Глава третья ЕВРОПА И ГОСПОЖА ДЕ НЕРА (1784–1787)

Глава третья

ЕВРОПА И ГОСПОЖА ДЕ НЕРА (1784–1787)

Мой бедный Мирабо, во всем мире у вас есть только один друг — это я.

Госпожа де Нера к Мирабо

I

Мирабо упорствовал, настаивал на продолжении своей кассации, при этом ежедневно сражаясь с нищетой. Друг людей покинул сына в борьбе, которая сулила еще убыток в 20 тысяч ливров — судебные издержки по процессу в Эксе. Неся на себе гражданскую ответственность, поскольку его сын был признан недееспособным, маркиз де Мирабо вовсе не торопился платить. Он отказывал во вспомоществовании Оноре Габриэлю, и тот был бы обречен нищенствовать, если бы не прибегал к случайным средствам, самыми пристойными из которых были долги и заклады.

Кров и стол ему обеспечил Витри, оказавшийся весьма щедрым, хоть и сам сидел без денег. Кроме того, после стольких лет, прожитых в изоляции, соблазны парижской жизни были сильны как никогда.

На Мирабо свалились обуза. В 1781 году, только что выйдя из Венсенского замка, он заказал свой бюст[25] довольно известному тогда скульптору, Люка де Монтиньи. У художника была очаровательная жена, отнюдь не недотрога; соблазнить ее не составило труда. Пока Софи де Монье сохла в Жьене, Мирабо обрюхатил госпожу де Монтиньи.

У мужа возникли серьезные сомнения относительно своего отцовства; в начале 1784 года он решил отказаться от ребенка и передал его Мирабо. Это было крайне некстати: финансовые затруднения в связи с кассационным процессом, не говоря уж о новых любовных похождениях.

Оноре Габриэль пользовался тогда благосклонностью одной известной актрисы, госпожи де Сент-Юберти, будущей графини д?Антрег, которой предстояло сыграть таинственную роль, так же как и ее супругу, главному тайному агенту принцев-эмигрантов, и погибнуть вместе с ним в 1812 году от руки убийцы. Мирабо познакомился с этой пользовавшейся популярностью женщиной через посредство нового друга, с которым был неразлучен, — моралиста Себастьен Рока Николя Шамфора. Тот был внебрачным ребенком, испытавшим в юности много горя и унижений. Он рано пробился в свет, благодаря литературным талантам, открывшим ему доступ в салоны; благодаря блестящему уму и острым замечаниям он снискал внимание, что принесло ему пенсионы. Он принадлежал к тому дерзкому племени, которое кормится своими выпадами против великих. Его видели даже при дворе — он умел подать себя. Он говорил Марии-Антуанетте: «В Версале я принужден узнавать множество вещей от людей, которые понятия о них не имеют».

При первой же встрече Мирабо и Шамфор оценили и признали друг друга; они оба были из породы угнетенных и правозащитников. «Это был кремень, которого не хватало моему ружью», — заявил Мирабо.

Шамфор, любивший приключения, ввел своего друга в блестящий свет, в котором вращался: он был секретарем по особым поручениям принца Конде и постоянным гостем графа де Водрейля, титулованного любовника герцогини де Полиньяк.

В этом развращенном обществе Мирабо почувствовал себя как дома и воспользовался открывшимися выгодами; разумнее всего отодвинуть галантные приключения на второй план. Шамфор-сводник несопоставим с Шамфором-литератором. Именно подражая его острому перу, Мирабо-оратор стал Мирабо-писателем. Шамфор отвел товарища к Бенджамину Франклину; американский политик заказал гостю памфлет и доверил ему свои записи.

Формой этого произведения — первого, которое Мирабо подписал своим именем, — он во многом был обязан Шамфору. Брошюра должна была принизить орден Цинцинната, основанный Вашингтоном. Автор сильно с ней намучился, однако ожесточенно над ней работал, ожидая некоторого вознаграждения.

Мирабо даже не удавалось перехватить денег на карманные расходы; он подал в суд на отца, требуя у него алиментов. Эта процедура сделала окончательным разрыв, наметившийся после кассационного процесса.

Без малейших угрызений совести Мирабо обратился к матери. Он лишь воспользовался вновь обретенной свободой.

Чтобы показать, что более не желает видеть своего сына, Друг людей вернул Мироменилю тайный указ от 1780 года, предававший Оноре Габриэля его власти. Поскольку Бальи, сидевший без денег, отказался предоставить ему новый аванс, маркиза де Мирабо оставалась последней родственницей, к кому еще можно было обратиться. Старушка все еще воевала с кредиторами, и Мирабо предложил ей взять кредит под залог лимузенских земель.

Пока суд да дело, Мирабо, брошенный Сент-Юберти, ринулся в новое приключение. В начале 1784 года он получил письмо от дальней родственницы, маркизы де Сент-Оран. Когда-то он прятался несколько дней в ее замке Бальм в Дофине, скрываясь от полиции вместе с Луизой де Кабри.

Госпожа де Сент-Оран была красива и еще молода; она привольно жила себе в деревне. У возбужденного Мирабо разыгралось воображение, он стал посылать любовные письма и наконец, увлекшись собственной игрой, уехал из Парижа в Дофине.

Дама не была жестока к нему. К несчастью, маркиз де Сент-Оран оказался так же ревнив, как и покойный господин де Монье. После месяца в гостях случилась драма; Мирабо и госпожа де Сент-Оран решили продолжить свой роман в Париже.

Боясь остаться без денег, Мирабо уехал вперед, чтобы осуществить план займа, о котором он договорился с матерью, и вот под залог лимузенских поместий ростовщики одолжили 21 тысячу ливров в обмен на расписку, свидетельствующую о займе 30 тысяч. Мирабо взял из них 19 тысяч, щедро оставив остальные две маркизе де Мирабо. Та, уязвленная, сначала поссорилась с сыном, а потом заключила союз с господином де Сент-Ораном, громко заявлявшим о своем несчастье.

