Глава 16 КАК ВОСТОК ОТПРАВИЛСЯ НА ЗАПАД
Глава 16
КАК ВОСТОК ОТПРАВИЛСЯ НА ЗАПАД
Большую часть царствования Хубилая воздействие Китая на Запад было, откровенно говоря, пренебрежимо мизерным. Знаменит он стал лишь после своей смерти, и почти целиком благодарить за это надо человека, которого часто цитировали в предыдущих главах — Марко Поло.
Чтобы понять изменение, произведенное Марко, посмотрим, что было известно о Китае и Центральной Азии до Хубилая. В XII веке европейцы и жители Ближнего Востока имели о Китае лишь самое смутное представление. В христианской Европе карты обычно были не столько картами, сколько изображениями верований, где Страшный Суд и Сад Эдема занимали столь же выдающееся место, как массы суши и океаны. Ведущая роль принадлежала чудовищам: людям, питающимся запахом яблок, или Тененогу, применяющему свою гигантскую стопу в качестве зонтика от солнца. Единственными континентами были Европа, Азия и Африка, которые походили на аккуратно нарезанные сегменты круга или на бесформенные кляксы. Азия и Индия были идентичны, Китай же просто отсутствовал.
Арабская география, о которой Европа знала мало, была лучше, но не намного. Один испанский еврей, Беньямин из Туделы, в конце XII века отправился с Цейлона в Китай — но записал мало подробностей, и его написанные на древнееврейском «Путевые заметки» вплоть до XVI века оставались неизвестны христианской Европе. Ни один из христиан-несториан, занимавшихся миссионерской деятельностью в Центральной Азии, не писал никаких отчетов о проделанной работе; по крайней мере, ни одного такого отчета не переписывали, и до наших дней они не дошли. Другие христиане знали, что несториане там имеются, и выдумали еще одну легенду — о несуществующем христианском владыке, пресвитере Иоанне.
Поэтому, когда в Европу ворвались монголы Чингиса, они вырвались из тьмы. После того, как Чингис опустошительным смерчем пронесся по Центральной Азии и вторгся в Персию, первоначальная вспышка оптимизма по поводу того, что это христиане идут на выручку крестоносцам, быстро уступила место страху и трепету. Европейцы ухватились за название одной из групп монгольских подданных, татар, и именовали всех монголов «тартарами» — выходцами из Тартара, самого нижнего круга античного ада. Легкий шок походил на предвестье гибели. В 1238 году новгородские торговцы рыбой не стали, как обычно, плавать в Норфолк за североморской сельдью, оставшись дома сражаться с захватчиками и вызвав тем самым избыток рыбы в Ярмуте. Венгерский король получил угрожающее письмо от Бату, хана Золотой Орды, внука Чингис-хана и кузена Хубилая: «Что же до вас, живущих в домах и имеющих крепости и города — как вы избежите моих рук?»
Потом в 1241 году разразилась буря. Пали Россия, Польша и Венгрия. Европейские лидеры почти объединились для совместного отпора врагу. Предлагались крестовые походы; соперничающие правители обменивались мольбами о помощи и сотрудничестве. Но фактически у них не было времени что-либо организовать, так как монголы внезапно убрались, оттянутые домой смертью Угэдэя.
После иллюзий и чистого ужаса наступила пора сверки с действительностью в виде двух папских послов, отправленных в Каракорум: Джованни — клирика из места, тогда именовавшегося Пьяно (или Плано) Карпини (или Карпине), а ныне являющегося городком Маджионе в Умбрии, — который присутствовал на выборах Гуюка в Каракоруме в 1246 году, и брата Гильома из Рубрука в северо-восточной Франции, который встречался с Мункэ в 1253–1255 годах. Оба привезли обратно бескомпромиссные требования монгольских ханов. «Властью Бога все земли от восхода до заката солнца были созданы подчиненными нам», — это заявление в письме папе от Гуюка в сжатом виде рисует их точку зрения. Были отправлены и другие послы, чтобы встретить монголов на Ближнем Востоке. В результате Запад приобрел подробные реалистичные сведения о наследниках Чингиса и их народе, главным образом из донесения Карпини, утечки из которого начались еще до того, как тот добрался до дома. Списки широко распространялись (тогда как блестящий доклад Рубрука три века лежал непереписываемый). Прочитанное — и услышанное от самого Карпини, когда тот по возвращении от монгольского двора проезжал по Европе — никак не успокаивало нервы людей. В данном случае, как выяснилось, прямая угроза миновала: монголы слишком широко размахнулись, а потом убрались в свои новые мини-империи в южной России и Персии, где принялись заниматься обычной деятельностью всех государств — устанавливать отношения с окружающими державами, заключать союзы и грызться друг с другом. Об этих государствах Европа знала немало.
В то же время на Дальнем Востоке возник новый мир — мир Хубилая, о котором Запад не знал ничего. Из Рима туда не присылали никаких миссионеров, никакой иной правитель не отправлял к нему послов вплоть до 1290-х годов — и даже тогда связи установились ограниченные, главным образом из-за лингвистических проблем. Переводчики были немногочисленные и плохие, поскольку никто не оставался там достаточно долго, чтобы научиться бегло говорить хоть по-китайски, хоть по-монгольски. И в любом случае монголы не проявляли никакого интереса к идее стать христианами. Верно, среди них были несториане — в особенности мать Хубилая Соргахтани-беки, — но они настолько внедрились в монгольское и китайское общество, что правоверным католикам от них не было совершенно никакого толку. Как ответил папе персидский ильхан Аргун в вежливом отказе принять крещение: «Если человек молится лишь одному Вечному Небу и мыслит, как надлежит, то разве это не все равно, как если бы он принял крещение?» Короче, они не поддавались обращению.
