Глава 4 В КСАНАДУ

Глава 4

В КСАНАДУ

Вернувшись в свои китайские земли, Хубилай начал эксперименты с крупномасштабным управлением уделом, словно оттачивал мастерство, которое ему понадобится как будущему императору, который, широко расставив ноги, стоит сразу на двух мирах, монгольском и китайском. Его уделы начали меньше походить на поместья и больше — на миниатюрные царства, особенно его главное владение в долине Вэй. Для надзора за этим существенным куском территории 50 000 квадратных километров со смешанным китайским и некитайским населением — он назначил двадцатилетнего уйгура Лэнь Сисяня, который, в свою очередь, взял на службу почтенного конфуцианца Цзу Хэна. Выражаясь утонченным языком «Истории династии Юань», оба они усвоили возвышенный конфуцианский идеал «обуздывать буйных и поддерживать слабых». Вместе с другим советником Хубилая, дзен-буддийским монахом Лю Бинчжуном, они восстанавливали школы, запрещали монголам обращать в рабство ученых и печатали бумажные деньги.

В пространной докладной записке Лю расписал, какие шаги следует предпринять Хубилаю, чтобы общество продолжало развиваться гладко и с выгодой для себя, и, вероятно, указал, что хорошее правление зависит от хороших государственных служащих, которые могут появиться только из хороших школ. По сути дела, эрудит Лю советовал Хубилаю вести себя подобно китайскому императору. Ему следовало кодифицировать налоги и юридические системы, вновь ввести для поступающих на государственную службу экзамены на чин и финансировать написание истории предыдущей династии[22] — традиционная задача нового китайского правителя. Однако Хубилай не собирался заходить столь далеко. Никаких экзаменов на чин не будет, так как это означало бы, что все его советники окажутся китайцами; не будет никакой истории династии Цзинь, так как китайцы воспримут это как провозглашение новой династии, что, в свою очередь, в глазах монголов будет выглядеть как попытка узурпации власти брата. Возможно, именно этого-то и хотел Лю — но не Хубилай.

* * *

Хубилай уже опирался на два мира, и в 1256 году принял первое важное решение с целью сделать такое шаткое балансирование постоянным. Ему требовалась хорошая база, однако в его уделе не было достойного для этой цели города. Если он желал сохранить доверие своих новых китайских подданных, от которых теперь зависел его доход, ему нельзя было утверждать традиционные монгольские ценности, создавая город из юрт с передвижным дворцом. Поэтому, возможно, отчасти благодаря Лю, он решил создать постоянную столицу. А почему бы и нет? Создал же Угэдэй такую в Каракоруме, а брат Хубилая Хулагу мог выбрать себе столицу из многих исламских городов; правительству северного Китая требовался никак не меньший центр власти. Но выбирать место для него надо былое особым тщанием. Настоящий китайских правитель, несомненно, занял бы одну из старых столиц, возможно, Чанъань (Сиань) или Кайфын (обе они располагались неподалеку от владений Хубилая), либо даже Пекин, восстановивший в какой-то мере свое самоуважение после взятия его в 1215 году Чингисом. Но Хубилай не был китайцем и не мог позволить себе выглядеть таковым в глазах своей семьи и соотечественников-монголов. Его китайские советники поняли эту трудность и занялись подысканием подходящего места для строительства столицы.

Хубилай в общих чертах представлял, в каком районе должна находиться его столица, поскольку если он хотел равно утвердиться в двух культурах, диапазон выбора был не слишком велик. Столица должна была располагаться в пределах досягаемости от Пекина, именовавшегося в ту пору Чжунду — «Центральная столица», однако она должна была находиться в степи, на традиционной монгольской территории.

