Глава 5. Финны сражаются: Проскурова делают козлом отпущения
Глава 5. Финны сражаются: Проскурова делают козлом отпущения
Едва советские договоры о взаимопомощи со всеми тремя Прибалтийскими странами были подписаны, как Сталин решил, что настало время передвинуть северную границу с Финляндией. Тартусский договор с Финляндией 1920 года присудил финнам район Петсамо в Арктике и передвинул границу на Карельском перешейке на расстояние всего в 30 километров от Ленинграда. Опасность для города была очевидной, и Сталин в начале 1938 года начал зондировать готовность финнов согласиться на корректировку границы.
В апреле 1938 года он выбрал Бориса Аркадьевича Рыбкина, легального резидента НКВД в Хельсинки, для ведения секретных переговоров с финскими властями. [70] В то время Рыбкин работал в советском представительстве под прикрытием должности второго секретаря по фамилии Борис Ярцев. Заместителем резидента была его жена Зоя Рыбкина, работавшая под «крышей» «Интуриста». В апреле 1938 года они были отозваны в Москву после трехлетней работы в Финляндии, но вечером 7 числа Рыбкин был вызван в Кремль, где Сталин сказал ему о своем выборе. Чтобы облегчить выполнение задания, посол и советник посольства были отозваны в Москву, оставив Рыбкина в качестве временного поверенного в делах. [71]
Вяйне Таннер, один из руководителей Финляндии, с которым встречался Рыбкин, описал его как «энергичного, довольно приятного человека», который, как говорилось, «представлял ГПУ ‹…› государственную полицию СССР ‹…› в представительстве». Тот факт, что он был назначен поверенным в делах, «растопило ледок» в отношениях с финнами, которые знали Рыбкина как «секретаря миссии Ярцева». 14 апреля Рыбкин позвонил финскому министру иностранных дел Рудольфу Холсти и договорился о встрече в тот же вечер. Рыбкин сказал Холсти, что недавно получил полное полномочие своего правительства обсудить вопрос улучшения отношений с Финляндией. Правительство было озабочено, — сказал он, — что Германия может напасть на СССР. Одной из возможностей нападения будет высадка войск в Финляндии, за которой последует бросок в сторону Ленинграда. Склонная к политике нейтралитета, будет ли Финляндия противостоять этой германской агрессии или оставит высадку немцев без сопротивления? Во втором случае, советское правительство не будет ждать германского нападения, но войдет в Финляндию и вступит там с ними в бой. Если, напротив, финны планируют оказать им сопротивление, Советский Союз окажет экономическую и военную помощь и гарантирует вывести войска после войны. После дальнейшего обсуждения министр иностранных дел сказал, что ему необходимо получить согласие правительства для переговоров. [72]
В июне Рыбкин встретился с финским премьер-министром А. К. Каяндером, заявив ему, что если Финляндия гарантирует, что не разрешит Германии иметь там баз, то Советское государство поможет Финляндии защитить себя от германского нападения. Когда Каяндер стал настаивать на расширении финско-советской торговли, Рыбкин ответил, что торговля должна будет подождать до заключения политических соглашений — необходимы финские гарантии, но какие, Рыбкин не конкретизировал. После этого Каяндер попросил члена комитета по иностранным делам правительства Таннера встретиться с Рыбкиным и попытаться уточнить советские предложения, которые все еще оставались секретными даже для советского посла и его штата. Соответственно, 30 июня Таннер встретился с Рыбкиным и попросил конкретизировать предложение. Когда они встретились снова 5 августа, Рыбкин ничего не сообщил, но высказал предположение, что может, было бы лучше перенести переговоры в Москву. Удивленный Таннер заметил, что это может привлечь внимание, и, соответственно, затруднит соблюдение секретности. Они снова встретились 10 августа, но у Рыбкина так и не было никаких предложений. Министр Каяндер посоветовал Таннеру сказать Рыбкину: «Финляндия всегда будет придерживаться политики нейтралитета северных стран; Финляндия ‹…› никогда не разрешит ни нарушения финской территориальной целостности, ни, соответственно, захвата любой великой державой плацдарма в Финляндии для нападения на Советский Союз». Таннер выполнил инструкцию Каяндера, но Рыбкин вновь заговорил о переносе переговоров в Москву. Затем 18 августа Рыбкин зачитал Таннеру заявление на «довольно слабом немецком языке». По существу, в нем говорилось, что СССР будет удовлетворен получением письменного соглашения, в котором говорится, что Финляндия готова отразить возможное нападение, и с этой целью принять советскую военную помощь. Советский Союз изъявит согласие на укрепление Аландских островов, если будет допущен принять участие в вооружении укреплений и проведении наблюдения за их использованием. Он готов гарантировать неприкосновенность Финляндии в пределах существующих границ, прежде всего, морских. В случае необходимости, Советский Союз окажет помощь Финляндии силой оружия. Москва «также одобрит исключительно выгодный торговый договор». [73]