По идее, главными каналами информации должны были служить торговые пути. К несчастью для историков, торговцы интересовались в основном прибылью, а не путешествиями и суждениями о различных обществах. Хотя благодаря монгольской власти несколько маршрутов были проходимы без труда, мало кто лично отправлялся в утомительное путешествие через весь континент. Анонимный флорентинец XIV века отметил, сколько времени занимает путешествие от Украины до Пекина — примерно 250 дней. Кроме того, сейчас ученые считают, что представление о мирном тракте через всю Pax Mongolica грешит преувеличением, поскольку большую часть царствования Хубилая монголы почти постоянно находились в состоянии междоусобной грызни или открытой войны. Когда Хулагу и Берке сражались друг с другом в 1260-е годы, оба резали торговцев друг друга. Кто станет рисковать жизнью и проводить 18 месяцев, тащась туда и обратно через всю Азию ради доставки товаров, которые можно приобрести у посредника гораздо ближе к дому?
Конечно, всегда имелся морской путь, но для жителей Запада он был еще хуже. Он начинался в Персидском заливе, так как вокруг южной Африки никто не будет плавать еще два века. А из залива арабским кораблям требовалось два года, чтобы добраться до Востока, рискуя по пути погибнуть скверной смертью из-за пиратов, штормов и разрушения корпусов, скрепленных канатами (опасность, упомянутая Марко Поло). И опять же никто из них не писал о пережитом опыте.
Уже после смерти Хубилая некоторые совершали-таки длительное путешествие по суше, поскольку по пути удачливых и знающих ждала немалая прибыль. Но во времена Хубилая это проделали только Поло, которые финансировали свое путешествие, продав товар в Константинополе, где они купили ювелирные изделия, которые Берке, хан Золотой Орды в Сарае, принял в обмен на неуточненные товары, проданные ими позже, когда они отправились на восток.
Как венецианцы и купцы, Поло, семейная фирма, состоявшая из трех братьев, имели уникальные возможности для путешествия на восток. Венеции принадлежали кусочки Константинополя, недавно захваченного католиками у православных греков, а также Акра в Сирии и Солдайя (Судак) в Крыму. Венеция доминировала на торговых маршрутах, связывающих Россию с Египтом, Ближним Востоком и Италией. На балтийском янтаре, меде, воске, русских мехах и невольниках делались целые состояния. Около 1260 года братья Николо и Маффео затеяли торговать драгоценными камнями с монголами в Золотой Орде на юге России. Но когда они прибыли в Орду, произошли две катастрофы, расстроившие их планы: греки вернули себе Константинополь и ослепили или убили 50 венецианских купцов, а две монгольские суб-империи, Золотая Орда и Персия, вступили в войну. Осталось только одно безопасное направление — строго на восток.
Три года спустя в Бухаре монгольская миссия, направленная к повелителю их повелителя, Хубилаю, предложила взять венецианцев с собой к ханскому двору. Через год они уже были у Хубилая. Он расспросил их о папстве и римско-католической версии христианства, а затем помог им вернуться домой, дав им по золотой или серебряной пайцзе — комбинации загранпаспорта с подорожной, позволяющей пользоваться на обратном пути официальными монгольскими почтовыми станциями-ямами. Он отправил их с просьбой привезти ему 100 человек, способных выступить в качестве миссионеров, а также немного масла из лампады у Гроба Господня в Иерусалиме. Это была не просто терпимость, но хорошая политика. Хубилая осаждали многочисленные диспуты священнослужителей нескольких религий, одной из которых было и несторианское христианство. Его мать была несторианкой. Сотня христиан из другой секты позволила бы ему создать еще одну группу особых интересов и не допустила бы господства никакой единственной секты.
Вернувшись в 1269 году домой, Николо снова свиделся со своим сыном Марко, теперь уже 15-летним юношей. К несчастью для просьбы Хубилая, папа умер, а назначение нового задерживалось. Через два года, притянутые богатством и широкими возможностями, увиденными в Китае Хубилая, братья снова отправились на Восток, взяв с собой Марко.
В Акре они посоветовались со своим старым другом, архидьяконом Теобальдо Висконти, что оказалось удачным решением, так как тот, по необыкновенному совпадению, был назначен папой и смог дать им официальные верительные грамоты. Через три с половиной года, летом 1275 года, они снова оказались в Ксанаду у Хубилая.
Ученые долго спорили, насколько правдив рассказ Марко. Разброс мнений был от «очень мало» до «почти целиком». Минус здесь в том, что Марко работал с соавтором, писателем-призраком Рустикелло, который, поскольку был профессиональным автором, остро желающим сделать книгу привлекательной, придавал словам Марко литературную раскрутку. Тон повествования откровенно доверительный, часто используется первое лицо, словно автор берет читателя за пуговицу и с деланной небрежностью бросает нечто вроде: «Ах да, я забыл упомянуть о том-то и том-то». На самом деле он и вправду «хватал за пуговицу» — но не совсем читателя, а слушателя, поскольку это была эпоха, когда текст предназначался для чтения вслух. Позже сам Марко и разные издатели добавляли, сокращали и переписывали целые главы, создав несколько разных версий, поэтому никакого оригинального текста этих записок не существует.