Степи Внутренней Монголии, осваиваемые ныне наезжающими с юга китайцами, подступают на карте удивительно близко к Пекину до них всего 250 км. Однако на практике между ними лежит целый мир, даже при наличии отличных новых дорог, порождения современной экономики, находящейся на подъеме. Это семь часов езды по дороге, которая сначала ведет вас по крутым медленным подъемам, а потом делает большой зигзаг, огибая горы и растягивая путешествие еще на сотню километров. Мы направляемся на северо-восток, прочь от насыщенного городского уличного движения и вездесущего супа с лапшой, по скоростному шоссе, которое доставляет к Великой Стене миллион туристов в год. Однако это чудо не должно нас задерживать, поскольку его построили уже после Хубилая.[23] Наше внимание должно быть устремлено к тем волнообразным горам, по которым плывет Стена. Здесь проходила последняя естественная линия обороны Пекина — два покрытых лесом гребня, горы Чжунду и Си, сплошные острые пики и крутые ущелья, ландшафт, похожий на скомканную жестяную фольгу. Древний путь через них некогда проходил по ущелью Цзуён, ширина которого сокращается в самом узком месте до нескольких десятков метров. Оно не может вместить в себя все скоростное шоссе, поэтому некоторое время полоса, ведущая на север, с нудными вереницами ревущих грузовиков, врезается в стену долины, а полосы, ведущей на юг, не видно, ибо она тянется по другую сторону гор. Защищать эту линию обороны не составляло труда, здесь можно было остановить большинство армий — но только не монголов в 1213 году. Именно поэтому империя Мин, опасаясь монгольского возрождения, построила на горах Стену, и именно поэтому Стена эта на самом деле представляет собой много стен, разные куски и кусочки, охраняющие боковые гребни, где могли проскользнуть отчаянные воины на крепких лошадях.

Теперь мы поднялись на несколько сотен футов и находимся фактически на полуплощадке. Следующую сотню километров ехать легко. Дорожные знаки на английском предупреждают об опасностях, вызванных монотонностью езды: «Не пытайтесь ехать утомленным!», «Не ездите усталым!» Следующая остановка, Чжанцзякоу, прежде находилась в семи часах езды от Пекина; теперь ехать до нее всего два часа, если поток машин невелик.

Чжанцзякоу — город исторический, хотя об этом никак не догадаешься, глядя на потрепанные многоквартирные дома, которые ныне совсем заслонили кучку одноэтажных домиков и улочек старого города. Некогда этот городок отмечал границу между низинными землями Китая и расположенными на плато землями Монголии, поэтому монголы (и иностранные исследователи) называли его Калганом — от монгольского слова «ворота». Через эти ворота протекала торговля между Россией, Монголией и Китаем. Век назад тут действовало 7 тысяч торговых обществ; через узкие северные ворота городка проезжали сотни кибиток, запряженных волами, и проходили сотни тысяч верблюдов. Революция 1917 года в России убила это поселение, а вскоре его окрестности прославились разгулом бандитизма. Ныне город обрел новую жизнь в связи с усиленным продвижением Китая в свою пограничную провинцию, автономный район Внутренняя Монголия, в то время как монгольское влияние, насколько я мог видеть, совершенно исчезло. Ощущение его исторической роли дает только ландшафт, долгим зигзагообразным подъемом ведущий к фермам и деревням монгольского плато.

Затем мы сворачиваем на восток, и мобильный телефон с писком высвечивает сообщение: «Добро пожаловать во Внутреннюю Монголию». Надпись на огромном изваянии — руке, сжимающей монгольскую узду, — призывает нас всех защитить степь, которая определенно нуждается в защите, так как осталось от нее немного. В Чжэнлан-Ци построена новая железная дорога с целью привезти еще крестьян и цивилизовать этот пограничный район с помощью новых плугов и новых сел.

Однако сразу за полотном железной дороги есть еще открытые пространства, которые порадовали бы душу Хубилая. Этот край тоже богат историей, поскольку тут располагался лагерь Чингиса, когда тот двигался на юг, к Пекину, и когда возвращался из похода. Вероятно, именно поэтому Хубилай направил сюда внимание своих советников. Возглавляемая Лю Бинчжуном группа «Золотой Лотос», как называли мозговой трест Хубилая, выполнила предписанные ритуалы геомантики и определила, где находится место, которое сейчас известно в англоязычном мире как Ксанаду. Имя, которое дал ему Хубилай, звучало как «Шан-ду», Верхняя Столица — в противоположность Да-ду (Пекину), Великой Столице, какой он стал при монголах.