В течение октября Рыбкин вел дополнительные переговоры с министром Холсти и получил от него чрезвычайно отрицательный ответ в письменном виде. По словам Таннера, это вызывало у Рыбкина только пожимание плечами, который заявил, что он сам «просто неопытный молодой секретарь». Последней попыткой Рыбкина была беседа с исполняющим обязанности министра иностранных дел Вяйно Войонмаа-Холсти покинул правительство 16 ноября. Когда Рыбкин продолжил настаивать на переносе переговоров в Москву, Войонмаа согласился на посещение делегацией Москвы в декабре 1938 года, использовав в качестве предлога торжественное открытие нового здания финского посольства. Рыбкин вернулся в Москву; его последним выступлением в этой драме было заявление финнам, что они «будут иметь возможность встретиться с высокопоставленным должностным лицом советского правительства». Этим «лицом» оказался нарком внешней торговли Анастас Микоян. Было похоже, что Наркомат иностранных дел ничего не знал о целях делегации, кроме открытия нового здания посольства. В результате, посол Финляндии в Москве А. С. Юрьо-Коскинен удалился и не принимал участия в переговорах, которые проходили в кабинете Микояна. На этих переговорах, проходивших 7 декабря, поднимались те же вопросы, которые вел в Хельсинки Рыбкин-Ярцев, и никакого соглашения достигнуто не было. [74]
Так закончилась авантюра Бориса Рыбкина в секретной дипломатии. Когда началась Зимняя война, он вернулся в Москву, где получил назначение начальником отделения Пятого отдела (внешней разведки) Главного управления государственной безопасности (ГУГБ) НКВД СССР. В феврале 1941 года Рыбкин был назначен начальником отдела теперь уже Первого управления вновь созданного Народного комиссариата государственной безопасности (НКГБ). В сентябре 1941 года направлен резидентом в Стокгольм, на этот раз под прикрытием советника посольства Бориса Ярцева. [75] Некоторые историки считают, что предложения, которые он продвигал, были на самом деле выдвигаемы Сталиным, как возможность улучшить оборону Ленинграда, не навязывая финнам неприемлемых условий. Однако, зная подход Сталина к переговорам такого типа, это кажется маловероятным. Скорее Сталин мог использовать трюк с Рыбкиным-Ярцевым для того, чтобы изучить позицию и отношения Финляндии без раскрытия своих конечных требований.
Однако до марта 1939 года советские руководители, действуя на этот раз по дипломатическим каналам, просили финнов сдать в аренду несколько островов в Финском заливе, «как защитных постов на подступах к Ленинграду». Финны отказали, ссылаясь на свой нейтралитет. Новый нарком иностранных дел В. М. Молотов вновь поднял этот вопрос 7 октября, предложив представителям Финляндии и СССР встретиться в Москве, чтобы продолжить переговоры. 9 октября финны заявили, что они направят в Москву финского посланника в Швеции Ю. К. Паасикиви. Ему будут даны полномочия обсуждать только передачу островов в Финском заливе в обмен на территориальные компенсации в других местах. Во время этой встречи и последовавших переговоров стало ясно, что минимальная позиция Сталина перекрывала все, что обсуждалось ранее, включая те переговоры, которые велись с Рыбкиным-Ярцевым. Требования Сталина включали использование острова Ханко как советской базы, передачи некоторых островов в Финском заливе и передвижения границы на Карельском перешейке на север. Эти требования были отвергнуты финским правительством. Обсуждения спорадически велись какое-то время, но 13 ноября финская делегация вернулась в Хельсинки. [76]
