Недолгая оттепель

Недолгая оттепель

Весной 1566 года один за другим стали проявляться очевидные признаки политической оттепели. В апреле амнистированы казанскиу ссыльнопереселенцы. Некоторым из них даже возвратили отобранные вотчины. По ходатайству земских бояр и дворян во главе с Иваном Федоровым царь снял опалу с талантливого полководца Михаила Воротынского, вернул воеводу ко двору и возвратил значительную часть родовых вотчин. Князь Владимир Старицкий также получил назад свой кремлевский двор, прежде переведенный в опричнину, Грозный выказывал двоюродному брату прочие знаки своего расположения.

В.Б. Кобрин, рассматривая передышку в политике террора 1566 года, отмечает, что «происходит нечто до конца непонятное», расценивая странные зигзаги царской политики как попытку усыпить общественное мнение[935]. Наметившийся отход от репрессивной опричной политики был бы невозможен без широкой оппозиции начинаниям Грозного среди бояр, значительной части дворян и духовенства. Иван вовремя заметил растущее недовольство опричниной и оценил потенциальную угрозу. К тому же за год существования нового порядка царь, возможно, несколько охладел к своему детищу – такая реакция вполне естественна для пылких увлекающихся натур, подобных Грозному. Долго вынашиваемый план воплотился в реальность и перестал с прежней силой волновать своего создателя. Царь решил отступить от некоторых крайностей опричной политики и даже дезавуировать некоторые свои наиболее одиозные действия.

В мае «за немощью велик» оставил свою первосвятительскую кафедру и удалился в Чудов монастырь митрополит Афанасий. Каковы бы ни были истинные причины отставки митрополита, его уход выглядел как демонстративный шаг. Известно, что бывший митрополит умер в 70-е годы, то есть, по крайней мере, спустя четыре года после своей отставки, что дает основание сомневаться в серьезности болезни, его постигшей. Р.Г. Скрынников полагает, что Афанасий покинул первосвятительский пост, добиваясь упразднения опричных порядков[936]. Возможно, митрополиту не хватало здоровья и сил не для руководства Русской церковью, а для противодействия губительным деяниям государя с той твердостью, которую он продемонстрировал в дни утверждения опричнины.

Тогда Афанасий оказался в одиночестве, правящая верхушка проявила малодушие и недальновидность. Теперь ситуация изменилась коренным образом: элита, и прежде всего московское боярство во главе с Иваном Федоровым, не скрывала своего негативного отношения к опричному режиму. Когда осенью 1565 года князь Петр Щенятев удостоился царской награды за удачные действия против татар, он демонстративно покинул Боярскую думу и удалился в монастырь. Как показали дальнейшие события, недовольство проявляла не только родовитая знать, но и широкие слои дворянства. «И бысть в людех ненависть на царя от всех людей..»[937]

В этих условиях Афанасий мог почувствовать, что именно сейчас на митрополичьей кафедре должен находиться энергичный и нелицемерный иерарх, кроме прочего располагающий доверием государя, которого лишился Афанасий после январских событий 1565 года. Этим критериям в наибольшей степени отвечал казанский архиепископ Герман. Бывший казначей Волоцкой обители происходил из известной иосифлянской династии Полевых, что в глазах государя выглядело залогом верноподданических взглядов архиепископа. Заметим, что в свое время именно Герману было поручено препроводить в Волоцкий монастырь осужденного собором Матвея Башкина. В казанской епархии он стал преемником первого архиерея покоренного города Гурия Руготина, бывшего волоцкого игумена.

Несмотря на безупречные «анкетные данные», Герман оказался исключением из иосифлянских правил. Не случайно ненавидевший любостяжателей Курбский отзывается о Германе с величайшим почтением. Известно, что Герман увлекался сочинениями Максима Грека[938]. Герман возглавил казанскую епархию в марте 1564 года и учреждение опричнины наблюдал как бы со стороны. Но с появлением в Казани нескольких десятков ссыльных ростовских, ярославских, оболенских и стародубских князей, бояр Булгаковых-Куракиных и сотни мелких помещиков владыка напрямую столкнулся с последствиями становления опричного режима. Разумеется, он общался со ссыльными и получил подробные сведения об опричных нововведениях Ивана. Очевидно, что Герман прибыл в Москву, имея твердое убеждение в пагубности опричнины.