Существует легенда, что первоначально это место именовалось Лун Ган, Драконий Хребет, поэтому Лю и Золотому Лотосу пришлось навести чары, дабы изгнать этого дракона и воздвигнуть высокий железный вымпел, наделенный магическими силами, желая предотвратить его возвращение. Кроме того, посреди этой открытой равнины находилось озеро, которое пришлось осушить и засыпать.

Строить было, по большому счету, почти не из чего — кругом едва ли росло хоть одно дерево и не имелось никаких каменных карьеров. Главный дворец Ксанаду, храмы, правительственные здания, меньшие дворцы и дома чиновников — строительство всего этого пришлось начинать с нуля, с упряжек тягловых животных и верениц повозок, везущих лес и камень (и мрамор, как мы скоро увидим) из мест, лежащих за сотни километров от места строительства.

* * *

Хубилай несколько остерегался называть свою новую резиденцию столицей, возможно, предпочитая делать вид, будто это всего лишь летний лагерь. Строить его пришлось три года, последующие три года он был известен под названием Кай-пин и переименован в Шан-ду только в 1263 году. Но столицей ему было предназначено стать с самого начала, хотя и предполагалось быть скорее резиденцией правительственной администрации и местом отдыха самого Хубилая, чем живым городом; скорее Версалем, чем Парижем.

В городе имелось три сектора, сплошь квадратных, вмещенных один в другой в стиле китайских столиц. Размеры Внешнего Города — 2,2 км с каждой стороны, почти 9 км в целом — и близко не дотягивают до упомянутых ненадежным Марко Поло 16 миль, однако достаточны, чтобы вместить кучку домов из дерева и глиняных кирпичей для массы простого народа, теснящихся в углу меньше квадратного километра величиной и заботливо отделенных от северного сектора. Там располагался прямоугольный парк, именуемый Императорским Садом. Здесь, согласно надписи у нынешнего входа на площадку, «царило благоденствие». Марко Поло оставил его описание — олени щипали луговую траву, бродя среди куп деревьев, пили из ручьев и фонтанов. Это была Аркадия Хубилая, искусственная версия монгольской степи, где он мог подстрелить одного оленя из лука, а на другого натравить ручного снежного барса, либо спустить сокола на певчих птиц. Здесь также стоял бамбуковый павильон около 15 метров в поперечнике, крытый, словно черепицей, уложенным внахлест расщепленным камышом, откуда хан мог наблюдать за демонстрацией искусства верховой езды. В этом мирном окружении Хубилай также воздвиг свою Большую Юрту-Дворец — центральную точку ансамбля в монгольском стиле.

В юго-восточном углу Внешнего Города находился Императорский Город — 1,4 квадратных километра, окруженных четырехметровой кирпичной стеной, за которой располагались правительственные учреждения, мастерские ремесленников и несколько храмов, даосских и буддийских, аккуратно выстроившиеся вдоль сетки улиц.

Сердце столицы, Дворцовый Город, располагалось внутри Императорского Города. На самом деле квадрат, содержавший в себе дворец, был не совсем квадратом, имея размер 570 на 620 метров, чуть больше двух километров в окружности. Шесть залов заседаний — залы Хрусталя, Благоденствия, Мудрости, Ясности, Благоухания и Правящего Неба — были собраны у подножия самого дворца, Зала Великого Постоянства, построенного, как и все другие здания, в китайском стиле, с изогнутыми кверху краями крыш и глазурованной черепицей. Рашид ад-Дин говорит, что дворец был построен прямо над озером, на платформе из щебня и расплавленного олова, в результате чего вода позже вырывалась повсюду, создавая ручьи и ключи.