Получив в свое распоряжение значительную сумму, Мирабо счел себя богатым, как после женитьбы; купил лошадей и снял меблированные комнаты на Шоссе-д?Антен, в престижном районе Парижа.

Госпожа де Сент-Оран прибыла в Париж, но не решилась остановиться у любовника, так как муж гнался за ней по пятам. Чтобы отвести подозрения, ей нужно было поселиться в достойном доме вместе с подругой, репутация которой была бы безупречной. Никого не предупредив, она явилась в монастырь Малолетних сирот и поселилась в апартаментах одной девушки, с которой была дружна. Когда они познакомились, эта девушка была еще ребенком, но с романтической судьбой.

Она была побочной дочерью одного голландца, в свое время довольно известного — Вильяма ван Харена. Поэт, гуманист, философ и государственный деятель, ван Харен, родившийся в 1705 году, сыграл в своей стране значительную политическую роль. Его личная жизнь не всегда соответствовала высоте его карьеры: он менял любовниц и плодил незаконорожденных детей.

От одной из последних связей, с безвестной француженкой Генриеттой-Амели Дюфур, родилась в 1765 году дочь Генриетта-Амели. Рождение этого ребенка совпало с закатом карьеры ван Харена; его финансы, изрядно подорванные развратной жизнью, более не могли дать ему независимости достаточной, чтобы держать в узде своих врагов. Мажордом статхаудера герцог де Вольфенбюттель, близкий родственник герцога Брауншвейгского, так замучил ван Харена преследованиями, что тот с отчаяния отравился в 1768 году.

Юную Генриетту-Амели взял к себе брат ее отца, Отто Цвир ван Харен, тоже поэт и известный государственный деятель. Преследуемый в свою очередь герцогом де Вольфенбюттелем, он удалился во фрисландское захолустье и посвятил себя воспитанию сироты до самой своей смерти, случившейся в 1779 году. После этого Генриетта-Амели продолжила свое образование в Париже, в монастыре Малолетних сирот, под именем, являющимся прозрачной анаграммой фамилии ее отца — отныне незаконнорожденная дочь ван Харена (Haren) становится известна в истории как госпожа де Нера (Nehra).

Итак, в один прекрасный весенний день 1784 года у госпожи де Нера поселилась ее подруга Сент-Оран вместе с горничной и лакеем. Гостья призналась без обиняков, что ожидает своего любовника, графа де Мирабо; хозяйка ответила, что не собирается держать им свечку, к тому же в монастырь по вечерам мужчин не пускают. Госпожа де Сент-Оран послала Мирабо записку, чтобы он не приходил. Тот, сильно недовольный, все же пришел, чтобы вразумить девятнадцатилетнюю девчонку, позволяющую себе рушить его планы.

Впервые увидав «чудовище», госпожа де Нера вздрогнула от ужаса; она-то воображала, что госпожа де Сент-Оран уступила не иначе как Адонису. А это оказался толстый и рябой мужчина. «Его лицо не понравилось мне невероятно, я даже попятилась от страха», — призналась она однажды.

Что же касается Мирабо, то ему юная блондинка с чистым цветом лица и голубыми миндалевидными глазами показалась очаровательной. Гнев его тотчас угас, и он предложил выход из положения: пусть госпожа де Сент-Оран поселится в гостинице, где госпожа де Нера составит ей компанию, и у мужа не возникнет подозрений. Покорная судьбе, госпожа де Нера согласилась на предложение «чудовища», которое тот сделал «с обаятельной улыбкой на избитом оспой лице».

Через три дня госпожа де Сент-Оран вдруг заметила, что ее подруга очень хороша собой, и отправила ее обратно в монастырь. Туда же направился и Мирабо; он начал ненавязчивые ухаживания и пытался понравиться девушке через решетку комнаты для свиданий.

Обезумев от ревности, госпожа де Сент-Оран бросила любовника и вернулась к мужу; они объединились с маркизой де Мирабо, чтобы погубить обольстителя.

Мирабо ничего этого не видел: он влюбился.

Встреча с госпожой де Нера была для него улыбкой судьбы. В отличие от Софи де Монье, жаждавшей приключений, Генриетта была чистым созданием, она еще никогда не любила. Воспитанная в уважении к угнетенным и ненависти к тирании, она вдруг оказалась лицом к лицу с одной из самых знаменитых жертв произвола. Этот человек, перенесший столько страданий, забыл о них — он упивался нежными разговорами с девятнадцатилетней сиротой. Она перенесла на него всю нежность, которую некогда питала к своим воспитателям: при завязывании их отношений речь скорее шла о дружбе, а не о любви.

Дело, возможно, тем бы и кончилось, если бы совместные интриги Сент-Оранов и маркизы де Мирабо не имели целью упрятать госпожу де Нера за решетку. Был издан тайный приказ. Мирабо должен был ехать в Брюссель, чтобы напечатать то обращение по поводу кассации, публикацию которого во Франции запретил Миромениль. Он предложил госпоже де Нера его сопровождать якобы в целях ее собственной безопасности; она не посмела отказаться. Уехав подругой, она вернулась любовницей, так как противиться влюбленному Мирабо было невозможно.

Она уступила из слабости, а не из физического влечения: «Я нежно его любила; предпочитала всем другим мужчинам, но не была влюблена». Это эвфемизм — госпожа де Нера была фригидна, поэтому хотя ее любовник всем сердцем любил ее, он постоянно изменял ей на всем протяжении их трогательной четырехлетней связи.

