экса, монсеньор де Буажелен, почувствовал, что трибуна надо поддержать. Этот прелат, ударившийся в политику, двумя годами раньше проложил дорогу своему собрату Ломени де Бриенну, исподволь навязав его Людовику XVI; через его посредство Бриенн стал главным министром. Несмотря на свои способности к интригам, Буажелен был бескорыстен и великодушен. Его поведение во время бунта заслуживает того, чтобы о нем упомянули в истории: без его негласной поддержки Мирабо не удалось бы так легко восстановить порядок в Эксе. Архиепископ, не задумываясь, предоставил в распоряжение своей паствы хлебные запасы церкви; он выделил из собственных средств залог в сто тысяч ливров под заем, который тотчас выпустил город, чтобы возместить ущерб ограбленным собственникам. Сердце народа не осталось глухо к щедрости пастыря: большую часть украденного хлеба вернули.

Благодаря духовному заступничеству архиепископа ненавидимый дворянами Мирабо смог принять участие в составлении наказов сенешальства Экса. Из мстительности большинство обладателей вотчин отказались участвовать в заседаниях. Поэтому роль Мирабо в составлении наказов избирателям от дворянства и даже духовенства была значительна. Помимо прочего, был призыв ввести систему «один избиратель — один голос» — большая редкость для наказов, составленных двумя первыми сословиями. Если бы эта система была введена, то волнений июня и июля 1789 года, возможно, удалось бы избежать. Но для этого было нужно, чтобы Мирабо стал депутатом от дворянства. Сомнительная репутация, отсутствие социального доверия сделали невозможным его влияние на собрание. Поэтому судьба Мирабо решилась в Эксе; он, как авторитетный выразитель народного мнения, мог быть выдвиженцем только третьего сословия. Он потерял бы весь свой вес, если бы случилось иначе.

В наказах, составленных при участии Мирабо, Друг народа показал себя последователем Друга людей. В них развивалась трогательная мысль о том, что крестьяне, оказавшиеся под властью таких господ, как он, извиняются за жалобы на тиранию феодалов. Разумеется, когда к тебе так относятся, выборы выиграны заранее: в самом деле, 6 апреля 1789 года в Эксе Мирабо набрал больше всех голосов, опередив четырех других депутатов от третьего сословия: 290 из 344. Этот триумф заглаживал прошлые обиды, столь долго остававшиеся неотомщенными.

В то же время он добился второго, хотя не столь явного успеха в Марселе; в первом туре большинства не получил никто, во время второго тура дружинникам пришлось оцепить зал голосования. Мирабо был избран, но стал только четвертым в списке.

Ему пришлось выбирать, поскольку нельзя было быть представителем сразу двух округов; немного раздосадованный тем, что его победа в Марселе не была бесспорной, Мирабо выбрал Экс. Следовало обрядить в ловкую форму отказ представлять крупный прованский порт. «Служить интересам Марселя — мой первый долг; лишить его лишнего переговорщика в Генеральных штатах и занять место этого переговорщика не значило бы ему служить». Польщенный сим ловким объяснением, марсельский муниципалитет единодушно проголосовал за предоставление гражданства своему депутату-отказнику. В благодарность Мирабо разразился речью, в которой высказал все свои истинные предвыборные убеждения и выразил состояние своего духа накануне созыва Генеральных штатов:

— Я всегда буду вменять себе в обязанность провозглашать и распространять повсюду, насколько хватит сил, извечные права человека: свободу, равенство и — верный способ, каким можно их утвердить, — братство. Не ту слепую и яростную свободу, отметающую все законы, но просвещенную и примирительную свободу, которая хочет подчинить все и вся общему закону, потому что общий закон благодатен для всех. Не то химерическое и абсурдное равенство, мрачное искусство которого состоит в смешении рангов и людей, тогда как природа всегда будет устанавливать неизбежные различия между ними, но равенство, упорядоченное природой и разумом, хотя и всегда нарушаемое людьми; не то ужасное единение некоторых против множества, которое образуется и сплачивается, лишь чтобы разделять и властвовать. Не даже объединение большого числа против малого, которое будет стремиться уничтожить неравенство, тогда как нужно лишь его регулировать, и которое породит раздор, так и не приведя к миру. Но братство всех ради общего счастья. Оно обеспечит правоту каждого и не оставит возможности для деспотизма!

Эти слова, исполненные сердечной теплоты, звучат до странности умеренно; Мирабо далек от устоявшегося образа сокрушителя существующего порядка; он излучает безмятежность человека, только что добившегося своей цели. Находясь на пороге вожделенной карьеры, Мирабо уверен в себе и отныне намерен говорить на равных с власть имущими. Прежде чем отправиться в Париж, он написал Монморену: «Ну что ж, господин граф, от лица общества, представителем которого я являюсь, я объявляю королевскому министру, что если когда-нибудь мне потребуется в интересах моих подопечных испросить у него аудиенцию, я не сомневаюсь, что мне не только не придется о ней умолять, но даже вообще пребывать в ожидании».

Мирабо потешил свое тщеславие, и Монморен заставит дорого его за это заплатить. Разве можно было это предвидеть в подобные моменты упоения? Почетный гражданин Марселя, Мирабо приехал в Экс под приветственные возгласы и с новым триумфальным кортежем. 10 апреля он победителем вступил в провинциальное собрание и воспользовался своей властью, чтобы заставить прованское дворянство отказаться от права не платить налоги.