Кандидатуру казанского владыки одобрили и государь, и церковные иерархи. Герман даже вселился в митрополичьи палаты, но митрополитом так и не стал. По сообщению Курбского, Герман принялся «тихими и кроткими словесы» убеждать Ивана отказаться от опричнины и припомнил ему «страшный суд Божий и стязания нелицеприятное кождого человека о делех, так царей яко и простых»[939]. После этого разговора Грозный якобы передал его содержание своим «ласкателям», у которых обращение казанского митрополита вызвало взрыв негодования. «Боже сохрани тебя от такого совета. Опять ли хочешь, царь, быть в неволе у того епископа, еще горшей, нежели был ты у Алексея и Сильвестра столько лет!?». По сообщению Курбского, особенно горячо умоляли царя воспротивиться увещеваниям кандидата в митрополиты Алексей Басманов с сыном. В итоге по их наущению Германа прогнали с митрополичьего двора. При этом Грозный упрекал архиерея: «И на митрополию не возведен еси, а уже мя неволею обязуешь»[940].

Скорее всего, Курбский преувеличил критическую направленность речей Германа, а его призыв к оставлению опричнины он позаимствовал из событий, последовавших несколько недель спустя. Более вероятно, что архиерей протестовал не против опричнины вообще, а против недостойных мер по осуществлению опричной политики. Но этого оказалось достаточно, чтобы Грозный расценил слова кандидата как намерение ограничить его власть. Напоминание о Страшном суде должно было живо напомнить царю Сильвестра и его «страшилы», вряд ли для этого потребовалась помощь «ласкателей». К тому же, зная вспыльчивость Ивана, трудно представить, что он хладнокровно выслушал нотации Германа, а потом отправился к своим советникам и только после их обличений воспылал гневом и согласился выпроводить дерзкого епископа вон. Очевидно, Курбский, особо невзлюбивший Алексея Басманова (в своем первом послании Грозному он даже пишет об антихристе среди царевых советников, намекая на Басманова-старшего), постарался лишний раз выставить в черном свете Басманова и прочих царских любимцев.

После того как кандидатура Германа была отвергнута, выбор Грозного пал на игумена Соловецкого монастыря Филиппа – на первый взгляд, совершенно неприемлемой для Ивана фигуры. Соловецкий настоятель происходил из боярской семьи Колычевых. Его отец в свое время служил у отца Владимира Старицкого – удельного князя Андрея. Андрей и его сподвижники, среди которых находились и Колычевы, были казнены после неудачного выступления против правительства Елены Глинской. Правда, его родственник Ф.И. Умной-Колычев занимал в опричнине видное положение, однако недостаточное, для того чтобы влиять на решение столь важных вопросов.

Принадлежность Филиппа к мятежному боярскому роду должна была насторожить Грозного. Как полагает Г.П. Федотов, Филипп, «как по своему происхождению и по принадлежности к боярским кругам, так и по чисто церковным мотивам, возобладавшим в нем впоследствии, … вряд ли мог быть в стане поклонников нового режима, …он скорее должен быть доступен глухому ропоту против него…»[941] На далеких Соловках Филипп имел таких хорошо информированных о подноготной кремлевской политики собеседников, как игумен Артемий и протоиерей Сильвестр. Неизвестно, как реагировал Филипп на их рассказы, но, вероятно, именно благодаря снисходительности игумена Артемий сбежал из обители и благополучно добрался до Литвы, что вряд ли было возможно без запаса пищи и денег.

А. А. Зимин полагает, что неудача с иосифлянским претендентом на митрополичью кафедру заставила Грозного обратить свой взор на их оппонентов – группировку заволжских старцев и одного из их лидеров митрополита Филиппа[942]. Но стоит ли вслед за А.А. Зиминым причислять Филиппа к нестяжателям? И да, и нет, поскольку к этому времени изменились и последователи Нила Сорского, и иосифляне, а былые противоречия заметно сгладились. Пример – противоречие между партийной принадлежностью и поступками и пристрастиями Германа. Вот и Филипп, превративший Соловецкую обитель в образцовое хозяйство, плохо вписывается в привычный образ нестяжателя. Последним истинным заволжцем можно считать игумена Артемия. С его ссылкой распалась и нестяжательская партия, после чего оказалось, что и иосифлянам, которым не с кем было бороться, незачем, как прежде, крепко держаться друг друга.

Вакханалия террора, безусловно, напугала волоцких питомцев, в поддержке которых царь давно уже не нуждался. Иосифлянская теория «божьей грозы» поблекла перед повседневной практикой опричнины. Незатейливые компиляторские опыты св. Иосифа казались примитивными, узкими и даже безобидными в сравнении с изощренным глобальным антихристовым мировоззрением Грозного. Инстинкт самосохранения подталкивал иосифлян к объединению со всеми, кто был способен противостоять грядущей катастрофе. Возможно, именно предлагаемому союзу между вчерашними врагами и собирался воспрепятствовать Иван, стараясь возбудить прежнюю ревность между церковными партиями. В этом смысле предположение А.А. Зимина верно – Иван показал иосифлянам, что в случае неповиновения он готов обратиться к их извечным оппонентам. Но в обстановке вакханалии террора вряд ли на кого-то могли подействовать подобные «страшилы».