«Я чувствовала, — признается госпожа де Нера, — что он не был именно тем мужчиной, которого ждало мое сердце. Но я видела, что, постоянно отказывая ему в ласке, делала его несчастным. Я возомнила, будто была женщиной, подходившей его сердцу; я надеялась успокоить порывы чересчур пылкого воображения, но главным, что определило мой выбор, были его несчастья. В тот момент все были против него: родные, друзья, удача — все его покинули. Я захотела заменить ему их всех. Я пожертвовала спокойной жизнью, чтобы разделить с ним опасности, сопутствовавшие ему в его бурной жизни. С тех пор я поклялась жить только для него, следовать за ним повсюду, перенести все, чтобы быть ему полезной в счастье и несчастье».

Счастья Генриетте де Нера в эти бурные годы познать не удалось. Но она заняла свое место в Истории под нежным прозвищем Иэт-Ли, которое ее любовник составил из окончаний ее имен; она стала подругой — спутницей гения, служанкой, ангелом-хранителем, верным сердцем; если бы Мирабо женился на госпоже де Нера, возможно, его жизнь вошла бы в мирную колею.

Когда они вернулись из Брюсселя, Мирабо привел свою новую пассию в квартиру на Шоссе-д?Антен. Госпожа де Нера не позволила ослепить себя внешней роскошью. Решив как следует вести хозяйство, она произвела подсчеты и пришла к выводу, что им грозит катастрофа; она продала лошадей, чтобы уплатить за овес, который они уже съели, отменила договор об аренде жилья, рассчитала слуг.

Уплатив неотложные долги, она поселила в своей трехкомнатной квартире любовника и трехлетнего ребенка, которого Люка де Монтиньи еще младенцем отдал на руки Мирабо.

Чтобы покрыть основные расходы, связанные с повседневной жизнью, госпожа де Нера продала собственную мебель, она по копейке выдавала Оноре Габриэлю средства, необходимые для ведения дел.

Тот с большим волнением следил за распространением своего кассационного обращения; подпольная публикация, возможно, способствовала неудаче затеянной им процедуры. Миромениль пришел в ярость от неповиновения и отдал новый тайный приказ — о заключении Мирабо в тюрьму.

Госпожа де Нера отвела грозу, добившись от Верженна паспортов для себя и любовника; упредив арест, псевдосупруги ускользнули в Англию.

II

Интеллигенция XVIII века признавала Англию родиной свободы. Четыре войны, прошедшие с начала века, не уменьшили ее привлекательности. На сей раз обстоятельства складывались особенно благоприятно для французских гостей: в предыдущем году по Версальскому договору Англия была вынуждена признать победу Франции. Вопреки устоявшемуся мнению, французский деспотизм пришел на помощь американской свободе, подавляемой традиционным британским либерализмом, ибо материальные интересы порой ставят предел политическим уступкам.

Но беглецы руководствовались отнюдь не этими соображениями: Мирабо, защищенный в Англии презумпцией невиновности, хотел увидеться с друзьями, оставшимися у него со времен учебы у аббата Шокара, — братьями Элиоттами, он рассчитывал на их поддержку, чтобы получить работу.

Найти место для такого беспутного человека, как граф де Мирабо, к тому же обремененного любовницей и внебрачным сыном, братьям было не по силам. Это не помешало дружеской встрече, даже приглашению в гости, при условии, что французский гость не станет принуждать английских дам общаться с его сожительницей. Госпожа де Нера заранее согласилась пойти на такую жертву. Она безропотно осталась ждать в квартире на Сент-Джеймс Парк, а Мирабо отправился к Элиотту, бывшему тогда депутатом палаты Общин, в его летнюю резиденцию Бат.

Встреча однокашников после двадцатилетней разлуки порой бывает тяжелым испытанием. Приезд гостя в Бат произвел сенсацию.

«Его таланты, кои весьма велики, стали существенно более зрелыми, — писал Гилберт Элиотт своему брату Хьюго, послу в Копенгагене, — и он приобрел значительные познания. Но он все так же резок в высказываниях, так же неловок в манерах, так же некрасив лицом и нескладен, так же неопрятен в одежде и самодостаточен, каким мы его помним со школьных лет… Его храбрость, энергия, таланты, прилежание, а главное, его несчастья и страдания должны, скорее, усилить, нежели ослабить наши добрые чувства к нему, я и в самом деле счастлив принимать его и, возможно, оказать ему здесь услуги».

Ему пришлось быстро разочароваться: Мирабо перевернул в Бате все вверх дном; шокировал всех своими высказываниями, а потом напугал стыдливую мисс Элиотт, принявшись за ней ухаживать. «Этот Мирабо — не обычный француз: это тиран, да, как каждый гениальный человек, попирающий своими грубыми и тяжелыми ступнями прах человеческий». Не имея возможности далее привечать Мирабо у себя, Элиотт отвез его в Лондон; почтительно поздоровался с госпожой де Нера, тотчас разглядев ее достоинства: «Ей можно поставить в заслугу то, что она верна самому некрасивому и жалкому плугу в Европе». Элиотт тем не менее представил Мирабо своим друзьям-политикам, «вигам» второго плана; все они противостояли Уильяму Питту, молодому богу того времени.

Среди других знакомых, встреченных в Лондоне, следует назвать юрисконсульта Ромильи, бывшего первого министра Шелборна, герцога Ричмонда, а главное, Берка. У последнего, ирландца по происхождению, было с Мирабо много общего: восстав против социальной несправедливости, растроганный страданиями пролетариата, он, сам того не сознавая, заложил принципы, восторжествовавшие в 1789 году. Общение с ним наложило свой отпечаток на Мирабо. Берк привел нового друга на заседания парламента, и, сидя рядом с британским эссеистом, будущий депутат Учредительного собрания получил первые уроки ведения дебатов. Потом судьба взяла реванш: когда Мирабо пробился наверх, Берк, стряхнув с себя иллюзии, оказался самым стойким и самым трезвомыслящим критиком революции.