После того, как в 1368 году монгольская династия пала, Ксанаду оказался заброшен. За 600 лет он совершенно развалился, его великий дворец, дворы, здания и стены разрушались, пока не превратились в жалкие руины, едва различимые во всхолмленной степи. Один из врачей английской дипломатической миссии в Пекине, Стивен Бушелл, в 1872 году случайно наткнулся на эти развалины и сообщил, что видел мраморные блоки, остатки больших храмов, «лежащих повсюду разломанных белых львов, драконов и остатки других резных монументов». Когда в 1930-е годы японцы оккупировали Внутреннюю Монголию, то вели в этом районе какие-то работы, после которых мало чего осталось. И до, и после прихода к власти коммунистов в 1949 году Китай не проявлял к этому месту ни малейшего интереса, так как монгольская династия, установленная варварами из-за Гоби, была главой в истории страны, которую современные правители предпочли бы забыть.

Именно здесь, как знает каждый английский и американский школьник, Хубилай повелел воздвигнуть для своих удовольствий величественное здание со сводчатой крышей, как пригрезилось однажды летним днем 1797 года Сэмюелу Тейлору Кольриджу, прежде чем его грезы нарушил незваный гость. Но видение Кольриджа и его поэма — плод фантазии; поэтому открытие, что это место и это великолепие действительно существовали и что посетив одно, можно ощутить другое, становится большим сюрпризом.

* * *

Когда я впервые побывал в Ксанаду, на подъездных дорогах не было никаких указателей. Моего гида это ничуть не взволновало. «Под носом есть рот», заметил он с мудростью веков и доказал это, спросив дорогу у пары крестьян. Мы смогли въехать прямиком на место, в восхитительно дикую местность, где из колышущихся трав и красивых луговых цветов плавно поднимались разрушенные стены. Это место не окружала никакая ограда, ничего не требовалось платить за вход, никакие музейные смотрители не блокировали подъезд по дороге, прорезавшей внешнюю стену. Небо отливало чистой монгольской голубизной, дул легкий ветерок, и единственные звуки издавала одинокая кукушка.

Но мы были тут не одни. С полдюжины людей измеряли тут все, с помощью бечевы разбивая участок на квадраты. Это были археологи из Хух-Хото, начавшие наконец подхватывать нити исследований. Один из них, Вэй Цзянь, помощник профессора в Институте Археологии, вкратце просветил меня через гида. Вот здесь находились стены, а вон там дворец. Вся эта низина некогда называлась Равниной Золотых Цветов — легко понять, почему, видя изобилие лютиков в смеси с лилово-белыми цветами, названия которых я не знал.

— Видите, какое это прекрасное место, защищенное горами, — указал он. Я посмотрел на стену невысоких гор на севере. Они казались очень островерхими. — Это место избрали по суеверным причинам. Оно благоприятное. На севере — Драконья гора, а на юге — река Молния.

— Эти горы кажутся похожими на… зверей.

— На вершинах у них святилища, груды камней. Есть предание, что эти святилища посвящены Семи Богам, — он употребил название, каким монголы обозначают созвездие, называемое у нас Плугом, то есть Малую Медведицу. — Это надо будет проверить. Нам нужно многое узнать.

Раздвигая колышущуюся траву, я прошел ко дворцу и наткнулся на грубую, маленькую, неуместную здесь статую — тюркскую, домонгольскую, стоящую словно на страже. Может быть, ее привезли сюда люди Хубилая, или нашли здесь и просто оставили в покое. Земля была усеяна обломками, грозившими вывихом лодыжки, если я буду неосторожен. Основание дворца по-прежнему оставалось там — земляная насыпь примерно пятидесяти метров в длину, возвышающаяся над травой метров на шесть. Несмотря на утверждения Рашид ад-Дина, не наблюдалось ни малейшего намека на подземную влагу, за исключением того, что некогда, возможно, было колодцем в том, что некогда, возможно, было двором. Хотя вполне возможно, что тут всего лишь находилась опора для знамени. По бокам от дворцовой насыпи высились две других — остатки трех больших зданий, образующие трехсторонний двор. Проложенные туристами тропы, петляя, подымались на вершины насыпей по обеим сторонам. Однако спереди был почти отвесный земляной фас, пронизанный линиями отверстий, где давно исчезнувшие балки крыши, должно быть, поддерживали кровлю. Я представил себе прибывших в город сановников, спешивающихся в тени этого навеса, прежде чем подняться по лестнице в сам дворец, где хан примет их, сидя на вознесенном троне. Теперь там не осталось ничего целого, равно как и внизу.