В своих мемуарах маршал К. А. Мерецков, назначенный командующим войсками Ленинградского военного округа в феврале 1939 года, вспоминает свой визит в Москву к наркому обороны Ворошилову, который предложил ему оценить округ, как возможный театр военных действий. Это может указывать на то, что Сталин уже тогда рассматривал использование против финнов военной силы. Мерецков нашел оперативные планы округа устаревшими, а его инфраструктуру не отвечающей требованиям. Он также заявил, что отсутствуют разведданные по «линии Маннергейма» — финским оборонительным сооружениям на Карельском перешейке — странное заключение, так как огневые позиции этой линии были спроектированы иностранными специалистами и напоминали элементы французских оборонительных сооружений. Рекомендациями Мерецкова, которые поддержал первый секретарь Ленинградского обкома партии и член Политбюро А. А. Жданов, было предпринять большие усилия для постройки новых дорог, аэродромов и укреплений. Когда стало ясно, что финны не собираются уступать советским требованиям и что война стала возможной, начальник Генштаба Б. М. Шапошников предсказал, что финнов будет нелегко победить, и рекомендовал, чтобы фронт был создан таким, чтобы смог прорвать «линию Маннергейма» — при необходимости, до самых Хельсинки. По каким-то непонятным до сих пор причинам, Сталин отверг его совет и передал всю операцию в руки Жданова, Мерецкова и Ленинградского военного округа. Оперативный план, разработанный Мерецковым, включал в себя прямое наступление на «линию Маннергейма» 7-й армией ЛенВО, в то время как 8-я армия будет наступать к северо-востоку от Ладожского озера в попытке окружить линию. Мерецков полагал, что ему удастся сломить финское сопротивление за 12–15 дней. [77]
Как сообщило агентство ТАСС, 26 ноября финская артиллерия открыла огонь по советским пограничникам. Предположительно, было выпущено семь снарядов и, как было заявлено, «убито три рядовых и один младший командир Красной Армии, ранено семь рядовых и двое из командного состава». Советское правительство заявило протест, потребовав, чтобы финны отвели свои войска на расстояние 20–25 километров от границы. «Финны расследовали инцидент и выяснили, что финские пограничники слышали семь выстрелов и наблюдали разрывы снарядов на деревенской площади советской деревни, — писал один историк. — Пограничники решили, что орудие или орудия, которые произвели семь выстрелов, находились где-то в полутора километрах от места, где разорвались снаряды». Никакой финской артиллерии в данном районе не находилось. Если финский доклад является точным, то так называемый артиллерийский обстрел должен являться подготовленной советской провокацией. Так это или нет, но финская информация была передана советской стороне, которая ответила, обвинив финское правительство в совершении недружеского акта против СССР. Обвинение освободило советское правительство от обязательств по договору о ненападении между двумя странами. Теперь война могла начаться, что и произошло 30 ноября неожиданным советским нападением. [78]
Между тем, на советской стороне были подготовлены уже другие мероприятия. 10 ноября 1939 года Отто Куусинен, эмигрировавший в СССР бывший руководитель Коммунистической партии Финляндии и член Президиума Исполкома Коминтерна, встречался со Сталиным «относительно финских дел». [79] Очевидно, на основании решений, достигнутых во время их бесед, 13 ноября Куусинен написал Арво Туоминену, генеральному секретарю Коммунистической партии Финляндии, который в то время жил в эмиграции в Швеции, предписывая ему как можно скорее прибыть в Москву. Как позднее писал Вяйно Таннер, Куусинен сообщил Туоминену, что «было необходимо прибегнуть к более сильным мерам в отношении Финляндии ‹…› того рода, какого финская Коммунистическая партия давно ожидала, и что Туоминен найдет, что его ожидает задание, которое сделает его очень счастливым». [80] Туоминен, отношение которого к Москве во время эмиграции очень изменилось, ответил 17 ноября, что он не может приехать. В скором времени он получил приказ из советской миссии в Стокгольме немедленно выезжать в Москву. Так как это не произвело никакого эффекта, то 21 ноября из Москвы прибыл курьер с письмом из Политбюро, в котором приказывалось вылететь на следующий день на московском самолете. Курьер сообщил, что создается финское «народное правительство», состоящее из финских эмигрантов, живущих в Советском Союзе. Куусинен будет президентом, а он — премьер-министром. Туоминен все равно отказался. Тем не менее, согласно коммюнике ТАСС от 1 декабря 1939 года в маленьком городке Териоки ‹с 1948 года Зеленогорск› на советско-финской границе была создана Финская Демократическая Республика (ФДР). [81]
2 декабря Москва объявила о заключении договора между ФДР и СССР, в соответствии с которым ФДР гарантировала СССР все, что тот требовал, и даже больше. Финские социал-демократы и другие политические партии полностью отвергали «марионеточное правительство Куусинена». [82] Почему Сталин создал ФДР? Было ли это просто намерением успокоить Лигу Наций заявлением, что это Финская Демократическая Республика попросила Советский Союз прийти ей на помощь? Если так, то оно не сработало, и 14 декабря СССР был единогласно исключен из Лиги Наций. Действительно ли Сталин верил — как сказал Вяйно Таннер, — что это будет простой прогулкой до Хельсинки, «где ‹…› русские войска будут радостно приветствоваться как освободители»? [83]