В Англии Мирабо восстановил связь с женевскими изгнанниками, которые из Невшателя перебрались сначала в Ирландию. Он несколько раз виделся с Клавьером, мечтавшим поселиться в Париже. Эти встречи оказались важными: у женевцев можно было встретить французских журналистов — Ленге, Тевено де Моранда и Бриссо де Варвиля, — последний, устав от Швейцарии, прозябал в Лондоне. Именно там Мирабо близко с ним сошелся; с тех пор они работали вместе. Мирабо передал этому профессиональному памфлетисту для ознакомления незаконченную рукопись «Размышлений об ордене Цинцинната» и, следуя его указаниям, закончил ее, дал на читку доктору Прайсу, другу Франклина, а потом на перевод сэру Ромильи. Труд вышел в конце 1784 года за подписью Мирабо.

То была форменная атака на аристократию. Критика, казалось бы, направленная исключительно против ордена наследственного рыцарства, учрежденного Вашингтоном, на самом деле обрушилась на все сословное дворянство. Путем несложных подсчетов автор доказывал, что чем древнее знаменитый предок, тем меньше его крови переходит по наследству, так что народам, имеющим чувство собственного достоинства, следует почитать личные качества людей, а не заслуги их предков. «Герои свободного народа и века Просвещения мечтают о почестях, созданных вождями дикарей», — писал Мирабо по поводу американцев, обращаясь при этом к древним королевским родам Европы с такой критикой: «В монархии всё стремится к возвышению; в республике всё должно стремиться к свободе. В первой важен ранг, во второй — добродетели».

Все это он писал не от хорошей жизни: закоренелый аристократ, он верил в породу; безудержный честолюбец, он знал, что добродетель воздает меньше, чем порок; но нужно же кушать, даже если для этого придется топтать ногами то, что тебе дорого. В ожидании гипотетических прибылей от «Рассуждений», Мирабо дебютировал как журналист в «Вестнике Европы» — газете, которая прославилась благодаря своему основателю, публицисту Латуру, а Моранд повел дело дальше, торгуя своими убеждениями с таким цинизмом и грубостью, что даже Мирабо был этим оскорблен и прекратил с ним сотрудничать. Моранд платил сотрудникам с большими перебоями. Материальные затруднения Мирабо не уменьшились, ведь, хотя Друга людей приговорили выплачивать ему пенсию в три тысячи ливров, он этих денег еще так и не видал. Госпожа де Нера исчерпала все свои ресурсы, к тому же она была больна. Чтобы раздобыть немного денег, Мирабо писал день и ночь.

Одна из работ, написанных в Лондоне, сразу получила громкий отклик. Это был памфлет под заглавием «Сомнения о свободе Шельды». Мирабо подвергал в нем яростным нападкам императора Иосифа II, брата Марии-Антуанетты; он обличал империалистические притязания Австрии на Нидерланды и обращался с патетическим призывом к Верженну «не прекращать трусливо борьбу за дело Голландии».

Эти тирады совпадали с воззрениями продвинутых умов во Франции. Поскольку положение в Голландии тогда было постоянным casus belli, сочинение Мирабо встревожило Верженна и привело в раздражение французскую королеву — Мария-Антуанетта не простит автора, и эта неприязнь отразится в истории Революции.

Общество узнало о Мирабо, и автор памфлета отныне прослыл специалистом по внешней политике; к тому же брошюра довольно хорошо продавалась, что дало ему небольшую передышку.

Мирабо сразу стал снисходительнее к Англии. Если по приезде он писал: «Виноградник одержит верх над угольной шахтой, даже по своему влиянию на состояние духа», то теперь заявлял: «Ничего совершенного не выйдет из рук человеческих, но в Англии это не столь плохо, как везде».

Но в тот момент, когда жизнь в Великобритании, наконец, обернулась радужной стороной, нелепое происшествие вновь все поставило под вопрос.

Мирабо привез с собой секретаря — француза по имени Арди. Терпя грубости и притеснения от своего хозяина, Арди утешался в злачных местах; потом стал любовником горничной госпожи де Нера. Мошенники завладели личными вещами Иэт-Ли и тайными бумагами Мирабо. Среди последних были копии с переписки, сделанные тайно в доме принца де Конде, когда Мирабо гостил там с Шамфором. Опасаясь скандала в случае огласки, Мирабо, считавший себя специалистом по судам, вызвал секретаря к мировому.

Поползли слухи. Элиотт свидетельствовал в пользу Мирабо; тот добился возвращения бумаг, но Арди оправдали за недоказанностью факта кражи.

Это ничтожное событие имело серьезные последствия. Чтобы полностью оправдаться, Арди опубликовал памфлет, в котором очернил своего хозяина. Клевета оказалась столь же стойкой, как и наветы Друга людей; опус Арди имел хождение даже в Учредительном собрании.

После этой публикации положение Мирабо в Лондоне стало неустойчивым. О том, чтобы вернуться во Францию, он стал подумывать, когда узнал, что Мария-Антуанетта, в наказание за «Сомнения о свободе Шельды», потребовала тайного приказа за подписью Бретейля.

В очередной раз обстоятельства принимали трагический оборот. Госпожа де Нера пожертвовала собой: она пересекла Па-де-Кале, чтобы ходатайствовать перед правительством за любимого человека. «Там бушевало такое неистовство, что невозможно передать», — печально отметила она.

Дюпон де Немур предупредил ее. что «графа собираются упрятать за решетку по его возвращении, так как он в своих сочинениях выступал против правительства, и что она сама подвергает себя большому риску, так как все уверены, что она причастна к публикациям Мирабо».

Узнав об этом, Мирабо решил прийти на помощь Иэт-Ли; он отдал свои бумаги на хранение Элиотту, но тот отсоветовал ему возвращаться во Францию. Лондон опустошала чума; в марте 1785 года Мирабо терзался тревогами. Наконец, госпожа де Нера сообщила, что Бретейль ее принял; министр не скрывал, что монарх раздражен, однако позволил Мирабо свободно вернуться во Францию, лишь бы он более не давал повода к разговорам о себе.