Мне это показалось крайне странным: земляная платформа пережила семь веков, несмотря на яростные летние ливни и зимние морозы, раскалывающие камни — от самого же здания не осталось и следа. Есть, конечно, мелкие обломки, валяющиеся среди жестких трав. Но где же кирпичи и черепица? Где виденные Бушеллом в 1872 году остатки храмов и монументов? Неужели все забрали японцы, оставив только грубые каменные обломки? Я подобрал некоторые из них — сплошь бесформенные куски и кусочки без малейшего намека на то, чем они когда-то были. Но какие обломки, какие камни: прах Ксанаду… Как же мне, черт возьми, воздать им должное?

Я вернулся туда в 2004 году. Там наступили перемены, отражая перемены, происходящие повсюду в Китае. Теперь на восток из Чжэнлан-Ци ведет отличное новое шоссе с указателем как на китайском, так и на английском, указывающим путь к «Юань Шан-ду», а также недавно проложена малая дорога, идущая прямо на север через пастбище к туристическому лагерю из круглых белых монгольских юрт. Шоссе огибает лагерь, делая два поворота под прямым углом, и приводит вас к ограде, воротам и небольшому музею с парой смотрителей и платой за вход. Однако после въезда я, как и прежде, оказался предоставлен самому себе. Иностранные туристы не получают никакой помощи, поскольку власти еще не оценили значимости этого места, особенно для англоязычных лиц. Немногочисленные указатели все еще только на китайском. А я был все еще волен бродить по горкам, по дворцовой платформе и покрытым травой обломкам, все еще волен подбирать любые кусочки и обломки камня.

Теперь так останется уже недолго. Археологи немало поработали. Во дворе музея стоит стеклянный ящик, содержащий громадный блок белого мрамора в 2 метра высотой. Его нашли под развалинами дворца в 2003 году вслед за двумя другими подобными находками, отправленными в музей Хух-Хото. Вероятно, некогда капитель колонны, он украшен великолепно изваянным барельефом из переплетающихся драконов и пионов — символов и войны, и мира.

Подобные находки и впрямь повергают в изумление. Они намекают на былое великолепие этого места, на мастерство художников Хубилая и на затраченный труд — ближайший источник мрамора находится в 700 км отсюда. Они также являются новым доказательством в громком академическом споре о том, в самом ли деле этот ненадежный Марко Поло побывал в Китае. Однако он начинает свое описание словами: «В этом месте есть очень красивый мраморный дворец». Как гласит табличка около дворцовой насыпи, «эти предметы свидетельствуют о присутствии Марко Поло».

Самая большая перемена, однако, не на самой территории раскопок, а на подъезде к ней. Первый признак близости к Ксанаду — это туристический лагерь, примерно 40 маленьких монгольских юрт (герое) и три огромных бетонных с двойными куполами. Это намек на грядущее. Лагерь создан местным бизнесменом «Бенджамином» Жэнем (китайцы, ведущие дела с Западом, часто называют себя западными именами). Жэнь замечателен в нескольких отношениях: это красивый, общительный, щедрый и честолюбивый человек, движимый желанием соединить бизнес с экологией. Сознавая разрушительное распространение в степь промышленности и сельского хозяйства, он задумал посадить леса и спасти пастбища. Поддержанный богатым индонезийцем, он приобрел участок земли величиной с округ, посадил на его половине не менее 15 миллионов деревьев и отвел бы остальное под пастбище, если бы не обнаружил, что земля пострадала от катастрофического перевыпаса. Теперь он предоставляет ей снова сделаться лугом.