Этот непринужденно-разговорный тон вкупе с характерной для «желтой» хроники привычкой экономить на правде поневоле должен вызывать у нас настороженность. Некоторые даже гадали, не мог ли Марко переписать кое-что из других книг. Ответ на это краток — нет, не мог. Книга набита подробностями, которых не мог знать никто на Западе, вроде мрамора Ксанаду. Даже его искажения, вроде байки о помощи в постройке катапульт под Сянъяном, можно отнести скорее к преувеличениям, чем к фантазиям. Когда они с Рустикелло работали в последние годы века, никто другой на Западе не имел ни малейшего представления о том, что именно происходит в Китае, поэтому ложь могла продаваться ничуть не хуже правды. Однако сейчас ученые отлично умеют использовать другие источники, чтобы отличить правду от вымысла, и в целом, за исключением нескольких примечательных ляпов, Марко вполне выдерживает данное испытание.
Именно рассказ Марко Поло о 17 годах, проведенных в Китае, и сообщил Европе почти все, что та знала о Хубилае. Для более поздних историков он стал неоценимым очевидцем, поскольку прибыл по суше до того, как было завершено завоевание юга, и сразу же погрузился в сердце Китая. Приехавшие позже другие прибывали морем и видели главным образом южные порты. Трое же Поло находились в центре событий при дворе Хубилая, хорошо осведомленные, насколько такое возможно для иностранцев с всего лишь поверхностным знанием языка: Марко мог нахвататься немного монгольского и китайского, но писать не умел ни на том, ни на другом. Хубилай использовал Марко в качестве посла — пост, важность которого Марко преувеличивает; фактически он, вероятно, был скорее чем-то вроде внештатного репортера, способного представить независимый взгляд на места, людей и события.
Трое Поло были настолько популярны, что Хубилай несколько раз отказывал им в разрешении уехать, но в конце концов позволил отбыть для сопровождения монгольской принцессы к монгольскому правителю Персии Аргуну. Он снова выдал им две золотые пайцзы, дабы о них хорошо позаботились по дороге, и велел им доставить послания всем христианским королям Европы. В составе конвоя из 13 четырехмачтовых кораблей они то ли в 1293, то ли в 1294 году Добрались до Персии после двух лет пути и многих катастроф. Аргун к тому времени уже умер. Принцессу выдали замуж за его сына, а Поло в 1295 году прибыли обратно в Венецию.
Каким-то образом после некой стычки между Венецией и Генуей Марко оказался в генуэзской тюрьме. Сидел в заключении он явно не без удобств, поскольку именно здесь Рустикелло стал его писателем-призраком, создав «Книгу о разнообразии мира», законченную еще до их освобождения, вероятно в 1300 году. Марко, которому теперь было лет сорок пять, женился, обзавелся тремя дочерьми, жил вполне комфортно и умер в 1324 году в возрасте 69 лет.
* * *
Трудно сказать, верили люди в то время его книге или нет. Все описанное в ней было слишком далеким и необыкновенным, и не существовало ничего другого, что подкрепляло бы ее. Некоторые говорят, что в ней видели не более чем собрание басен. Но Марко в самом начале претендует на предельную правдивость, обращаясь к читателю:
«Вы найдете тут всякие необычайные диковины… точно так, как Марко Поло, умный и благородный гражданин Венеции, говорил о том, что видел своими глазами, и о том, чего сам не видел, но слышал от людей нелживых и верных. А чтобы книга наша была правдива, истинна, без всякой лжи, о виденном станет говориться в ней как о виденном, а слышанное расскажется как слышанное; всякий, кто эту книгу прочтет или выслушает, поверит ей, потому что все тут правда».
Впрочем, если бы он и лгал, то не признался бы, не так ли? Тем не менее две вещи выглядят убедительно: обилие подробностей и отсутствие ничем не подкрепленных легенд. Рассказанное походит на правду, и именно этого добивался рассказчик.
Должно быть, «Книга о разнообразии мира» пользовалась огромным вниманием среди небольшого числа людей, способных приобрести или одолжить список с нее, так как за 25 лет она была переведена с оригинального языка, вероятно смешанного франко-итальянского, на французский, тосканский, венецианский, немецкий и латынь, и каждая версия вновь редактировалась для подлаживания под предубеждения читателей. Но что именно это значило в смысле популярности, можно только гадать. Никто не знает, сколько именно копий было сделано, кто их читал и сколько слышало, как их читают вслух, словно некую эпическую поэму, исполняемую бардом. Как писала историк печатного дела Элизабет Эйзенштайн: «Что именно означала публикация до наступления века печати или сколько именно посланий передавалось в век писцов — это вопросы, на которые нельзя ответить в принципе». Можно утверждать лишь одно: за два века спрос на книги постоянно рос, хотя и с очень низкого уровня. Большинство книг были религиозными, и в больших соборах имелись скриптории переписчиков, которые продолжали, пусть и очень медленно, наращивать библиотеки, которые по более поздним стандартам были весьма небогатыми, но по своим собственным являлись интеллектуальными сокровищницами. В библиотеках соборов редко содержалось больше 200–300 книг, несколько крупных университетов могли похвалиться не намного большим числом. В 1338 году в Сорбонне имелось 338 учебников, заботливо прикованных цепями, и 1728 выдаваемых книг, сплошь латинских авторов, за исключением одной книги на французском — списка эпической поэмы «Роман о Розе». Обладание хотя бы одной книгой было редкостью для любого отдельного человека, кроме аристократа, а уж обладание книгой, написанной на повседневном языке — еще большей редкостью.