Госпожа де Нера обещала, хоть и без большой уверенности, что именно так все и будет. Презирая англичан, но восхищаясь Англией, потому что там можно вкусить свободы, и еще за ее превосходную конституцию, Мирабо написал Шамфору, что Франция обеспечила бы спасение монархии, скопировав свои институты власти с соседского образца. После этого он отплыл из Дувра и в Париже с радостью встретился с Генриеттой. Полагая, что добровольный уход со сцены станет доказательством благоразумия, госпожа де Нера предложила пожить два года в Мирабо — ведь там можно сочинить какой-нибудь великий труд, который прославит его автора.

Оноре Габриэль уже почти согласился осуществить мудрый план, но тут заболел его побочный сын, маленький Коко; доктор посоветовал сделать ребенку прививку против оспы. Операция должна была состояться во время общественной церемонии, когда станут прививать сыновей графа д?Артуа. Мирабо, написавшего в Венсенском замке «Трактат о прививках», пригласили как специалиста.

Пока Мирабо ждал выздоровления сына, чтобы уехать в Прованс, прибыл Клавьер. Швейцарец наконец поселился в Париже и предложил другу участие в своих финансовых делах.

Вновь окунувшись в атмосферу политики, Мирабо ухватился за этот случай и отменил отъезд.

III

Сделка, предложенная Клавьером, была не совсем обычна: речь шла об использовании имени Мирабо в целях биржевых спекуляций. «Это имя дорогого стоит, и было бы разумно и полезно купить его», — цинично признавался Бриссо.

Клавьер представил вещи не так грубо; он воззвал к тщеславию полемиста, подчеркнув, что его дарования будут использованы рентабельно. Сообразив, что получит одновременно и деньги, и славу, Мирабо с легкостью согласился.

Франция испытывала тогда серьезные финансовые затруднения; для пополнения казны министры финансов брали деньги в рост; рантье обогащались и становились кредиторами страны.

Несмотря на все жертвы государства, частные дельцы составляли ему конкуренцию; начиналась индустриальная эра; акции брали верх над облигациями, спекуляция процветала, как во времена Ло[26]; состояния возникали или рушились на резком колебании курсов; частично разоренная аристократия все более вовлекалась в биржевые игры. Один из знатнейших французских вельмож, принц де Роган-Гемене, заделался банкиром и вверг себя в пропасть банкротства. Другие аристократы надеялись, что им повезет больше: именно в эту группу Клавьер ввел Мирабо. Он встретил там герцога де Лозена, с которым воевал на Корсике, познакомился с графом де Нарбонн-Лара, побочным сыном Людовика XV, впоследствии военным министром, и тесно сошелся с аббатом де Перигором, будущим Талейраном.

Собрания обычно проходили у женевского приятеля Клавьера, банкира Паншо. Соперник Неккера, он был одним из тех людей, что исподволь способствовали финансовому разорению Франции; он из тех, кто ответствен за кризис 1789 года; борясь против Неккера, он, возможно, принес больше зла, чем если бы связал свои интересы с интересами соперника.

Полной ясности относительно маневров этих бессовестных финансистов до сих пор нет. Неккер выступил в качестве защитника интересов народа против двора, чтобы потешить свое тщеславие и набить свою мошну. Паншо же рассчитывал придать размах своему делу, получив высокую должность в правительстве. Для осуществления этого плана он предоставил себя в распоряжение двора, став его официальным банкиром. Можно быть интриганом и оставаться хорошим финансистом. Паншо пришла в голову новая для его времени идея — создать эмиссионный институт, разрешенный государством (или даже поддерживаемый им), чтобы выпускать бумажные деньги. Этот орган, названный Учетной кассой, стал прообразом Центрального банка. С тех пор как Тюрго разрешил Паншо в 1776 году запустить этот механизм, он действовал без перебоев.

Финансовые кризисы, вызванные войной в Америке, а потом крахом Гемене, поставили государственный бюджет в трудное положение, что отразилось на Учетной кассе. Чтобы свести концы с концами, сюринтендант д?Ормессон был вынужден занять для казны шесть миллионов ливров в Учетной кассе. В истории Франции это было первое обращение государства за ссудой к своему банку. Выделив аванс, касса приостановила платежи.

Возможно, это был маневр Паншо с целью дать государственные гарантии своим бумажкам. Такая дальновидная политика не привела акционеров в восторг. Паншо отстранили от должности, заменив его Куге де Ла-Норе, хотя, как только преемник д’Ормессона Калонн[27] возместил шесть миллионов, выделенных казне, Учетная касса вернула доверие к себе.

Затем она получила значительную прибыль: в 1785 году дивиденды составили 13,3 процента, тогда как цена акций возросла с трех до восьми тысяч ливров. В этот момент касса решила расширить свою деятельность, взяв под свое крыло Испанский банк, основанный в Мадриде Кабаррусом. Вкладчики набросились на новые бумаги, так что была поставлена под угрозу эмиссия текущего займа.

Именно в тот момент Клавьеру поручили купить Мирабо. Паншо, жаждавший мести, вознамерился разорить созданную им Кассу, от которой его отлучила некомпетентность акционеров. Чтобы добиться этой цели, Бриссо, Клавьер и, возможно, сам Паншо подготовили материалы для серии памфлетов.

Мирабо попросили эти памфлеты написать. Ему все это было уже знакомо, поскольку он когда-то написал эссе, основанное на знаменитом «Отчете» Неккера, опубликованном в 1781 году. Поэтому он очень быстро справился с заданием. По выражению Бриссо, «Мирабо… проникся идеями Клавьера и оставил на них свою особую отметину».

Здесь мы затрагиваем важный момент в истории Революции, поскольку видим, что Мирабо использовал знания специалистов, чтобы получить власть над умами людей.

