В голове вертится слово «театр»

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

В голове вертится слово «театр»

Блатная песня и была театр. Общедоступный и общепонятный. Где нет разделения на сцену и зрительный зал, где каждый — во мгновение ока! — может перевоплотиться и сделаться настоящим героем, таким Бывал Бывалычем, которому — что «костюмчик новенький, ботиночки со скрипом», что «халатик арестантский» — все едино. И который, главное, всегда ощущает себя свободным — и тогда, когда для любимой швыряет «хрусты налево и направо», и даже тогда, когда «квадратик неба синего и звездочка вдали» мерцают ему «последнею надеждой». В ней был размах, в блатной песне. Романтика. Юмор. И масса других прекрасных качеств. К тому же, столь часто повествующая об арестантской доле, она и сама находилась как будто бы под арестом — воистину «ворованный воздух»! И еще: ею насыщалась, быть может, самая ненасыщаемая потребность — тоска по братству, по причастности общей судьбе. Пусть ненадолго, пусть иллюзорно — но все-таки…

Ты помнишь тот Ванинский порт

 И рев парохода угрюмый.

 Как шли мы по трапу на борт

 В холодные мрачные трюмы, —

Господи, как же много вмещало в себя это «мы» и как же хотелось тянуть и тянуть эту песню, «обнявшись, как родные братья»!..»

Именно в эпоху «раннего реабилитанса», в 1958 году, «либерально-прогрессирующий» молодой поэт Евгений Евтушенко не только заметил эту тягу культурных людей к «блатняку», но даже оперативно осудил ее в известном стихотворении «Интеллигенция поет блатные песни»:

Интеллигенция

 поет блатные песни.

 Поет она

 не песни Красной Пресни.

 Дает под водку

 и сухие вина

 Про ту же Мурку

 и про Енту и раввина.

 Поют

 под шашлыки и под сосиски,

 Поют врачи,

 артисты и артистки.

 Поют в Пахре

 писатели на даче,

 Поют геологи

 и атомщики даже.

 Поют,

 как будто общий уговор у них

 или как будто все из уголовников.

 С тех пор,

 когда я был еще молоденький,

 я не любил всегда

 фольклор ворья,

 и революционная мелодия —

 мелодия ведущая моя.

 И я хочу

 без всякого расчета,

 чтобы всегда

 алело высоко

 от революционной песни что-то

 в стихе

 простом и крепком,

 как древко.

М-да… Последняя строка говорит сама за себя. Сравнить стих с древком — все равно что сравнить его с поленом. При этом как-то не особо верится, что писал стихотворец «без всякого расчета». Уж очень торопился побыстрее отмежеваться от интеллигентствующих собратьев. Погромче возопить: я — свой, я совейский! Ну, так, на всякий случай…

Однако по сути Евгений Александрович ошибся. На это обратил внимание тот же Бахнов, отметив, что в блатном интеллигентском репертуаре тема Красной Пресни все-таки существовала. Правда, зэки смотрели на этот предмет несколько в другом ракурсе:

А завтра рано покину Пресню я,

 Уйду с этапом на Воркуту.

 И под конвоем в своей работе тяжкой,

 Быть может, смерть свою я там найду.

Да, в каторжанской истории Пресня ассоциируется не с революцией, а с тюрьмой…

Впрочем, через пять лет Евгений Александрович создает совершенно другое стихотворение, посвященное Джону Апдайку, — «Граждане, послушайте меня…»:

Я на пароходе «Фридрих Энгельс»,

 ну а в голове — такая ересь,

 мыслей безбилетных толкотня.

 Не пойму я — слышится мне, что ли,

 полное смятения и боли:

 «Граждане, послушайте меня…»

 Палуба сгибается и стонет,

 под гармошку палуба чарльстонит,

 а на баке, тоненько моля,

 пробует пробиться одичало

 песенки свербящее начало:

 «Граждане, послушайте меня…»

 Там сидит солдат на бочкотаре.

 Наклонился чубом он к гитаре,

 пальцами растерянно мудря.

