«В России проблема могла быть только поставлена… Она не могла быть решена в России» (Роза Люксембург)[14]

«В России проблема могла быть только поставлена… Она не могла быть решена в России» (Роза Люксембург)[14]

Контрреволюция, последовавшая во всем мире за великим революционным подъемом 1917–1923 гг., породила миф о большевизме как специфическом продукте российской «отсталости» и азиатского варварства. Уцелевшие голландские и немецкие левые коммунисты, глубоко деморализованные перерождением и гибелью революции в России, скатились на полуменьшевистские позиции, сделав вывод, что развитие России в 20-30-е гг. по буржуазному пути являлось неизбежным, ибо страна не созрела для коммунизма; большевизм определялся ими как идеология «интеллигенции», которая стремилась лишь к капиталистической модернизации России и в результате осуществила ее вместо бессильной буржуазии, совершив «буржуазную» или «государственно-капиталистическую» революцию при опоре на незрелый пролетариат.

Вся эта теория являлась полнейшей ревизией подлинно пролетарского характера русской революции и большевизма и способствовала отречению многих левых коммунистов от собственного участия в героической драме, начавшейся в октябре 1917-го. Но, как и все мифы, она содержала в себе долю истины. При том, что рабочее движение по сути своей является продуктом международных процессов, оно имеет и некоторые характерные черты, обусловленные особыми историческими и национальными факторами. Например, сегодня не случайным является тот факт, что возрождающееся коммунистическое движение получило наибольшее развитие в странах Западной Европы и почти не существует в странах Восточного блока. Причиной этого является специфика исторических процессов последних 50 лет, в частности, различие форм капиталистической контрреволюции в различных странах. Точно так же, если исследовать революционное движение в России до и после Октября, его истинный характер можно уяснить лишь в контексте международного рабочего движения, однако для понимания некоторые свойственных ему сильных и слабых сторон необходимо учитывать особые условия России.

Слабости российского революционного движения во многом являлись оборотной стороной его силы. Способность российского пролетариата быстро прийти к революционному разрешению своих проблем во многом обуславливалась характером царского режима. Авторитарный, загнивающий, неспособный создать никакого «буфера» между собой и пролетарской угрозой, царизм порождал ситуацию, когда всякое усилие, предпринимаемое пролетариатом для самозащиты, заканчивалось силовым столкновением с репрессивными силами государства. Российский пролетариат, молодой, но очень боевой и отличавшийся высокой степенью концентрации, никогда не имел ни времени, ни политических условий для развития в своей среде реформистских умонастроений, которые способствовали бы отождествлению защиты им своих непосредственных материальных интересов с обороной «отечества». Поэтому в период после 1914 года российские рабочие не были склонны поддерживать развязанную при участии царизма войну и в 1917-м сочли разрушение политического аппарата самодержавия необходимой предпосылкой движения вперед. В общем, хотя было бы неправильно механически ставить знак равенства между всем российским пролетариатом и революционными меньшинствами в нем, можно констатировать, что это преимущество рабочего класса России явилось одним из факторов, позволивших большевикам, с их неизменным осуждением войны и бескомпромиссным отстаиванием идеи разрушения буржуазной государственной машины, оказаться в авангарде мирового революционного движения и в 1914, и в 1917 годах.

Но, как мы уже отмечали, данное преимущество имело свою оборотную сторону: незрелость российского пролетариата, отсутствие у него организационных традиций, внезапность наступления революционной ситуации — все это обуславливало значительные пробелы в теоретическом арсенале его революционных меньшинств. Показательно, например, что наиболее последовательная критика реформистской практики социал-демократии и профсоюзов разрабатывалась в странах, где подобная практика получила наибольшее развитие, в частности, в Голландии и Германии. Именно там, а не в России, где пролетариат еще боролся за парламентские и профсоюзные права, революционеры впервые осознали пагубность и опасность реформистских методов. Так, деятельность Антона Паннекука и голландской группы «Трибуна» в годы, предшествующие первой мировой войне, подготовила почву для решительного отказа немецких и голландских революционеров от старой реформистской тактики после войны. То же самое можно сказать о Фракции абстенционистов под руководством Бордиги в Италии. Большевики, напротив, так никогда до конца и не поняли, что период реформистской «тактики» раз и навсегда завершился со вступлением капитализма в стадию агонии в 1914 году; по крайней мере, они не смогли полностью осознать необходимость приспособления революционной стратегии к требованиям новой эпохи. Конфликты по вопросам парламентской и профсоюзной тактики, которые раздирали Коминтерн после 1920 года, во многом явились результатом неспособности российской партии по-настоящему осмыслить характер и задачи нового исторического периода; причем неспособность эта проявилась не только у большевистского руководства — она нашла свое отражение также в том, что критика синдикализма, парламентаризма, субституционизма и других социал-демократических пережитков российскими левыми коммунистами никогда не поднялась до того уровня ясности, которого достигли голландская, немецкая и итальянская левые фракции.

Делая данное замечание, мы, однако, не должны забывать о международном характере революционного процесса. Слабости большевистской партии не являлись непреодолимыми именно потому, что это была подлинно пролетарская партия, открытая для всего нового, что вытекало из опыта пролетарской борьбы на этапе ее подъема. Если бы Октябрьская революция распространилась на другие страны, эти слабости могли быть преодолены; социал-демократические деформации в большевизме закрепились и превратились в основное препятствие на пути революционного движения лишь тогда, когда мировая революция пошла на спад, и пролетарский бастион в России оказался в изоляции. Стремительное соскальзывание Коминтерна к оппортунизму, главным образом, под воздействием доминировавшей в нем российской партии, явилось, в числе прочего, результатом попыток большевиков согласовать потребности выживания советского государства и развития мировой революции — попыток, которые все более путались в противоречиях по мере того, как спадал революционный подъем. В итоге от них вообще отказались во имя «строительства социализма в одной стране», что означало смерть Коминтерна и торжество контрреволюции в России.

Полная изоляция российского бастиона, помешавшая большевистской партии преодолеть свои изначальные ошибки, затруднила в то же время и идейное развитие левокоммунистических фракций, которые выделились из этой перерождавшейся организации. Полностью отрезанные от дискуссий, постоянно происходивших в европейских левых фракциях, страдавшие от беспощадных репрессий становившегося все более тоталитарным государства, российские левые были склонны ограничиться формальной критикой российской контрреволюции и лишь очень редко обращались к вопросу о глубинных причинах перерождения. Абсолютная новизна российского опыта и быстрое развитие событий вызвали в головах целого поколения революционеров полную путаницу относительно происходящего. Лишь в 30-е и 40-е гг. у сохранившихся коммунистических фракций начало складываться целостное представление о сущности событий и процессов в России. Но подобный подход отличал, главным образом, европейских и американских революционеров; российским левым мешала непосредственная вовлеченность в происходящее: они стояли слишком близко к предмету исследования, что не позволяло им анализировать его по-настоящему объективно и всесторонне. Поэтому нам остается лишь согласиться с оценкой российских левых коммунистов, сделанной товарищами из «Интернационализма»:

«Эти маленькие группы, которые пытались осознать новое положение вещей, не могли ни осмыслить сущность государственного капитализма, начинавшего формироваться у них на глазах, ни разработать целостную программу возрождения революции — их главная заслуга состоит в другом: именно они забили тревогу и одними из первых выступили с обличением утверждавшегося государственно-капиталистического режима; своей деятельностью они политически доказали, что российский пролетариат не смирился безропотно с поражением» (Allen J. A contribution on the question of state capitalism//Internationalism, № 6).