За три месяца вышли три брошюры, породившие различные толки: «Об Учетной кассе», «Об Испанском банке» и «Письма к г-ну Куте де Ла-Норе об Испанском банке и Учетной кассе». Как и хотел Паншо, акции Учетной кассы и Испанского банка упали наполовину. Женевский финансист и его сообщники, игравшие на понижение, сколотили состояние. Подписчики набросились на облигации государственного займа, которые вдруг показались им надежными бумагами.

Никто не мог предугадать, что Калонн вызовет к себе Мирабо, чтобы поздравить его и заказать ему памфлеты. Этот альянс должен был сыграть важную роль в падении монархии, но о нем мало что известно. Можно лишь предположить, что с 1785 года Мирабо пытался склонить Калонна если не к режиму представительства, то, по крайней мере, к учреждению «совещательного собрания». Можно считать, что Ассамблея нотаблей, ставшая прологом Генеральных штатов, была следствием этих предложений, к которым присоединили свой голос Лафайет, Талейран и, возможно, Бриссо.

Отношения Мирабо и Калонна быстро испортились: маркиз д’Аранда, посол Испании и великий магистр масонского ордена, заявил правительству о своем протесте против падения курса акций Испанского банка. Сюринтендант финансов публично обвинил Мирабо и изъял из печати книгу, которую только что ему заказал, как «сочинение одного из тех лиц, кто имеют дерзость писать о важных материях, в которых разбираются недостаточно для того, чтобы дать публике полезные сведения».

Мирабо не мог отвечать. Он сидел без денег, субсидии Клавьера и Паншо уже растаяли. Он пристрастился к политике и хотел любой ценой в ней укрепиться. Проглотив оскорбление, он попросил отступных. Калонн выдал 600 ливров; Мирабо их взял, потом, по соглашению с министром, сочинил другой памфлет, который Калонн раскритиковал, чтобы укрепить доверие к государству.

В очередной раз разочаровавшись в вельможах, Мирабо отдал себя в руки Клавьера и Паншо; они втянули его в новое предприятие, которое имело досадные последствия — противопоставило Мирабо властям и отвратило от него Калонна. На сей раз Паншо захотел сыграть на понижение против не только порядочной, но и общественно полезной компании братьев Перье, знаменитых промышленников, которые решили организовать в Париже подачу воды в дома посредством «огневого насоса», откачивавшего воду из Сены в резервуар на холме Шайо. Затея народу понравилась; биржа благожелательно встретила акции, которые выросли в цене с 1200 до четырех тысяч ливров.

Мирабо выпустил памфлет «Об акциях Водной компании Парижа», и цена акций упала до двух тысяч ливров. Калонн, будучи крупным акционером, пришел в ярость; он заставил компанию защищаться. Та обратилась к самому знаменитому памфлетисту того времени — самому Бомарше.

Ловко опровергнув аргументы Мирабо, писатель закончил громкой фразой: «Прежде злые нападки называли Филиппинами. Возможно, когда-нибудь какой-нибудь шутник назовет эти выпады „мирабелями“ по имени графа Мирабо, который mirabilia fecit»[28].

Полемика продолжалась; Мирабо снискал дружбу водоносов, напуганных идеей водопровода, который сделал бы их услуги ненужными. Зато он настроил против себя городские власти и двор.

Вместо того чтобы ответить Бомарше, он решил, что надежнее будет повести атаку непосредственно на Калонна. Министр был так зол, что в очередной раз замаячил призрак тайного указа. Чтобы избежать заключения, Мирабо собрался основать газету в Германии.

Его отъезд всех устраивал, и Калонн решил: быть по сему. Он выдал Мирабо кое-какие средства, а Верженн снабдил его рекомендательным письмом.

«Вы знаете ум господина де Мирабо, — писал Калонну герцог де Лозен, — вы знаете, как обаятельно он умеет писать и говорить и как интересно будет послушать, что он станет говорить о Вас в Пруссии».

В результате Мирабо уехал из Парижа не как беглец, а почти как посол по особым поручениям.

IV

Мирабо нужно было прокормить пять ртов, потому что, помимо любовницы, он взял с собой в путь внебрачного сына, слугу и собаку.

Ехать по заснеженным дорогам было тяжело, при этом между Тулем и Верденом произошел примечательный эпизод: карету обстреляли из пистолета. Она в это время проезжала по землям Калонна, и это совпадение на минуту заставило путешественника задуматься. Но к моменту приезда во Франкфурт-на-Майне Мирабо уже прочно о нем забыл и доставлял огорчения госпоже де Нера своими галантными похождениями. Как сокрушенно писала Иэт-Ли, «едва ему на глаза попадалось смазливое личико или какая-нибудь женщина с ним заигрывала, в нем тотчас вспыхивал огонь».

Потом он остановился на несколько дней в Лейпциге, «чтобы повидать ученых»; наконец, 19 января Мирабо вручил свое рекомендательное письмо графу д’Эстерно, послу Франции в Берлине. Его приняли крайне холодно; посол в тот же день написал Верженну: «Не будь этого письма, я никогда не взялся бы представить здесь человека, на которого мне доводилось подавать жалобу тому же самому двору в связи с памфлетами, опубликованными им в Невшателе».

Это была точка зрения ограниченного чиновника. Скандал приносит больше славы, чем добродетельное поведение, даже мудрецы «покупаются» на это. Король Фридрих II, которому каждый день подавали список знатных путешественников, прибывающих в Берлин, ничуть не удивился, получив просьбу об аудиенции от Мирабо: «Сир, если Вы простите французу (который с самого рождения слышал Ваше имя, звучавшее на весь мир) желание увидеть величайшего из людей всех времен ближе, чем обычно можно видеть королей, соизвольте оказать мне честь засвидетельствовать Вам свое почтение в Потсдаме».

Монархи любят, когда с ними так говорят; кстати, в Истории восемнадцатое столетие — в большей степени век Фридриха II, чем Людовика XV; французский король дал свое имя разве что изящному стилю, тогда как прусский стал первопричиной мировых войн, всколыхнувших XX век.