 Он гитару и себя изводит,

 а из губ мучительно исходит:

 «Граждане, послушайте меня…»

 Эх, солдат на фоне бочкотары,

 я такой же — только без гитары…

 Через реки, горы и моря

 я бреду и руки простираю

 и, уже охрипший, повторяю:

 «Граждане, послушайте меня…»

Понятно, что это — не апология блатной песни, хотя рефрен в конце каждой строфы — прямая цитата из уголовной баллады «Гоп со смыком»:

Граждане, послушайте меня!

 Гоп со смыком — это буду я…

И все же сделана хотя бы попытка понять, увидеть: так называемая блатная песня — это на самом деле песня народная. И за ней, видимо, стоит что-то большее, нежели пропаганда уголовщины. Что-то действительно способное тронуть человека. Однако в 1975 году Евтушенко опять публикует свою «Интеллигенцию» — в новой редакции…

Но интеллигенция упорно пела этот самый «блат»! Причем он стал даже авторским — благодаря «уголовным» песням Владимира Высоцкого. Эта песенная культура существовала неофициально, подпольно — но была не менее популярна, нежели официальная эстрада. От нее тянется ниточка и к бардовской песне, какими бы далекими эти явления ни казались. Вот что вспоминает Бахнов: «Где-то с год назад, разрывая бумажные завалы, я откопал свою старую тетрадку. Пропыленный коленкор, 96 листов, цена 44 коп. На странице, долженствовавшей изображать титульный лист, выведено: «Блатные песни». «Таганка», «Ты была с фиксою — тебя я с фиксой встретил» и прочие шедевры действительно «блатной» лирики перемежаются песнями Окуджавы, Визбора, Галича, а на последних страницах — Высоцкого. Что, видимо, тоже характерно для тех времен. Почему? Думаю, все потому же: «бардовская» песня официально не существовала — в точности так же, как и «блатная». Первая пластинка Окуджавы вышла в 1976 году, пластинки Высоцкого по-настоящему стали выпускать лишь после его смерти, а для того, чтобы всплыло имя Галича, понадобилась перестройка…»

А от бардов тянется дорожка и к русскому року. Борис Гребенщиков на пресс-конференции в Тольятти 24 февраля 2005 года признавался: «Бабушка еще в семь лет подарила мне семиструнную гитару. Первая песня, исполненная мной, была «Гоп со смыком — это буду я». С тех пор мое несомненное братство с авторской песней — нечто само собой разумеющееся. Но также должен заметить, что со времен написания «Гоп со смыком» качество песен немного стало хуже. Они стали более пошлыми, и в них появилось очень много сахара».

Многие творческие люди прекрасно осознают, что уголовно-уличный низовой фольклор — неотъемлемая часть российской культуры. Появляется даже своеобразная мифология «блата».

Режиссер Дмитрий Астрахан заметил по этому поводу: «Мне рассказали очень поучительную историю на этот счет. В советское время в Ленинграде в Союз писателей принимали старого еврея, который всю жизнь писал стихи к партийным датам. Такие «датские» стихи. И вот за выслугу лет его, наконец, принимали в Союз. Вдруг он встает и говорит: «Сегодня у меня такой важный день, я не могу иметь тайн перед моими товарищами. Я должен покаяться. В молодости я написал две песни, за которые мне было стыдно всю жизнь. Это «На Дерибасовской открылася пивная» и «Гоп-стоп, Зоя, кому давала стоя?». Весь зал встал, и писатели устроили ему овацию. Он был тут же единогласно принят в Союз писателей! История очень грустная на самом деле. Имея такой уникальный талант, человек всю жизнь писал всякую партийную глупость, унылую «датскую» дребедень… Главное в творчестве — не насиловать себя, доверять себе. Иначе ничего хорошего не выйдет».

Но лучше всего об уголовно-арестантской песенной культуре, конечно, сказал Андрей Донатович Синявский в своем очерке «Отечество. Блатная песня»:

«Блатная песня. Национальная, на вздыбленной российской равнине ставшая блатной. То есть потерявшей, кажется, все координаты: чести, совести, семьи, религии… Но глубже других современных песен помнит она о себе, что она — русская. Как тот пьяный. Все утратив, порвав последние связи, она продолжает оставаться «своей», «подлинной», «народной», «всеобщей».