В соответствии с планом Мерецкова, 7-я армия двигалась на север против жесткого финского сопротивления. Вся финская пограничная охраняемая территория была сильно заминирована, укреплена и защищена; Красная Армия не могла сравниться с тепло одетыми, вооруженными автоматами «Суоми» финнами. Главные силы 7-й армии не смогли подойти к «линии Маннергейма» до 12 декабря. Этот укрепленный район начали строить в 1920-е годы, затем темп работ снизился и возобновился только в конце 1930-х. К лету 1939 года тысячи добровольцев приняли участие в строительстве. Говорят, что название «Маннергейм» было дано району иностранными журналистами, которым эту линию показали осенью 1939 года. Перекрывая весь Карельский перешеек, от Ладожского озера до Финского залива, она в большой степени опиралась на естественные преграды — реки и озера. Ее глубина достигала девяноста километров. Железобетонные огневые позиции были двухэтажными, артиллерийские и пулеметные амбразуры, так же как потолки и крыши, были покрыты броневыми плитами. Окруженная болотистой и густо заросшей лесом местностью, «линия Маннергейма» была буквально непреодолима для пехоты и бронетехники. Это явилось причиной отсутствия продвижения 7-й армии, в то время как 9-я армия, предполагавшая наступать на центральную Финляндию, оказалась в непроходимых лесах, преследуемая финскими лыжными отрядами, — причем некоторые ее подразделения, такие как 44-я стрелковая дивизия, были полностью окружены. Остаткам дивизии удалось уйти к советской границе, бросив вооружение и снаряжение. Некоторые наблюдатели оценивают советские потери начала декабря в 25 000 убитых.
Образ отважной Финляндии, противостоящий советскому колоссу, пробудил гражданские чувства на Западе, и хотя усилия навербовать добровольцев сражаться за Финляндию были равны нулю, имидж СССР сильно поблек во всем мире. Но, что хуже, подвергнув свою армию таким унизительным поражениям, Сталин дал оружие Гитлеру и его генералам, чье мнение о Красной Армии сформировалось на опыте Зимней войны. [84]
Нужно было что-то делать. В срочном порядке была сформирована 13-я армия, состоящая из двух стрелковых корпусов, каждый в составе двух дивизий. 7 января 1940 года был создан Северо-Западный фронт под командованием С. К. Тимошенко, который был вызван из Киевского особого военного округа. Мерецкову передали командование 7-й армией, которая во взаимодействии с новой 13-ой армией была должна прорвать «линию Маннергейма». Войска провели следующие несколько недель в обучении в условиях, приближенных к реальным. Все части этих новых соединений были усилены пополнением, но самое главное — новыми командирами. Начальником штаба фронта стал И. В. Смородинов, бывший заместитель начальника Генерального штаба; Е. С. Птухин, еще один ветеран испанской гражданской войны, стал командующим ВВС фронта. Пока формировалась 15-я армия, новыми командующими 8-й и 9-й армий стали испытанные военачальники Г. М. Штерн и В. И. Чуйков.
В ходе наступления, которое началось 11 февраля, Красная Армия прорвала «линию Маннергейма», а затем перешла на вторичный пояс обороны вокруг Выборга, который вскоре был захвачен. Финны запросили о мире, и Зимняя война закончилась 13 марта 1940 года. Последовавший мир восстановил старую границу, установленную Петром Великим. Однако советские потери были огромными, а удар по престижу Сталина и по Красной Армии — очень чувствительным. [85]Сталин, конечно, понимал, что он был ответственным за два самых плохих своих предвоенных просчета: что вся военная фаза сможет быть выполнена силами одного Ленинградского военного округа и что создание Финской Демократической Республики или привлечет поддержку финнов, или изменит за границей направление критики советских действий. Поэтому он стал искать «козла отпущения» и нашел, главным образом, в лице руководителя военной разведки И. И. Проскурова. Другие, чисто военные проблемы, которые всплыли на поверхность во время войны, также требовали соответствующей реакции. Чтобы разобраться с ними и отвести внимание от своей роли в этих событиях и в решениях, принятых перед войной, Сталин подготовил крупное совещание под эгидой Центрального комитета ВКП(б) для рассмотрения уроков «военных операций против Финляндии» «официальное название: „Совещание при ЦК ВКП(б) начальственного состава по сбору опыта боевых действий против Финляндии“;». Присутствовать на нем должны были командующие армиями, корпусами и дивизиями, представители Наркомата обороны и Генштаба, политические работники, чтобы обсудить недостатки в вопросах применения вооруженных сил, боевой техники, системе обучения войск, так же как состояние разведки. [86]