И все же списки с нее множились — уцелело 85 штук, — многие с великолепными и совершенно ложными иллюстрациями, делающими книгу в такой же мере произведением искусства, в какой и репортажем. Наиболее серьезно относились к Марко те, кто переводил его на латынь, так как они пытались проанализировать Китай на предмет его обращения. Для одного такого переводчика, Франческо Пипино из Болоньи, Марко был «уважаемым, правдивым и благочестивым», как и его отец с дядей; суждение, которое потом искусственно наполнялось добавлениями, описывающими нехристианские религии как мерзости. По крайней мере, клирикам-латинистам Марко представлялся надежным источником сведений. Некоторое время спустя, в 1330-х годах, доминиканский монах Джакопо д’Акви рассказал историю об умирающем Марко: «Из-за того, что в той книге говорится о многих поразительных вещах, выходящих за границы всякого доверия, друзья, когда он лежал на смертном одре, просили его исправить книгу, убрав из нее, что выходит за пределы действительности. А он на это ответил, что не рассказал и половины действительно виденного им».
Поэтому купцы принялись понемногу исследовать возможности, предложенные Марко. К 1330 году было достаточно генуэзцев, пересекающих весь континент, чтобы Франческо Пеголотти посоветовал им с довольно обескураживающей небрежностью: «Дорога в Китай совершенно безопасна днем и ночью, если вам не случится умереть в пути, в каковом случае местный военачальник заберет все, что вам принадлежит».
Миссионеры тоже приняли вызов. В 1294 году, в год смерти Хубилая, францисканец Джованни Монтекорвино основал первую христианскую церковь в Пекине.[76] Другой францисканец, Одорико Порденоне, прибывший в Китай в 1322 году, написал книгу, ставшую почти такой же знаменитой, как книга Марко.
От этих ранних христиан остались дошедшие до наших дней следы, которые весьма сильно поддерживают одно из наиболее неправдоподобных утверждений Марко — то, что он якобы три года был наместником в Янчжоу. Осенью 1951 года, как раз после того, как власть в Китае захватило коммунистическое правительство Мао, бригада рабочих сносила стены Янчжоу, используя щебень для строительства новой дороги. Рабочие заметили мраморную плиту с какими-то странными изображениями на ней и передали ее местному антиквару, который узнал в них нечто похожее на сцены из жизни христианского святого. Озадаченный, он упаковал плиту в ящик и отправил ее другу, жившему близ Шанхая, молодому иезуиту Франсису Руло, который в это время собирал вещи, готовясь к отъезду, выдворяемый из страны новым режимом. Прекрасно сознавая деликатность исследования религиозных изображений при глядящих ему через плечо коммунистах, Руло очистил плиту и сделал ее фотографии. После его отъезда плита исчезла, но на основании своих записей он сделал доклад о том, что увидел и изучил.[77] Это был надгробный камень, украшенный сценами из жизни св. Екатерины, вполне уместными, учитывая имя покойной — Катерина Илионис, умершая в июле 1342 года. Через несколько лет в Янчжоу обнаружился еще один надгробный камень с могилы брата Катерины, Антонио, умершего в ноябре 1344 года. Оба были детьми Антонио «Илиони», как пишут его фамилию в анналах его родного города Генуи. Он был душеприказчиком друга, уехавшего в Китай, вполне преуспевшего там и, похоже, основавшего небольшую общину. В самом деле, Одорико упоминает о том, как в 1322 году останавливался у францисканцев в Янчжоу, а также фиксирует там три несторианские церкви. Христианская община явно пребывала там довольно давно… и может быть, достаточно долго для того, чтобы Марко был отправлен туда Хубилаем взять ее под свою руку? Быть наместником не города, а его христиан — пост, который Рустикелло то ли неправильно понял, то ли повысил в значимости?
В любом случае от Марко, купцов и миссионеров новости о Хубилае просочились в общественное сознание.
Меня заинтриговало одно сведение, выдаваемое время от времени монголоведами. Известно ли вам, спрашивают они, что письменность Пагба-ламы была изображена маэстро XIII–XIV веков Джотто? Это один из тех незначительных, но интересных предметов, которые обсуждаются за кофе и выпивкой на разнообразных научных посиделках: «Однажды я беседовал с японским академиком, и он сказал мне… Господи боже, просто изумительно… Джотто? В самом деле? Где?.. О, думаю, это как-то связано с плащаницей Христа». Я несколько раз слышал и читал об этом и решил проверить.
Да, между ханом Хубилаем и Джотто могла быть некая связь. Звали эту связь раббан (учитель) Саума — монах, который отправился из царства Хубилая на запад и стал первым известным путешественником, когда-либо прибывшим в Европу из Китая. Саума был зеркальным отражением Марко Поло, но с некоторыми отличиями: его пребывание в Европе продолжалось меньше года, и он был официальным посланцем, которого принимали на высшем уровне. Его чудесная повесть, персидский оригинал которой пропал, уцелела только в испорченном сирийском переводе и оставалась неизвестной до конца XIX века. В своей книге «Путешественник из Ксанаду» Моррис Россаби отлично воскресил этого человека и его приключения: «В те дни, когда культурный плюрализм носится в воздухе, казалось вполне уместным написать о человеке, процветавшем среди разнообразия культур и трудившемся над строительством мостов между ними». Но в рассказе о Сауме присутствует не только это. Тут наблюдается одно из исторических «что, если бы…», поскольку Сауме почти удалось выковать союз между монголами и христианской Европой, который мог бы изменить ход истории.
Поэтому на несколько последующих страниц забудем о Джотто и сосредоточимся на Сауме.