Когда от общества нечего ждать, остается песня, на которую все еще надеешься. И кто-то еще поет, выражая «душу народа» на воровском жаргоне, словно спрашивает, угрожая: русский ты или не русский?!»

Впрочем, пересказывать замечательный очерк Абрама Терца — дело неблагодарное. Советую вам самим прочесть эту замечательную работу (разумеется, если до сих пор вы этого не сделали).

Мне часто приходится слышать любопытное возражение. Дескать, да, в царской России существовали разбойничьи песни на определенном этапе. Но страна в ХIХ — начале ХХ вв. развивалась интенсивно, развивалась ее культура, поэтому уголовные песни постепенно стали исполняться лишь в уголовной среде, но не в народе. А вот Советская власть, объявив уркаганов «социально близкими», дескать, дала новый толчок их творчеству, которое стало популярно в широких массах…

Честно говоря, это — типично умозрительная теория, не имеющая ни малейшего подтверждения. Как раз напротив, она опровергается фактами.

Так, Федор Михайлович Достоевский в своих каторжанских воспоминаниях «Записки из Мертвого дома», увидевших свет в 1860 году, писал о песнях неволи:

«Пелись же большею частью песни так называемые у нас арестантские, впрочем все известные. Однаиз них: «Бывало…» — юмористическая, описывающая, как прежде человек веселился и жил барином на воле, а теперь попал в острог. Описывалось, как он подправлял прежде «бламанже шемпанским», а теперь —

Дадут капусты мне с водою —

 И ем, так за ушми трещит.

В ходу была тоже слишком известная:

Прежде жил я, мальчик, веселился

 И имел свой капитал:

 Капиталу, мальчик, я решился

 И в неволю жить попал…

и так далее. Только у нас произносили не «капитал», а «копитал», производя капитал от слова «копить»; пелись тоже заунывные. Одна была чисто каторжная, тоже, кажется, известная:

Свет небесный воссияет,

 Барабан зорю пробьет, —

 Старший двери отворяет,

 Писарь требовать идет.

 Нас не видно за стенами,

 Каково мы здесь живем;

 Бог, творец небесный, с нами,

 Мы и здесь не пропадем…»

Обратим внимание: автор то и дело подчеркивает, что каторжанские песни были «довольно известны» и на воле. То есть их исполнял простой народ.

А популярная до сих пор «Как-то по прошпекту с Манькой я гулял»? Ведь впервые ее процитировал Александр Куприн в своей «Яме»! Многие песни могут позавидовать такой долгожительнице…

Я очень доволен проделанной работой и в то же время просто обязан подчеркнуть: эта книга — по большому счету, плод трудов многих известных и безвестных исследователей феномена русской низовой песенной культуры, прежде всего — блатной. Варлам Шаламов, Андрей Синявский (Абрам Терц), Сергей Неклюдов, Владимир Бахтин, Игорь Ефимов, Дмитрий Петров и еще десятки, сотни замечательных авторов, отдельными очерками, статьями, эссе которых я пользовался, заслуживают огромной благодарности — не только моей, но, я думаю, целых поколений россиян. Земной поклон также Эдуарду Успенскому и Элеоноре Филиной — создателям и ведущим удивительной народной передачи «В нашу гавань заходили корабли», материалами которой я пользовался при создании этого сборника.

К сожалению, некоторые из этих людей уже ушли из жизни, не успев в полной мере довершить то, на что были способны. И я по мере своих скромных сил попробую продолжить их замечательный путь на пути исследования великой русской народной низовой песни.

Каждая из включенных в сборник песен имеет массу вариантов (многие из них приводятся), а разночтений по отдельным куплетам, строкам и словам в разных текстах и у разных исполнителей — не счесть. Перечислить их все — задача практически невыполнимая. Поэтому я привожу в очерках и примечаниях к песням только те варианты, которые могут представлять интерес с точки зрения смысловых дополнений или придания текстам новых оттенков.