«Старина Фриц» без промедления принял французского гостя: уже 25 января Мирабо появился в раззолоченном Потсдаме.

Аудиенция олицетворяла собой встречу двух эпох: одной, верившей в свое прошлое, и другой, устремленной в будущее.

Прожив на свете семьдесят четыре года, Фридрих II сохранил только одно чувство по отношению к людям — презрение.

Мирабо ничем не выделялся из общей массы; прусский король рассеянно скользнул взглядом по брошюрам, которые памфлетист распорядился доставить ему накануне аудиенции, и высокомерно обозвал автора «женоподобным сатиром». Но, исполненный придворного лицемерия, во время встречи монарх глядел благосклонно; Мирабо был почтителен, очарователен и скромен: он не осмелился ни о чем просить короля.

Фридрих достаточно знал людей, чтобы судить о них, и даже слишком хорошо, чтобы в них не обманываться. С первой же встречи он почувствовал, гораздо раньше французов, что Мирабо из другого теста: слеплен из смеси золота с грязью.

Аудиенция пошла просителю на пользу. Несмотря на сдержанность посла д’Эстерно, в берлинских салонах с распростертыми объятиями встречали француза, которого так быстро принял король. Очень скоро Мирабо завязал отношения с важными людьми — историком Кристианом Вильгельмом фон Домом, издателем Николаи и знаменитой еврейкой Рахилью фон Фарнхаген, о дружеских отношениях которой с Гёте было всем известно. Одно из знакомств затмило все остальные: Мирабо через посредство маркиза де Люше был представлен принцу Генриху Прусскому! Младший брат короля Фридриха, известный франкофил, дружески принял гостя в своей резиденции Рейнсберг. Мирабо очаровал его своим умом и утвердил свои позиции благодаря его благоволению.

Все, с кем общался Мирабо в Берлине в начале 1786 года, в один голос восхищались пытливостью его ума: «Он обладал искусством расспрашивать в такой степени, что ее трудно вообразить себе человеку, никогда с ним не беседовавшему», — пишет фон Дом, а Рахиль[29], бывшая тогда юной девушкой, отмечала, что «малейшие его движения выдавали в нем человека, брызжущего энергией, который изучает все сам, все хочет знать и во всем дойти до сути».

Мирабо довольно быстро почувствовал, что хотя ум и скептицизм, свойственные веку, очаровывают прусских интеллектуалов, в массы идеи проникают с большим трудом. Чтобы покончить с этой тенденцией, он опубликовал памфлет о предрассудках — «Письмо графа де М. о гг. Калиостро и Лафатере», в котором, якобы нападая на шарлатанов, посмеялся заодно не только над верующими, но и над простофилями, к которым причислил прежде всего французских министров, отказывавшихся признавать его таланты.

Торгуя своим пером направо и налево, он не терял из виду своей первоначальной цели, которая состояла в том, чтобы добиться от прусского короля хорошо оплачиваемой должности. Поскольку место ему так и не было предложено, он поставил вопрос открыто. Фридрих, удивленный и, возможно, раздраженный, ответил сдержанно, намекнув лишь на возможность новой аудиенции в неопределенное время.

В то же время Мирабо ввязался в новые разбирательства: Испанский банк встревожился, обнаружив взаимосвязь между памфлетами предыдущего года и падением своих акций. Он дал публичный ответ Мирабо; тот, задетый за живое, возобновил полемику; однако ему показалось недостаточным критиковать простых спекуляторов, он хотел уязвить человека, которого считал тайным руководителем их маневров — министра финансов, который тогда был в фаворе, самого Калонна.

Чтобы сразить его, Мирабо написал очень грубый памфлет: называя себя «учителем нации», он без обиняков обличал подлинные или мнимые финансовые махинации министра. Мирабо не напечатал памфлет в Берлине, а предусмотрительно отправил его Лозену; тот изучил его вместе с Талейраном и Паншо. Интриганам показалось, что публикация не поможет, а только навредит. Они сочли целесообразным тайно сообщить Калонну самые компрометирующие отрывки из рукописи, дав понять, что автор откажется ее обнародовать, если министр проявит достаточно понимания.

Разъяренный, но осторожный, Калонн отправил в Берлин нарочного, пригласив Мирабо приехать для объяснений; тот не пожелал уезжать, не повидавшись с королем Фридрихом, здоровье которого ухудшалось на глазах. 19 апреля 1786 года Мирабо во второй раз вступил в Потсдамский дворец.

Несмотря на возраст и болезнь, Фридрих по утрам ездил верхом. Его старое тело съежилось в кресле рококо, из горла вырывались хрипы, потом дыхания стало не слышно, словно жизнь покидала его. Заметив посетителя, он как будто совладал с недугом; его стальная душа вернула твердость его речам.

«Невозможно вообразить себе более свежую голову и более любезную речь, — написал Мирабо госпоже де Нера, оставшейся в Берлине, чтобы присмотреть за сыном и собакой. — Очень трогательно видеть больного великого человека… Впрочем, этот необыкновенный человек будет царствовать до конца, а солнце отсрочит его конец. Скажу Дому, что мы очень мило поговорили о евреях и терпимости».

По иронии судьбы, последние слова Фридриха II, обращенные к Мирабо, были посвящены расовой проблеме в Германии.

С восхищением глядя на умирающего, Мирабо говорил себе, что после него величайшим человеком в Германии станет не его наследник-посредственность, а герцог Брауншвейгский, друг философов и Великий магистр масонского ордена.

Не стоит удивляться, что Мирабо тотчас направил свои стопы из Потсдама в Брауншвейг, но остался неудовлетворенным: хотя его там хорошо приняли при дворе, он не имел чести быть представленным герцогу, который тогда был в отъезде. Однако он познакомился с другом историка фон Дома, потомком французских протестантов, изгнанных из страны после отмены Нантского эдикта, — майором де Мовийоном. Тот преподавал тактику в Военной академии Брауншвейга и обладал глубокими познаниями во всех науках. Завязалась дружба, «союз душ», как говорил Мирабо. Нигде прежде он не был так свободен в выражении своих мыслей. Между ним и Мовийоном завязалась переписка.