Совещание началось 14 апреля 1940 года, всего через месяц и один день после окончания войны, и закончилось 17 апреля. Выбор времени показывает нетерпение Сталина. Хотя он сам и находился на совещании, но председательствующими назначил наркома К. Е. Ворошилова и его заместителя по вооружению Г. И. Кулика, которые были его закадычными друзьями еще с обороны Царицына во время Гражданской войны. Таким образом, он мог контролировать повестку дня и выбор выступающих. Вопрос о неудовлетворительной работе разведки был впервые поднят в независимой форме на утреннем заседании 16 апреля, в предпоследний день совещания. Он вновь обсуждался в тот же день на вечернем заседании и на заключительном заседании на следующее утро, когда присутствовал Проскуров. Прения завершились созданием комиссии по рассмотрению выводов совещания. Проскуров был среди назначенных в комиссию лиц. [87]
Жаловаться на разведку начал на утреннем заседании 16 апреля командующий авиацией 8-й армии, ветеран войны в Испании Иван Копец. [88] По его заявлению, разведывательные материалы в штабах датированы, в основном, 1917 годом, а самые последние — 1930-м: «У нас нет никаких материалов от агентурной разведки». За ним выступил командарм 7-й армии Кирилл Мерецков, который сказал: «У нас не было настоящего знания „линии Маннергейма“. Информация была, но к нам она не поступала. Также, мы наступали без предварительного изучения и детальной разведки по врагу». Однако позднее Мерецков уточнил: «Мы обвинили агентуру в том, что она нам не дала самых детальных сведений. Тут надо меру знать, агентуру нельзя всегда обвинять. У нас, например, был альбом укрепрайона противника; по нему мы и ориентировались, используя его. Я держал его на своем столе. Но данных агентуры недостаточно, нужна хорошая войсковая разведка», — тут Мерецков привел пример из недавних боев. Затем он задал Проскурову риторический вопрос: «Вы мне скажите, кто ведает у нас войсковой разведкой?» [89]
На вечернее заседание 16 апреля был приглашен начальник Генштаба Шапошников. «Нужно сказать, — заявил он, — что оперативный план противника был мало известен нам по агентурной разведке. Имелись, как говорил командующий Ленинградским военным округом, отрывочные агентурные данные о бетонных полосах укреплений на Карельском перешейке, это были лишь общие данные, но той глубины обороны, которая здесь была обрисована командующим Ленинградским военным округом, мы не знали ‹…›. То же самое произошло и с развертыванием вооруженных сил, которые финны сосредоточили в Финляндии. Разведка давала, что финская армия в военное время будут иметь до 10-ти пехотных дивизий и десятка полтора обходных батальонов ‹…›. В действительности, у финнов было развернуто до 16 пехотных дивизий и нескольких обходных батальонов». [90]
Противоборство между Сталиным и Проскуровым произошло во время утреннего заседания в последний день совещания. Кулик, защитник Царицына, был председателем. Проскуров начал выступление, сказав, что «разведке в выступлениях многих командиров доставалось как будто больше всего». Сталин перебил его: «Нет, еще будет». Проскуров ответил, что «был бы очень рад, чтобы разведку с сегодняшнего дня как следует потрясли, обсудили. Всякими вопросами занимались, а разведкой мало». Затем он продолжил:
«Что мы знали о финнах? Мы считаем, что для общих расчетов сил подавления противника разведка имела необходимые отправные данные. Разведка эти данные доложила Генеральному штабу. Это не заслуга теперешнего состава Разведывательного управления, так как основные данные относятся к 1937–1938 гг. Мы знали к 1 октября 1939 года, что Финляндия создала на Карельском перешейке 3 оборонных рубежа и две отсечные позиции. Первый оборонительный рубеж, предназначенный для частей прикрытия, располагался непосредственно около границы и упирался флангами в Ладожское озеро и Финский залив ‹…›. Его укрепления состояли главным образом из сооружений полевого типа: окопы стрелковые, пулеметные, артиллерийские. Были и противотанковые сооружения. Имелось также небольшое количество железобетонных, каменных и деревоземельных точек, общая численность которых доходила до 50. Это так называемое предполье. Второй оборонительный рубеж стал известен разведке на 1 октября».