Саума был онгутом[78], представителем тюркского племени, жившего на Желтой реке (Хуанхэ) в центре современного Китая и очень рано вставшего на сторону Чингиса. Живя на основном торговом пути на запад, онгуты обратились в христианство несторианского толка, приверженцы которого утверждали, что природа Христа была двойной, божественной и человеческой, Мария же являлась матерью человека, а не бога. Объявленные Римом еретиками, несториане очень успешно пошли своим путем в Центральной Азии и в Китае, приобретя репутацию хороших врачей и честных деловых людей, с удивительной терпимостью относившихся к местным обычаям. К числу несториан принадлежала и мать Хубилая Соргахтани-беки, и жена Хулагу Докуз-хатун. Онгуты привлекали Чингиса, поскольку из них получались хорошие чиновники. Позже они оказались хорошими союзниками Хубилая в его войне с кузеном Хайду.
Саума, родившийся примерно в 1240 году, в 25 лет пошел в священники и стал отшельником в горах в 50 км к юго-западу от Пекина. Славясь своим аскетизмом и ученостью, он так и оставался бы в подобающем мудрецу уединении, не присоединись к нему через несколько лет полный рвения ученик по имени Маркос. Десяток лет мастер-наставник и ученик оставались в изоляции от мира, не затрагиваемые происходящими вокруг них важными переменами, пока Маркос не пришел к убеждению, что им следует съездить в Иерусалим для получения отпущения грехов самого высокого уровня, до какого он мог додуматься. Поскольку они не боялись ни тягот, ни смерти, пекинские несториане поддержали их, как и Хубилай. Эти двое священников могли послужить хорошей рекламой его усилий к удержанию симпатий толка, к которому принадлежала его мать. К тому же по воле случая это произошло примерно в то самое время, когда братья Поло вернулись в Пекин, привезя с собой юного Марко, поэтому Хубилай вполне мог надеяться на бурный рост сухопутных связей Восток-Запад. На обратном пути Саума и Маркос могли привезти с собой западных специалистов, которые будут полезны в его новом Пекине. Он дал им один из официальных золотых пропусков, пайцзу, которая позволяла пользоваться системой почтовых станций-ямов и получать по пути стол и кров. Они собрали караван с верблюдами, конюхами, поварами и охраной, и отправились в путь, вероятно, в 1275 году.
Путь занял долгое время. Первый отрезок путешествия привел их обратно на родину на Желтой реке и далее в Синьцзян через проход Ганьсу, в обход пустыни Такла-Макан, к Хотану, многонациональному оазису у подножья хребта Куньлунь. Теперь они выехали за пределы защиты Хубилая, на территорию Хайду. Эта местность славилась своими разбойниками. Они благоразумно направились в лагерь Хайду в Таласе, заботливо не упоминая ни про Хубилая, ни про Персию, так как в то время Хайду враждовал с обоими. Затем они двинулись дальше через горы и пустыню, терпеливо снося жару, колючие ветры, обвалы, голод, жажду и несколько ограблений. Таким образом через Тус (современный Машад на северо-востоке Ирана) они прибыли к племяннику Хубилая, ильхану Абаге, в его бывшую столицу Марагу, поскольку здесь волей случая пребывал лидер несториан, католикос, патриарх мар Денха. После эмоциональной встречи и похода по местным несторианским святым местам они забрели в Арбиль на севере Ирака. Тут внезапно случилось изменение планов. Католикос вызвал их в Багдад и дал им новое поручение — завоевать для несториан внимание Абаги. Тогда они последовали в Тебриз, новую столицу ильхана, оставшуюся невредимой при вторжении монголов, ибо этот город, в отличие от Багдада, капитулировал без боя. В этом космополитическом центре с его богатыми рынками, многочисленными христианскими сектами и итальянскими купцами они показали Абаге пайцзу от его дядюшки Хубилая и получили все то признание, какого хотели несториане, и всю помощь, какая им требовалась.
Случилось так, что на западе шла война, поэтому они задержались, но с большим комфортом, поскольку католикос повысил в должности обоих: Маркос стал митрополитом, аналогом епископа, а Саума — «главным гостем» в Китае, своего рода бродячим послом (правда, ему так никогда и не довелось выступить в этой роли). Нет-нет, возражали спутники, они предпочитают жить в простоте и хотят продолжить свое паломничество. Однако у них не было выбора. Они приняли должности и отложили путешествие в долгий ящик.
И тут события приняли самый удивительный оборот. Через год католикос умер, и 36-летнего Маркоса назначили его преемником. В последующие пять лет он и его учитель, уже достигший среднего возраста, были поглощены местной и церковной политикой — смерть Абаги, жестокий период внутренних распрей и окончательное утверждение в их должностях.
В 1286 году новому ильхану Аргуну понадобилась поддержка против египтян и других мусульман, и у него возникла необыкновенная идея. Он решил обратиться к Европе с предложением устроить еще один крестовый поход: христиане и монголы вместе против ислама. Учитывая ужас, вызванный в Европе монгольским наступлением всего 40 лет назад, эта идея кажется совершенно экстравагантной; но она куда менее странна, если принять в расчет, что через 20 лет после этого между монголами и христианами наблюдалось некоторое сотрудничество. Сделка предлагалась следующая: в обмен на помощь Европы Аргун преподнесет христианам Иерусалим. Чтобы привести этот замысел в движение, ему требовался искушенный, изрядно попутешествовавший, владеющий многими языками посол, и Саума был как раз тем, кто нужен. Он с детства знал тюркский, китайский и, вероятно, монгольский, а теперь — еще и персидский. В государстве ильханов находилось много итальянцев, поэтому проблем с переводом не возникало.
Аргун дал Сауме письма к папе, византийскому императору, французскому и английскому королям. В 1287 году посол с тремя спутниками отбыл к Черному морю, где сел на корабль, идущий в Константинополь. Здесь Саума встретился с императором Андроником, посетил святые места, полюбовался мощами — и ничего не достиг, так как антимусульманская коалиция означала совместную работу восточной и западной церквей, чему никогда не бывать.