Мирабо приехал в Париж в мае 1786 года, в тот самый момент, когда парламент судил кардинала де Рогана вместе с мошенниками, замешанными в «деле об ожерелье королевы». Этот процесс наделал столько шума и так распалил страсти, что Калонн счел ненужным устроить параллельный скандал — он принял Мирабо с подчеркнутой любезностью.

«Калонн считает, что надежнее будет взять меня на службу», — с облегчением, но не без горечи отмечал Мирабо. Он нашел человека, который хотел его купить, весь вопрос был в цене. После упорных торгов пришли к соглашению: Калонн добился от Верженна тайного поручения в Берлин для графа де Мирабо. Вознаграждение ему причиталось невысокое, но Калонн взял на себя расходы на дорогу и проживание, а если учесть, что сумма расходов составила 42 тысячи ливров, понятно, что Мирабо не остался внакладе.

Правда, он также передал Калонну одну рукопись — план организации провинциальных собраний, которые должны были утверждать налоги; проект также предусматривал выборность муниципалитетов. Сии смелые мысли показались Калонну свежими, однако они не были таковыми — этот меморандум составлен десятью годами ранее Дюпоном де Немуром для Тюрго. Вознамерившись осуществить на практике изложенную в нем программу, Тюрго лишился своего поста.

Затем автор опасной рукописи оставил ее почитать Мирабо, когда тот сидел в Венсенском замке; узник снял с нее копию и приписал себе авторство, чтобы диктовать условия Калонну. Министр позволил себя убедить; записка, погубившая Тюрго, погубит и Калонна, послужив косвенной причиной Революции.

Эта невероятная история разворачивалась на фоне комедийных сцен. Мирабо не умел держать язык за зубами — он показал рукопись Клавьеру; женевца провести не удалось, но он приписал авторство самому Тюрго. Клавьер обмолвился об этом Бриссо, задумавшему опубликовать записку; Мирабо встревожился; чтобы утешить Бриссо, он бросил ему кость в виде рукописи о лотереях. Она вышла в свет; истинный автор живо запротестовал — им был Талейран. Началась переписка между ним и Мирабо, наделавшая много шуму.

К тому моменту Мирабо уже вернулся в Берлин. Ему пришлось покинуть Париж довольно поспешно: он возобновил связь со своей бывшей любовницей, госпожой де Монтаньи. Та легкость, с какой эта женщина снова ему отдалась, вызвала у Мирабо сомнения в верности госпожи де Нера в его отсутствие; вероятно, из ревности он ускорил отъезд в Германию.

V

По дороге в Берлин Мирабо опять остановился в Брауншвейге; герцог к тому времени уже вернулся в свою столицу и благосклонно принял французского путешественника. Мирабо горел желанием лицезреть правителя, от которого, возможно, зависела судьба всего Запада. «Его лицо говорит о глубине, тонкости и желании нравиться, умеренном твердостью, даже суровостью. Он учтив до чрезвычайности; говорит точно, даже элегантно, однако нужное слово от него часто ускользает. Он умеет слушать и задать вопрос, идущий изнутри ответа».

После ужина беседа Мирабо с герцогом Брауншвейгским продолжилась у окна и длилась еще два часа. В письме к Талейрану Мирабо пересказал этот разговор с коварной целью: думая о проблемах, вызванных политикой Германии в Голландии, Брауншвейг опасался отставки Верженна и его замены Бретейлем — проавстрийским политиком. Изложив свои опасения по поводу французской политики, герцог поинтересовался личными делами своего гостя и расспросил о его поручении. Мирабо ответил:

— Есть надежда, что в хорошем подданном душа возвысит дух. Я, возможно, попробую вырвать портрет Цезаря из рук пачкунов, которые поспешат его подправить.

Эта высокопарная перифраза резюмировала единственное поручение Мирабо: информировать французское правительство о том, какую реакцию вызовет смерть Фридриха II. Интересно прислушаться к беседе двух политиков накануне мирового траура, в праздничной зале Брауншвейгского замка, который последнюю четверть XVIII века находился на одном из важнейших перекрестков Европы.

Герцог Брауншвейгский мечтал о великом союзе Франции, Пруссии и Англии; эта мирная коалиция представляла бы собой довольно значительную силу, чтобы сохранить за каждым из участников его владения.

— Величественность этой идеи делает ее привлекательной; она обессмертит и правителя, который ее осуществит, и министра, который сможет ее поддержать. Она полностью изменит лик Европы к нашей выгоде, — убежденно заверил его Мирабо.

Эти мечты не были забыты получателем письма; через пять лет тот же самый Талейран пошлет к герцогу Брауншвейгскому тайного гонца, чтобы предложить ему французскую корону и титул императора Запада.

Впрочем, Мирабо высказал идеи, сильно отличавшиеся от своих собственных и, если бы он прожил подольше, то, возможно, не одобрил бы этого плана — он сомневался в возможности франко-прусского союза в рамках трехстороннего пакта. Он подумывал, скорее, о союзе Франции и Англии, к которому Пруссия была бы вынуждена примкнуть из осторожности.

Прибыв в Берлин, он в письме Лозену изложил гипотезу, которая, должно быть, показалась необычной герою войны за независимость Америки: «Я беседовал об этом с английским дипломатическим представительством и обнаружил, что милорд Далримпл бесконечно более близок моим идеям, чем я мог надеяться. Он сообщил мне, что сразу после провозглашения Германской Конфедерации сказал маркизу де Сармартену и господину Питту, что для Англии благоприятна лишь одна система — коалиция с Францией, основанная на безграничной свободе торговли».