Он был прерван Львом Мехлисом, начальником Политического управления Красной Армии: «1 октября какого года?» Проскуров ответил — «1939 года», и продолжил описание 2-й и 3-й линии обороны и их бетонных бункеров: «Эти точки нанесены на схемы, был альбом, который, как говорил сам Мерецков, все время лежал у него на столе». Мерецков: «Но ни одна не соответствовала». Проскуров: «Ничего подобного. Донесения командиров частей и разведки показали, что большинство этих точек находится там, где указаны на схеме». «Это ложь», — сказал Мерецков, описав расположение двух точек. «Ничего подобного», — повторил Проскуров. Опять вмешался Мехлис, который спросил, когда этот материал был передан в Генеральный штаб. «До 1 октября 1939 года, — ответил Проскуров. — К этому времени было известно, что финны развертывают большие строительные работы. В течение лета 1939 года в различных сводках было указано, что идет подвозка большого количества различного стройматериала. Точных данных во 2-ю половину 1939 года мы не имели. Все имеющиеся сведения об укрытиях и заграждениях были разработаны, нанесены на карту в Ленинграде и распределены в войска по соединениям. По людским ресурсам, что было известно по данным разведки? Мы знали, что Финляндия располагает 600.000 человек военнообязанных. Военнообученных насчитывалось до 400.000 человек. Кроме того, имелись силы гражданской обороны, состоящие из женщин и мужчин, до 200.000 человек ‹…›. Данные о пистолете „Суоми“ „позднее этот вид оружия стали называть „пистолет-пулемет“ или „автомат““ были сообщены разведкой в 1936 году. Подробные данные были даны в справочнике 1939 года с фотографиями». Началась дискуссия по использованию автоматического оружия для пехоты. [91]
Сталин и Проскуров отклонились к вопросу, почему понадобилось время до середины декабря, чтобы разослать по войскам информацию о боевой тактике финнов. Когда Проскуров попытался объяснить, что такую информацию нужно доставать из архивов, выбирать и рассекречивать пригодные материалы, прежде чем их можно будет распространять, Сталин притворился, что не знает, что документы, поступающие из-за границы, все засекречены и не выдаются рядовым сотрудникам. Проскуров повторил, что им не разрешается делать иностранную периодику доступной. В этом месте Сталин сказал: «У вас душа не разведчика, а душа очень наивного человека, в хорошем смысле слова. Разведчик должен быть весь пропитан ядом, желчью, никому не должен верить. Если бы вы были разведчиком, вы бы увидели, что эти господа на Западе друг друга критикуют: у тебя тут плохо с оружием, у тебя тут плохо; вы бы видели, как они друг друга разоблачают, тайны друг у друга раскрывают, вам бы схватиться за эту сторону, выборки сделать и довести до сведения командования, но душа у вас слишком честная». Не осознавая, что он в действительности описывает себя самого, Сталин продолжал: «Можно назвать сообщение несуществующей газеты, несуществующего государства, что-либо в этом роде, или по иностранным данным и т. д. и пустить это в ход. Фирму можно снять, а существо оставить и преподать людям открыто, ведь есть у нас газеты». Проскуров попытался объяснить, что пока материал не засекречен, большие начальники не будут читать. Сталин повторил свою идею, но Проскуров указал, что для этого надо аппарат увеличить. Когда Сталин сказал, что «если это нужно, увеличим», Проскуров заметил: «Я пять раз докладывал наркому об увеличении, но мне срезали, и сейчас получилась такая организация, которая еле-еле способна издавать секретную литературу». В то время как Проскуров продолжал проталкивать свою идею об использовании иностранной литературы на несекретной основе, Сталин заметил, что военная газета «Красная Звезда» вообще ни черта не стоит, в связи с чем Мехлис вступил в спор о проблеме с редактором. Проскуров попытался вернуть дискуссию к разведке, описав, как командиры разного уровня используют сообщения разведки. Он пожаловался, что некоторые командиры держат их в своих сейфах непрочитанными по три и более месяцев. В ответ на ремарку Сталина, что «надо уметь преподнести блюдо, чтобы человеку было приятно есть», Проскуров сказал: «Если материал к вам приходит, вы должны его прочитать. Он красиво издан, с иллюстрациями, с картинками». Они продолжали подробное обсуждение, какую информацию нужно печатать, и как она должна быть принята теми, кому она доставлена. [92]