Поэтому в июне 1287 года он со своей маленькой свитой и без Маркоса (который как католикос должен был выполнять обязанности поближе к дому) отплыл мимо Сицилии и извергающегося вулкана Этна в Неаполь, а оттуда сушей добрался до Рима, где лишь узнал, что папа умер, а новый еще не избран. Вместо папы Сауму с должным уважением приняли кардиналы. Сперва они расспросили посла о его родной земле, и его незафиксированный ответ, должно быть, стал первым подробным сообщением о Хубилае, какое когда-либо слышали в Европе. Потом они быстро перешли к его вере, задавая вопросы, на которые он отвечал столь осторожно, делая упор скорее на ранних отцов церкви, чем на такие спорные материи, как природа Христа и точный статус духа святого, что кардиналы не вполне уловили, что имеют дело с предполагаемым еретиком. Его эрудиция произвела на них очень сильное впечатление. «Просто чудо, что ты, христианин и дьякон престола патриарха Востока, прибыл с посольством от царя монголов», — сказали они. Но в отсутствие нового папы они ничего не могли решить по вопросу о крестовом походе.
Ему рассказывали разные предания и показали все достопримечательности — место, где стал мучеником Павел, и его отрубленная голова трижды подпрыгнула в воздух, крича «Христос, Христос, Христос!», одну из бесшовных плащаниц Иисуса, кусочки дерева от его колыбели, подлинный терновый венец, — и он доверчиво принял все эти реликвии за чистую монету.
Но ему не терпелось двинуться дальше. Его миссия все еще была выполнена лишь наполовину — требовалось еще повидать королей Франции и Англии.
Оставив итальянскую жару позади, Саума месяц тащился от одного постоялого двора к другому по пыльным грунтовым дорогам Франции. Достигнув теперь примерно 60 лет, он, должно быть, был близок к точке надлома. Но в Париже Филипп Красивый, честолюбивый молодой король Франции, устроил ему отличный прием и разместил в удобном доме. Оправившись, Саума изложил свое дело. Предложение Аргуна, казалось, произвело впечатление на Филиппа. Если монголы готовы помочь отбить Иерусалим, как могут христиане не откликнуться? Но фактически он горел желанием продемонстрировать силу по своим причинам — с целью приобрести контроль над английскими владениями во Франции, утвердить претензии Франции на Фландрию и не дать Ватикану выкачивать средства из французских владений церкви.
Полагая, что Филипп теперь стал надежным членом монголо-европейского союза, Саума двинулся дальше на встречу с Эдуардом I Английским — который, по счастью, находился в своей колонии Аквитании. В октябре 1287 года после трехнедельного путешествия Саума добрался до Бордо, назвал себя и был сразу же приглашен на встречу с королем. Вручив ему подарки Аргуна в виде драгоценных камней и шелка, Саума изложил идею крестового похода. Эдуарду она пришлась по душе. Он сам поклялся взять крест этой весной, ибо это в точности соответствовало его планам. Саума, несомненно, поверил, что на две трети выполнил свое задание; последняя треть встанет на место, когда он вернется в Рим.
Словно собираясь скрепить соглашение, Эдуард пригласил нового союзника, чтобы тот причастил его и его двор по своему обряду, который отличался от римско-католического лишь в мелких деталях. За сим последовал пир, который наверняка был обильным — один из других приемов Эдуарда накормил несколько сотен гостей 10 быками и 59 ягнятами. Хотя Сауме, как единственному человеку в мире, способному на такое сравнение, могло прийти в голову, что несколько сотен отнюдь не чета шести тысячам, обедавшим в большом зале у Хубилая в Пекине.
Теперь все зависело от Рима, так как без папы не могло быть никакого крестового похода. Однако папы все еще не было. Приближалась зима. Саума отправился на юг, к более мягкому климату Генуи — райского сада, как он назвал ее, где он мог круглый год есть виноград. После трех месяцев растущей подавленности пришла новость: «habemus papem». Джироламо д’Асколи 1 марта 1288 года возведен на папский престол под именем Николая IV.
Последовало приглашение и аудиенция с прекрасной Речью Саумы, доставкой подарков Аргуна и щедрым ответом Николая. Он сказал, что Саума — его почетный гость и, конечно, должен остаться на Пасху. Саума был в восторге и попросил позволить ему провести обедню. Просьбу его выполнили, и обедня была проведена на глазах у сотен присутствующих. Никто ничего не понял, но действия эти одобрили все. В ответ Сауму попросили принять причастие от самого папы, что и произошло в присутствии огромной толпы в вербное воскресенье, с дальнейшими празднованиями в еврейскую пасху (жирный четверг), страстную пятницу, страстную субботу и собственно Пасху.
Теперь Саума попросил разрешения отправиться домой. Николай колебался, но Саума настаивал: ему нужно сообщить своему народу о том, как замечательно его приняли. Также Саума взял на себя смелость попросить себе некоторые реликвии. Папа сразу же расстроился: если мы станем раздавать реликвии всем, кто ни попросит, сказал он, у нас ничего не останется. Но, добавил он, в данном случае он готов кое-чем снабдить посла — кусочком от одежды Иисуса, ниткой от покрова Богородицы и несколькими разнородными священными реликвиями; для Маркоса же, как католикоса, была приготовлена золотая корона, украшенная драгоценными камнями, пурпурная мантия с вышивкой золотой нитью, украшенные жемчугами носки и папский перстень.