Одно потянуло за собой другое. Волей случая его земля оказалась рядом с Ксанаду. Неплохо говоря по-английски, он сразу увидел скрывающийся тут огромный потенциал для туризма, особенно благодаря новому шоссе. Туристам же требуется где-то останавливаться. Его туристический лагерь открылся в 2003 году, предлагая туристам монгольские геры, хитроумно приспособленные к современности наличием в них двуспальных кроватей, освещения, водопровода и туалетов, а также двухкупольные рестораны, в которых работают местные жители, готовя для туристов монгольские пиршества и развлекая их монгольской музыкой. За первый год работы предприятия он принял 1500 гостей, а в 2004 году — 6000; цифра, которая ко времени Пекинской Олимпиады 2008 года должна возрасти в шесть раз.

В современной атмосфере приватизации я мог без труда представить, как Жэнь заключает сделки с музеем и получает доступ к территории раскопок и потоку информации. В скором времени поездка сюда станет делом легким, комфортным, многолюдным и дорогим. И если вы не отправитесь туда как можно скорее, боюсь, что путешествие в Ксанаду больше не будет приключением, и вам определенно не позволят собирать осколки битой черепицы.

Но куда же подевались те виденные Бушеллом остатки? У Жэня имелся на это ответ. В близлежащем городке Долон-Нур многие здания построены из довольно приличного кирпича и крыты прекрасной черепицей. А теперь вспомните, что в этом районе всегда имелись проблемы со стройматериалами. Похоже, что Ксанаду по кирпичику, по черепичке растащили местные домовладельцы. Осталось лишь то, чем они не могли воспользоваться.

Те подобранные мной кусочки все еще хранятся у меня, и мне думается, я знаю, как с ними поступить. Я истолку их в прах и заполню этим прахом вырезы в столешнице, образующие два иероглифа:

* * *

Растущая столица, полумонгольская-полукитайская по своему замыслу, была все же слишком китайской для монгольских традиционалистов. В Каракоруме хватало тех, кто ревниво относился к успеху Хубилая и ворчал, что он чересчур занесся, стал слишком честолюбив, мечтает о собственной империи, соперничая со столицей Мункэ, да еще и чересчур богат. Уж не присваивает ли он себе часть налоговых поступлений, которые по всем правилам следует отправлять в Каракорум? Мункэ прослышал о подобных разговорах и стал гадать, есть ли в них доля правды. В конце концов его убедили предпринять некоторые действия. В 1257 году он отправил двух налоговых инспекторов провести проверку чиновников Хубилая. Инспектора нашли недочеты, составили список из 142 нарушений правил, обвинили китайских чиновников и даже казнили некоторых, а потом, с санкции Мункэ, взяли на себя сбор всех налогов во владениях Хубилая. Хан мог бы спустить с поводка свою гвардию и арестовать этих недоброжелательно настроенных бухгалтеров — но это, как указали его конфуцианские и буддийские советники, было бы открытым мятежом. Лучше уладить дело миром. Хубилай так и поступил, сперва отправив посольство из двух человек, не добившееся никаких результатов, а затем явившись лично, взывая к Мункэ как брат к брату. Это сработало. Братья, прослезившись, обнялись: Хубилай — сплошное раскаяние, невинность и преданность, а Мункэ — предлагая прощение и возобновленное доверие. (Свое слово он сдержал, через три года казнив своих проверяющих за подстрекательство к мятежу).

Правда состояла в том, что двое братьев нуждались друг в друге. Сила Хубилая зависела от поддержки Мункэ — у Мункэ же возникла одна проблема, созданная 30 лет назад самим Чингисом. В свое время на него произвел столь сильное впечатление даосский монах Чань-чунь — тот самый, которого Чингис вызвал к себе из Китая в Афганистан с просьбой научить его путям Дао, — что он освободил секту Чань-чуня от всяких оброков и налогов. Даосы, некогда младшие в иерархии религий, обрадовались и принялись эксплуатировать свое новообретенное богатство и статус, захватывая буддийские храмы. Богатство послужило чудесным источником вдохновения, и даосские секты сильно размножились. Согласно одному источнику, их теперь насчитывалось 81, с аскетами на одном конце шкалы и гадальщиками на другом. Большая их часть была едва ли чем-то большим, чем хулиганами, радующимися случаю стащить статуи и картины из буддийских святилищ.