Сталин (показывает книжку): «Здесь напечатана дислокация германских войск?» Проскуров: «Так точно». Сталин: «Этого нельзя вообще печатать». Проскуров: «Нельзя и секретно?» ‹…› Сталин: «Нельзя такие вещи излагать, вообще печатать нельзя, печатать нужно о военных знаниях, технике, тактике, стратегии, составе дивизии, батальона, чтобы люди имели представление о дивизии, чтобы люди имели понятие о частях, артиллерии, технике, какие новые части есть». Из этого последнего диалога становится очевидным, что Сталин не понимает сущности и назначения разведки, и что он не знает многого из военного дела. С одной стороны, он бранит Проскурова за слабость разведки во время финской войны, а с другой — что публикация материалов по дислоцированию иностранных войск является неправильным. Или эти утверждения отражают затаенный страх Сталина восстановить Гитлера против себя, сообщив о размещении его войск? Мы не знаем. Но ясно, что он всеми силами стремился к тому, чтобы ухватить Проскурова, а самому оправдаться от любого осуждения. [93]
Мерецков добавил жалобу, что «так как эти доклады являются секретными, я не могу взять книгу домой, а на работе не могу читать, работой нужно заниматься». Сталин спросил: «Кто это придумал?» Проскуров: «Был приказ Народного комиссара № 015». Голос из зала: «Книги должны быть в штабе». Проскуров: «Чем же объяснить, товарищ Воронов ‹Н. Н. Воронов, начальник артиллерии РККА›, что из 50 переведенных статей в Артиллерийском управлении прочитано только семь статей двумя лицами? Эти статьи без всяких грифов, несекретные». Проскуров закончил обсуждение замечанием, что штаб Первой Краснознаменной Армии держал сводки три месяца, не рассылая по частям, считая, что эти сводки Разведывательное управление должно рассылать само. «Значит ли это, — спросил Проскуров, — что Разведупр должен знать дислокацию всех частей? Я считаю, что это дикость!» Должно быть, все находившиеся на совещании поморщились, зная манию к секретности, которая пропитала все военное и гражданское руководство. [94]
Проскуров перешел к вопросу, который Мерецков поднял раньше — о том, кто был ответственным за руководство войсковой разведкой, сказав, что он получил сотни писем по этому вопросу. «С первых дней сражения, — сказал он, — кадры войсковых разведчиков готовились очень плохо, несмотря на состоявшееся в июне 1939 года заседание Главного военного совета, в котором участвовал и товарищ Сталин, на котором было принято решение возложить ответственность за войсковую разведку на Оперативное управление в Генеральном штабе РККА, штабы округов, армий и армейских групп. Переход на новую организацию штабов следует провести к 1 августа. Сейчас разведка не имеет хозяина, и войсковой разведкой никто не занимается. ОРБ не готовятся как разведчасти». «Что такое ОРБ?» — спросил Сталин. «Отдельный разведывательный батальон, — ответил Проскуров — имеющийся по штатам в каждой дивизии, однако ОРБ не были правильно использованы, как и разведывательные роты, приданные каждому полку. Во время финских событий разведотдел Ленинградского военного округа забрала себе 7-я армия, а остальные армии остались без кадровых разведчиков». Сталин сказал: «Необходимо последовать опыту иностранных армий и сосредоточить всю разведывательную работу в одних руках. Мы должны создать аппарат, который будет отвечать и руководить войсковой разведкой, или оставаться только с агентурной разведкой». [95]
Затем Проскуров перешел к проблеме рассылки разведывательных сводок: «Командующие 8-й и 9-й армиями Штерн и Чуйков жалуются, что они не получали сводок. Как выяснилось, работники Генерального штаба во главе с товарищем Смородиновым считают, что то, что происходит на участке 8-й армии не нужно знать 7-й армии, и поэтому никогда не пересылают сводки. Это идиотство! — возмущенно сказал Проскуров. — Командующие армиями должны были знать, что делается на соседнем участке. Нужно повернуть мозги нашим большим и малым командирам к разведке ‹…›. У нас нет точных данных, сколько тысяч жизней мы потеряли из-за отсутствия разведки».
Сталин не ответил. Вероятно, он не хотел быть вовлеченным в вопрос, кто был виноват за ужасающий список потерь в Зимней войне. Вместо этого, он изменил тему и спросил об агенте в Лондоне, который прислал сообщение о планируемом английском воздушном налете на Баку, но не сообщил никаких дополнительных деталей. Этот же человек сообщил, что 12 тысяч цветных войск вводится в Румынию. Проскуров ответил, что источник не агент, а военно-воздушный атташе генерал-майор Иван Черный. Сталин ответил, сказав: «Вы говорите, что он честный человек. Я согласен, что он честный человек, но дурак. Я боюсь, что если ваши агенты будут так и дальше работать, то из их работы ничего не выйдет» [96].
