Симфония для одного инструмента

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Симфония для одного инструмента

Если бы преподобный Иосиф продолжал бить в одну точку, он вряд ли достиг бы успеха. Но преподобный сообразил, что обвинение в еретичестве мало трогает государя, а излюбленная идея о незыблемости церковного имущества и того хуже – придает «любостяжательской партии» характер оппозиции великокняжеской власти. Требовалось предложить нечто такое, что бы вызвало благосклонность власть имущих. И это «нечто» было найдено.

До перехода Волоцкого монастыря под патронат великого князя Иосиф ратовал за то, что царю следует оказывать послушание только постольку, поскольку он заботится о православии. Царь лишь Божий слуга, власть Божия выше царской. «Сего ради подобает тем преклонятися и служити телесне, а не душевне, и въздавати им царьскую честь, а не Божественную», – писал он в седьмом слове «Просветителя». (А если царь подвержен скверным страстям и пагубному неверию, то «таковый царь не Божий слуга, но диавол, и не царь, но мучитель»[490].) Любопытно, что Иосиф Волоцкий почти дословно повторяет формулировку Парижского собора 829 года, на котором епископы определили: «Если король управляет с благочестием, справедливостью и милосердием, он заслуживает своего королевского звания. Если же он лишен этих качеств, то он не король, но тиран»[491]. («Мучитель» – по-гречески и есть «тиран».) К схожим выводам в своих трудах приходили Фома Аквинский и Иоанн Солсберийский, о чем Волоцкий игумен мог узнать от своих друзей униатов из окружения Деспины.

После того как Иосифова обитель обрела покровительство государя, Иосиф в своих рассуждениях о природе власти заметно меняет акцент. Он по-прежнему настаивает на том, что первейшая задача государя – защита православия. Однако теперь он указывает на сакральный характер светской власти, при которой «царь убо естеством подобен всем есть человекам, в властию же подобен есть Вышнему Богу»[492]. Эта мысль скорее всего позаимствована у византийского писателя Агапита, который полагал, что царь лишь естеством подобен человеку, а «тяжестью своего сана подобен Богу»[493]. Впервые в русской литературе Агапит цитируется в Ипатьевской летописи в записи под 1175 годом, где в «Повести об убиении Андрея Боголюбского»: «естествомъ бо царь земнымъ подобенъ есть всякому человеку, властью же сана вышьше, яко Богъ»[494]. Правда, Агапит уточнял, что император только «пыль земная», что «учит его быть равным всякому». Однако позднейшие компиляторы деликатно опустили подобные «детали».

Один из ведущих идеологов евразийского движения философ и правовед Н.Н. Алексеев отмечал, что для иосифлян спасение состоит в учреждении правоверного государства, то есть такого государства, которое всецело сольет себя с установлениями положительной религии и, следовательно, сольет себя всецело с церковью. В то же время для направления, исходящего от заволжских старцев, прежде всего характерно убеждение, что всякое земное государство лежит в грехе, потому что оно никак не может быть точным отображением и подобием божественного порядка[495]. Если иосифлянская церковь сама «давалась» в руки государства, для того, впрочем, чтобы самой выступать во всеоружии государственного могущества, то его противники, наоборот, требовали решительного разделения сферы светской и церковной.

Поэтому, как полагал Вассиан Патрикеев, Божья власть должна быть превыше светской – «благо есть уповати на господа, нежели уповати на князя»[496]. Князь-инок указывал Иосифу на пример пророков, которые отстаивали свою правду перед лицом власть имущих: «Ти (пророки) господине, не угожали человеком и о царских судех не брегли. Супротивно всем царем на злых и неугодных соборищех о Христе стояли и страсти претерпели… а нигде ни которому властелину, ни царю, ни князю не повиновалися»[497]. Став приближенным государя, Вассиан не изменил себе, избежал соблазна и не стал ради достижения благих целей восславлять мирскую власть.

«Ни в одном христианском направлении не была высказана в столь резкой формулировке мысль: да стоит церковь вне всяких государственных дел!» – пишет Н.Н. Алексеев. Только таким образом пастыри стали бы истинными обладателями чисто духовного авторитета, сдерживающего всякие беззаконные стремления светского государства. Заволжцы стремились не Церковь опустить до состояния государства, но государство поставить под чисто нравственное руководительство церкви[498].