Кроме того, папа вручил ему несколько писем, подтверждающих положение Маркоса и Саумы, и еще одно для Аргуна, которое наконец переходило к сути. Иисус передал власть Петру и тем самым всем последующим папам. Аргуну следует признать истинную веру. Что же касается крестового похода, то его надлежит провозглашать папе, а не предлагать другим, так как именно папа будет нести ответственность за успех или провал похода. Пусть Аргун обратится в истинную веру, примет папскую власть, тогда Бог даст ему сил захватить Иерусалим и стать защитником христианства. В общем, никакой папской помощи и никакого крестового похода.
И все же, когда в сентябре Саума добрался до Персии, Аргун остался доволен. Похоже, были заложены основы мира и дипломатии (и это, не забудьте, через 60 с лишним лет после смерти Чингиса и всего через 30 лет после разрушения Багдада и восхождения на трон Хубилая). Для Саумы и католикоса устроили трехдневное пиршество.
Конечно, идею крестового похода положили под сукно. Аргун пытался вызвать интерес во Франции и Англии, но получил лишь уклончивые ответы. Самого же его отвлекли вызовы, брошенные Золотой Ордой и мятежными мусульманами. Он умер в 1291 году вместе с мечтами о дальнейших завоеваниях. В любом случае к тому времени было уже слишком поздно. В том же году египетские мамелюки взяли Акру, последний христианский форпост на Ближнем Востоке, и эпоха крестовых походов завершилась.
А Саума закончил свои дни в прекрасной, новой, хорошо обеспеченной церкви, проводя очень много времени со своим старым другом Маркосом. Обоим, несомненно, с трудом верилось в их преображение из отшельника и жадного до знаний ученика. В конце 1293 года, будучи в Багдаде, Саума заболел, но держался изо всех сил, пока Маркос не прибыл попрощаться с ним, и умер в январе 1294 года — по случайному совпадению, в тот же месяц, что и сам Хубилай. Его похоронили в главной несторианской церкви Багдада, и охваченный горем Маркос стоял у его могилы.
А что, если бы Николай поддержал этот союз? Папство, Франция, Англия и монголы присоединились бы к крестоносцам в защите их замков в Сирии, и возможно, это имело бы ряд важных последствий: ислам вытеснен с Ближнего Востока; Иерусалим, управляемый англо-франко-итальянско-монгольской администрацией, преподнесен папе; Аргун обращен в христианскую веру; христианство шагает в Центральную Азию… и все потому, что Хубилай предоставил Сауме и Маркосу роль в своих планах.
* * *
Теперь, повторяя Марко Поло, я должен упомянуть еще об одном предмете, который отложил в сторону: о возможной связи Саумы с Джотто в виде странной надписи на плащанице Христа с одной из его картин.
Без сомнения, раббан Саума приехал в Рим со своей пайцзой. Вполне возможно, что многие ее видели и любовались ей, а надпись на ней скопировали. А через двенадцать лет Джотто оказался в Риме, как раз во время огромных церемониальных празднований 1300 года, устроенных папой Бонифацием VIII, и, несомненно, набирался идей для своих будущих картин. В 1305 году он находился в Падуе, собираясь приступить к работе над своим величайшим шедевром, фресками Капеллы дель Арена: 67 картин, покрывающих все внутренние стены сценами из жизни Христа. Важной чертой его оригинальности была готовность изображать в своих творениях элементы современной ему жизни.
Один из самых известных таких случаев — включение им в картину «Поклонение волхвов» звезды Давида, которая на самом деле была кометой Галлея, ставшей особо зрелищным явлением в октябре-ноябре 1301 года.
Я внимательнейшим образом осмотрел все одежды Христа на фресках в Капелле дель Арена: там нет никаких чужеземных письмен. Но две другие фрески заставили меня приглядеться к ним повнимательнее. На Рождество Дева Мария возлежит в хлеву, довольно-таки хорошо одетая, учитывая ее тогдашние обстоятельства. И на ее платье, едва видимом из-под плаща, по подолу тянутся довольно странно знакомые узоры: закорючки и линии, образующие квадраты. На фреске же, изображающей Воскресение — «Ангел у гробницы» — такие же узоры украшают подолы одежд римских солдат, которые спят, не ведая, что рядом с ними происходит чудо; и такие же узоры вновь появляются на подоле платья Марии Магдалины.
Мне жаль портить хорошую историю, но эти узоры — вовсе не буквы письменности Пагба-ламы. Однако они могут — всего лишь могут! — быть стилизациями под них, тем, что Джотто добавил в качестве экзотического штриха, привезенного с таинственного Востока, более того, христианином. Знаю, что тут есть небольшая натяжка (как-никак между визитом раббана Саумы и созданием фрески Джотто прошло 17 лет), и наверное, это всего лишь совпадение. Но тем не менее оно странное. Наверное, Ксанаду и Падую действительно связывает цепь причин и следствий: китайский император, озабоченный укреплением связи со своими подданными, блестящий тибетский монах, путешествующий в далекие края тюрк-христианин, папа, жаждущий знаний о монгольской империи — и художник, вставляющий в свой шедевр намек на китайский стиль.
* * *
Размышления о возможной передаче новой письменности заставили меня задуматься над одним вопросом. В этой книге много говорилось о необыкновенных достижениях Хубилая, но не менее интригует обратная сторона его жизни и времени: его неудачи и проявления ограниченности. Что еще он мог сделать, учитывая его мастерство правителя и интеллектуальный диапазон? Ибо между Востоком и Западом могла быть создана одна особая связь, которая поразительным образом преобразила бы наш мир.