Мерецков вмешался, сказав, что командиры боятся идти в такую разведку, потому что они говорят, что им запишут, что они были за границей. Проскуров согласился, заметив, что «если записано в вашем личном деле, что вы были за границей, это остается там на всю жизнь». Сталин возразил, сказав, что «есть же у нас несколько тысяч человек, которые были за границей. Ничего в этом нет. Это заслуга». Можно представить мысли присутствующих, все из которых прекрасно знали, что Мерецков и Проскуров были правы в отношении подозрений, которые приписывались людям, служившим за границей.
Проскуров поднял вопрос о трудностях, с которыми столкнулись наши агенты-парашютисты, заброшенные на семьдесят километров за линию фронта, «включая то, что наши разведчики были заражены тем же, чем и многие большие командиры, которые считали, что там их будут с букетами цветов встречать, а вышло не то». Это была едва прикрытая ссылка на Финскую Демократическую Республику, которая, как предполагалось, должна была заручиться поддержкой финского рабочего класса, что было идеей Сталина. Явный намек в присутствии других лиц на провал его плана, мог привести в ярость Сталина, который затем обвинил Проскурова в посылке в Финляндию русских, не знавших финского языка: «Надо, чтобы они язык населения знали. Дайте в Главный военный совет список, кого вы посылали и когда». Проскуров ответил: «Я рад, что вы заинтересовались этими вопросами, потому что после этого дело пойдет лучше». Он добавил, что одно дело для туриста посмотреть на ДОТ, а описать его конструкцию, точное местонахождение, это другое дело. «У нас был такой курьез: Скорняков ‹Н. Д. Скорняков, пом. военно-воздушного атташе в Берлине› прислал телеграмму. А Кулик звонит — прикажи Скорнякову прислать чертежи и конструкции. Но он этих сведений дать не может. Эту проблему мы не можем решить посылкой туристов». Сталин не понял существа дела и стал доказывать, что самое лучшее вызвать Скорнякова и подробно опросить. Кулик объявил перерыв. [97]
Так закончилось участие Проскурова в совещании. Проскуров не уступал Сталину, который демонстрировал слабое понимание военной разведки или то, каким образом информация добывается, анализируется и распространяется. Сталину явно не нравилось, как Проскуров вел себя по отношению к нему, и потому время от времени старался свернуть обсуждение с серьезных предметов на несерьезные. По той манере, в которой Сталин и другие реагировали на выступление Проскурова и на вопросы разведки, было ясно, что Проскурова и его Управление разведки собираются сделать «козлами отпущения» за провалы, которые привели к злополучной финской войне. Проскуров же своими отрицательными пофамильными упоминаниями многих высших офицеров, казалось, был готов вступить в противоборство с любым, кто, по его мнению, чернил службу разведки. Конечно, одним делом для Сталина и прочих было использовать апрельское совещание для критики разведки за ошибки в финской войне, другим — выдвинуть официальное обвинение в том, что служба разведки не отвечает требованиям. Избранным для этого средством был акт передачи Наркомата обороны от Ворошилова Тимошенко в мае 1940 года; в акте содержались докладные руководителей центральных управлений, переданные в присутствии А. А. Жданова, секретаря ЦК ВКП(б) Г. М. Маленкова и зам председателя СНК Н. А. Вознесенского. Раздел «Состояние разведывательной работы» звучал так:
«Организация разведки является одним из наиболее слабых участков работы Наркомата обороны. Организованной разведки и систематического поступления информации по иностранным армиям не имеется. Работа Разведывательного управления не связана с работой Генерального штаба. Наркомат обороны не имеет в лице Разведывательного управления органа, обеспечивающего Красную Армию данными об организации, состоянии, вооружению и подготовке к развертыванию иностранных армий. В момент, когда нужно принять на себя ответственность, Наркомат обороны не располагает такой информацией. Театры военных действий и их подготовка не изучены». [98]
Дни Проскурова, как руководителя разведки Красной Армии, были явно сочтены. Но именно в то время, когда происходили эти нападки на советскую военную разведку, внезапно вспыхнула война на Западе. В начале апреля 1940 года немцы оккупировали Данию и Норвегию, а 10 мая вторглись в Голландию, Бельгию, Люксембург и Францию. 15 мая голландцы капитулировали, а за ними 27 мая последовали бельгийцы. К 4 июня английские войска покинули Францию; Париж пал 14-го, а 17-го маршал Петэн приказал французской армии сложить оружие. Надежды Сталина на продолжительную войну между Германией и союзными странами разбились вдребезги — теперь ему было необходимо знать, какой будет следующий шаг Гитлера. При таких обстоятельствах было маловероятно, что Сталин выступит против своего руководителя разведки Проскурова. [99]