Интересно, что современники Н.Н. Алексеева и товарищи по эмиграции А. В. Карташев и В.В. Зеньковский, сходным образом оценивая отношение «поздних» иосифлян к власти, находили в нем притягательные стороны. По мнению А. В. Карташева, Иосиф Волоцкий исповедовал «идею неразделимости единого теократического организма церкви и государства»[499]. В.В. Зеньковский считал, что возвеличение царской власти не было выражением церковного сервилизма, а было «выражением мистического понимания истории», в котором «преодолевается противопоставление кесарева начала и воли Божьей»[500].

Однако за красивым теоретическим термином «симфония» на практике неизменно открывается цинический альянс церковных и мирских владык, в котором каждая сторона пытается использовать друг друга для упрочения своей власти. Попытка церкви сохранить некий «симфонический» баланс или тем более соревноваться в этом компоненте с государством, заранее обречена на провал: светская власть знает только полное подчинение своей воле, а церковь, пытаясь опереться на авторитет или прибегнуть к прямому вмешательству в дела государства, только усиливает его и тем самым еще более нарушает искомое равновесие. Сомнительна сама необходимость преодоления «противопоставления кесарева начала и воли Божьей» – противопоставления, заповеданного Самим Спасителем.

В. В. Зеньковский видит, что «церковь сама шла навстречу государству», но оказывается, она делала это затем, «чтобы внести в него благодатную силу освящения». Таким образом, в царе «утверждается …недоступное рациональному осознанию сочетание божественного и человеческого… движение и превращение земного властвования в церковное»[501]. Если даже согласиться с тем, чтобы безо всяких на то оснований приписать иосифлянам самые благие намерения, все равно мы не увидим никаких последствий воздействия «благодатных сил» на состояние государства, очевидно потому, что гипотетическая синергия кесарева и Божьего оказалась, увы, недоступна «рациональному осознанию» властителей и судей.

В.В. Зеньковский согласен с тем, что «в воззрениях заволжских старцев нашло свое выражение главное в воззрениях преподобного Сергия», но оправдывает Иосифа тем, что тот «горячо защищал церковные имущества во имя социальных задач церкви …в связи с принципиальным сближением церковного и государственного бытия»[502]. Однако если церковь растворяется в государстве, «одухотворяя» его, тогда становится неясным, о каких социальных задачах церкви может идти речь – их куда лучше выполнит «одухотворенное» государство.

Быть может, философы-эмигранты, скорбно наблюдая одичание большевистской России и угадывая антихристовых предтеч в ее вождях, обманывали себя фантомом праведной власти? Но и сегодня подобные опасные иллюзии имеют место быть. Современный исследователь архимандрит Макарий (Веретенников) с чувством глубокого удовлетворения отмечает, что Иосиф Волоцкий и его ученики были сторонниками «сильной государственной власти, которая должна защищать церковь, имея повиновение перед церковной властью»[503]. В наступившем третьем тысячелетии христианства иосифляне по-прежнему не желают замечать неразрешимого противоречия: власть не способна быть одновременно господином и слугой. Чем больше полагаться на покровительство государства, видя в нем олицетворение силы, способной организовать общественный хаос, чем больше, обманывая себя, способствовать усилению этого государства, тем меньше стоит рассчитывать на его повиновение. Государство, как бы искренне ни старалось идти навстречу церковным нуждам и соответствовать христианским канонам, не способно стать более «духовным», так как этого не требуется для его более эффективной деятельности. В лучшем случае оно украшает себя соответствующими декорациями, дискредитируя тем самым евангельские заветы.

В схеме пресловутой «симфонии» государство, органично существуя в социуме, самодостаточно, оно ожидает помощи Церкви, но никогда не рассчитывает на нее в достижении своих целей. Церковь, напротив, пытаясь играть по чужим правилам, «огосударствляется»: из Тела Христова превращается в плотское облачение организации, ведающее отправлением культовых потребностей. Раз потакнув соблазну сослужения власти, Церковь уже боится остаться наедине с миром, обнаруживает пугающую неспособность ответить на вызовы сегодняшнего дня, и потому, каждый раз встречаясь с мало-мальски серьезным испытанием, с испугом и надеждой оглядывается на бюрократический аппарат как на своего естественного защитника. Церковь, которая должна вести к Спасению во Христе, и при этом уповает на административную силу, не только воздает кесарю Божье, она предает свою паству, зависимую от сильных мира сего, вступая с последними в противоестественный союз.