Буддисты возражали не менее бурно. Их группировка изрядно усилилась благодаря притоку лам из Тибета — региона, который вскоре тоже станет частью империи Хубилая (к чему мы вернемся подробнее в главе 7). В 1258 году буддисты чересчур хорошо осознавали, сколь важны политические контакты, и отчаянно желали отомстить даосам.

Эту ссору следовало прекратить, иначе в северном Китае не могло быть никакой стабильности и никакой надежной базы, с которой можно заняться намного более важным делом вторжения в империю Сун. Ключом к решению обеих проблем был Хубилай. Моррис Россаби пишет об этом. «Хотя я не исключаю возможности того, что изображенная в китайских хрониках сцена действительно имела место, она, на мой взгляд, произошла лишь после того, как и Мункэ, и Хубилай разумно оценили всю глупость раскола между ними».

Поэтому в начале 1258 года на повестке дня у Хубилая стояла первоочередная задача созвать конференцию даосских и буддийских лидеров и столкнуть их лбами. Конференция вышла весьма напряженная. В Ксанаду приехали триста буддистов и двести даосов, которых держало врозь присутствие двухсот придворных чиновников и ученых-конфуцианцев. Председательствовал на ней сам Хубилай.

Дело даосов основывалось на двух документах, оба из которых утверждали, что Лао-цзы, мудрец, основавший даосизм, претерпел 81 перевоплощение — отсюда и число даосских сект, — в одном из которых был известен как Будда. Вдобавок один из документов утверждал, будто Лао-цзы умер в Индии, на родине буддизма, а не в Китае. Следовательно, делали вывод даосы, буддизм — это на самом деле ветвь даосизма. Подобная мысль представлялась буддистам оскорбительной, в особенности из-за составляемых даосами планов, подытоженных их известной формулой буа-ху («обращение варваров»). Однако даосы не учли того, что Хубилай был уже почти буддистом, а его любимая жена Чаби — буддисткой несомненной. На него произвела немалое впечатление служившая ему группа буддийских монахов и их практические причины для принятия хорошего правления в буддийском стиле.

Фактически ему даже не понадобилось проявлять пристрастность: даосы не привыкли к диспутам и оказались бесцветной компанией. Тибетский советник Хубилая Пагба-лама устроил старшему даосу перекрестный допрос по вопросу об аутентичности их главного текста об «обращении варваров» с его утверждениями, будто основатель даосизма Лао-цзы умер в Индии. Как странно, что Сыма Цянь, великий историк I–II веков, ничего не упомянул об этом интересном утверждении и подкрепляющем его документе… По той простой причине, заключил Пагба-лама, что Лао-цзы на самом деле умер в Китае, а этот документ был подделкой. В итоге даосы, не способные привести в ответ каких-либо ссылок или аргументов, имели глупый вид. Хубилай предложил им последний шанс — вызвать духов и демонов, доказать свои магические способности, совершив сверхъестественные деяния. Естественно, они не продемонстрировали ни малейших способностей.

Хубилай вынес приговор: входит буддизм, даосизм выходит. Семнадцать даосских голов обрили наголо, все копии поддельных текстов предписывалось уничтожить, 273 храма вернуть буддистам. Однако у него достало мудрости не проявлять мстительности, поскольку он знал, что не может позволить себе вызвать отчуждение среди многочисленных приверженцев Дао. Никаких казней — только возвращение «статус кво» начала века, до внезапного возвышения Чань-чуня три десятилетия назад.

Этот диспут окончательно скрепил возвращение благосклонности к Хубилаю. Он водворил мир твердым административным действием, проявив ум и умеренность. Все его одобрили, и он целиком посвятил себя следующей важной задаче — вторжению в империю Южная Сун.