Вопрос этот звучит так: почему Хубилай не изобрел печать разборным шрифтом? Ведь он же был у него прямо в руках.
Вдумайтесь: Хубилай, находясь в уникальном положении человека, опирающегося на несколько культур, знал, что никакая из существующих письменностей не достаточно хороша для его целей: все они либо слишком трудны, либо слишком непостижимы, либо неприемлемы для других членов его имперской семьи. Теоретически письменность Пагба-ламы весьма неплохо разрешила эту проблему, даже если на практике она не укоренилась.
Хубилай был завален книгами — тысячи в его собственном правительстве, миллионы в обществе в целом. Но книги эти производились не тем методом, который примерно в 1450 году был изобретен Иоганном Гутенбергом: с применением разборного металлического шрифта для создания многих страниц за один раз и пропусканием их через печатные прессы. Восточный метод печати, существующий с V века, заключался в вырезании зеркально отраженного текста или рисунка на дереве, покрытии этой печатной формы тушью и оттиске с нее на бумагу. Сперва такая техника применялась для создания печатей, эстампов и религиозных картин, потом, в конце VIII века, появились первые книги. Технология была примитивной, действенной и технически несложной, но стреноженной присущей ей фундаментальной неэффективностью. Для изготовления такой печатной формы требовался не один день, страницы можно было печатать только по одной за раз, и информация могла быть использована только в таком виде. Для каждой новой страницы требовалась новая печатная форма; для каждой новой книги — много печатных форм. Списанные формы не печатающихся больше книг забивали дворы печатных мастерских, зачастую их просто пускали на дрова.
Решение было очевидным. Если у каждой литеры будет собственная печатная форма, как в штампах, можно создать любой текст, какой захочешь, а после оттиска использовать эти литеры вновь. Не нужно вырезать каждую страницу, не нужны миллионы списанных резных досок. Помните Пи (Би) Шэна, который предположительно еще в XI веке изобрел печать разборным шрифтом? Его идея заключалась в вырезании литер из влажной глины и обжиге их. Для печати он выбирал нужные ему литеры, вставлял их в рамку, покрывал тушью и оттискивал притиранием на ткань или бумагу. Техника эта работала; технология улучшилась и была перенята корейцами, у которых в 1234 году появилась первая книга, набранная металлическим разборным шрифтом.
Впервые монголы вторглись в Корею в 1216 году, в последующие 50 лет они многократно заскакивали туда и убирались обратно. Именно Хубилай в 1271 году окончательно сделал Корею частью монгольской империи. Так что, возможно, Хубилай знал о печати разборным металлическим шрифтом, а уж его ученые советники — знали наверняка.
Но также они знали и о трудностях, которых при таком способе возникает даже больше, чем при печати с деревянных форм. Дело выбора правильной литеры из по меньшей мере 8000, а может, 40 000 или больше, в зависимости от требований дизайна, не давало никаких преимуществ по части внешнего вида и почти никаких по части скорости. Кроме того, книгопечатание такого типа представляло собой угрозу двум древним искусствам — каллиграфии и вырезания печатных форм.
Верно, были и те, кто остался заинтригован этой идеей. В 1297 году Ван Чжэнь, магистрат из Дунпина в провинции Шаньдун, создал 30 000 деревянных литер, установленных на двух вращающихся круглых столах, которые облегчали процесс набора. Впоследствии правительство выпустило несколько поразительных изданий, выполненных разборным шрифтом — таких, как энциклопедия 1726 года из 5000 томов, в которой использовалось 250 000 литер. Однако для повседневного употребления этот метод печати оставался слишком обременительным, чтобы стать чем-то большим, чем технологическая странность.
Таким образом, положение Хубилая позволяло ему увидеть истинную трудность, стоявшую за печатью как с деревянных форм, так и разборным шрифтом, а именно китайскую систему письменности. Китайская письменность записывает слоги.[79] Именно это сдерживало развитие китайской печати, пока в XX веке современная техника и современные требования — массовый рынок книг, газеты — не сделали рентабельным развитие такой индустрии.
Но у Хубилая прямо под самым носом был ответ на эти затруднения в виде алфавитного письма, по наущению его деда перенятого монголами у уйгуров. И он опять же существовал в виде алфавитной письменности, изобретенной Пагба-ламой. Тем самым он образовал еще одно звено в цепи, тянущейся на 3400 лет в прошлое до того момента, когда община ближневосточных иммигрантов в древнем Египте начала адаптировать для своих нужд иероглифы и наткнулась на революционное изобретение — алфавит.
Подобно китайской, другие ранние системы письма — египетская иероглифика, месопотамская клинопись — были основаны на слогах, которые казались естественными основными компонентами языка.[80] Но в языке есть намного более фундаментальный уровень — ничего не значащие звуки, составляющие слоги. Гениальность любого алфавита состоит в том, что он использует не больше нескольких десятков символов для представления всего диапазона лингвистических звуков и даже не-звуков, вроде безмолвного собирания энергии перед маленьким взрывом, с которого начинается «п». Причем это отнюдь не соответствие между звуком и символом один к одному, как часто утверждают. Великая сила алфавита заключается в его нечеткости, которая придает ему гибкость. Именно это его качество позволяет представлять любой звук любого языка, коль скоро освоишь условности конкретной системы транслитерации. К примеру, китайское «r» — своего рода жужжание вроде русского «ж» или «s» в английском слове «treasure»; французское «r» подобно шотландскому «ch», немецкое «r» — это гортанное хрипение, а детское «r» в английском языке часто передается как «w», а в русском — как «л». Именно эта комбинация неоднозначности и простоты дает алфавиту огромное преимущество над письменностями, основанными на слогах.