Книга IX

Книга IX

1. Обойдясь таким образом с Иоанном и Григорием Гаврой, самодержец выступил из Филиппополя и вступил в узкую долину, расположенную между нашими и далматскими землями. Весь путь через горный хребет, который местные жители называют Зигом, он проделал не верхом (мешала пересеченная, изобилующая оврагами, заросшая деревьями труднопроходимая местность), а прошел пешком и своими глазами осматривал, не осталось ли где-нибудь незащищенных участков, через которые врагу нередко удается пройти. В одних местах он приказал вырыть рвы, в других — соорудить деревянные башни, а где дозволяли условия, — построить из кирпича и камня крепости. При этом он сам определял их вели чину и расстояние друг от друга. Кое-где он заставлял срубать под корень огромные деревья и укладывать их на землю. Сделав таким образом дороги неприступными для врагов, он вернулся в столицу. В моем рассказе это предприятие кажется {245} легким, но многие из тех, кто был тогда с императором и здравствует поныне, могут подтвердить, сколько пота пролил тогда самодержец.

Алексей получил точные сведения о Чакане и узнал, что последний, несмотря на все поражения на море и на суше, не отказался от прежних намерений, присвоил себе знаки императорского отличия, именует себя императором[873], избрал Смирну своей резиденцией и готовит флот, чтобы вновь разграбить острова, дойти до самого Византия и, если удастся, захватить императорскую власть. Ежедневно получая подобные сведения, самодержец решил не пребывать в бездействии, не приходить в уныние от этих слухов и в течение оставшегося летнего времени и зимы[874] готовиться, а следующей весной вступить в решительную борьбу с Чаканом и не только постараться сорвать всеми средствами его замыслы, надежды и начинания, но изгнать его из самой Смирны и освободить из-под власти Чакана все другие захваченные им области.

На исходе зимы, когда уже начинало улыбаться весеннее солнышко, Алексей вызвал к себе из Эпидамна своего шурина Иоанна Дуку и назначил его великим дукой флота[875]. Вверив Иоанну отборное сухопутное войско, император приказал ему двигаться по суше против Чакана[876], а командование флотом поручил Константину Далассину и велел ему плыть вдоль берега; одновременно приблизившись к Митилене, оба полководца должны были с двух сторон — с моря и с суши — завязать бой с Чаканом.

Подойдя к Митилене, Дука сразу же соорудил деревянные башни и, используя их как опорный пункт, начал упорное наступление на варваров. Чакан, поручивший ранее охрану Митилены своему брату Галаваце[877], спешно прибыл туда, выстроил войско в боевой порядок и сам вступил в бой с Дукой, ибо понимал, что у Галавацы не хватит сил для борьбы с таким славным воином. Завязалось упорное сражение, которое окончилось только с наступлением ночи.

С этого момента Дука в течение трех месяцев, не переставая, ежедневно атаковал Митилену и с восхода до заката геройски сражался с Чаканом. Но труды Дуки не приносили плодов. Самодержец, получая об этом известия, сердился и досадовал. Как-то, расспрашивая воина, явившегося из Митилены, и узнав, что сражения не приносят Дуке никаких результатов, император спросил его, в котором часу вступают они обычно в бой с Чаканом. Воин ответил, что, мол, при первых лучах солнца. Тогда император задал второй вопрос: «Кто {246} из сражающихся обращен лицом к востоку?» — «Наше войско», — ответил тот. Император, умевший мгновенно улавливать суть дела, тотчас понял причину неудач и быстро набросал письмо[878] к Дуке, где советовал отказаться от утренних битв с Чаканом и, таким образом, не бороться одному с двумя противниками: с солнечными лучами и самим Чаканом. Он рекомендовал нападать на врагов лишь в то время, когда солнце, пройдя через меридиан, станет клониться к закату. Он вручил это письмо воину, несколько раз повторил свой совет и, наконец, решительно сказал: «Если вы нападете на врагов после полудня, то сразу же одержите победу». Воин передал это Дуке, который даже в малом никогда не пренебрегал советами самодержца.

На следующий день варвары, как и обычно, вооружились, но противник не появлялся (ведь ромейские фаланги согласно наставлениям самодержца не выходили из лагеря), и они решили, что в этот день боя не будет, сняли с себя оружие и остались на месте. Однако Дука не пребывал в бездействии. Когда солнце достигло зенита, он вместе со всеми воинами уже был при оружии, когда же солнце склонилось к закату, выстроил в боевой порядок войско и с боевым кличем и громкими криками неожиданно напал на варваров. Но Чакан не растерялся, он немедленно хорошо вооружился и сразу же завязал бой с ромеями. В это время подул сильный ветер, и, когда бой перешел в рукопашную схватку, столб пыли поднялся до самого неба. Частично из-за слепящего глаза солнца, частично из-за ветра, несущего в лицо пыль, а также из-за того, что натиск ромеев был в этот раз сильнее обычного, варвары потерпели поражение и обратили тыл.

После этого Чакан, не будучи более в состоянии выдерживать осаду и не имея сил, достаточных для непрерывных боев, предложил заключить мир и просил только разрешить ему беспрепятственно отплыть в Смирну. Дука согласился и взял двух заложников из числа знатных сатрапов. Так как Чакан тоже попросил заложников, Дука выдал ему Александра Евфорвина и Мануила Вутумита (оба — храбрые и воинственные мужи) при условии, что Чакан, уходя из Митилены, не совершит никакого насилия над ее жителями и никого из них не увезет в Смирну, сам же он со своей стороны обещал позволить Чакану беспрепятственно отплыть в Смирну. Они дали друг другу клятвы, и Дука уже не волновался, что Чакан, уходя, причинит вред митиленцам, а Чакан — что его будет беспокоить ромейский флот во время переправы. Но как «не научился рак ходить прямо»[879], так и Чакан не отказался {247} от своих мерзостей. Он попытался увести с собой всех митиленцев вместе с их женами и детьми.

Между тем Константин Далассин, в то время талассократор, не успев еще согласно приказу Дуки причалить на своих кораблях к какому-то мысу[880], узнал обо всем происходящем, явился к Дуке и попросил разрешить ему вступить в бой с Чаканом.

Дука же, соблюдая данную им клятву, медлил с решением. Далассин настаивал и говорил следующее: «Давал клятву ты, меня же при этом не было. Ты и соблюдай свою клятву, а я тогда не присутствовал, не клялся, ничего не знаю о вашем договоре и вступлю в бой с Чаканом». Как только Чакан отчалил и прямым путем направился к Смирне, его быстрее, чем слово сказывается, настигает Далассин; он немедленно нападает на Чакана и начинает преследовать его. Дука же подошел к остальному флоту Чакана в момент, когда тот отчаливал, захватил корабли и освободил из рук варваров пленников и военнопленных, в оковах содержавшихся на судах.

Тем временем Далассин захватил многие пиратские корабли Чакана и приказал умертвить их команды вместе с гребцами. Чуть было не попал тогда в плен и сам Чакан. Однако этот плут, предчувствуя опасность, перешел на одно из легких судов и незаметно ускользнул. Предвидя события, Чакан заблаговременно велел туркам, находившимся на материке, расположиться на мысе и ждать, пока он благополучно не достигнет Смирны или же, встретив врагов, в поисках убежища не причалит на корабле к мысу. И Чакан не ошибся в своих расчетах: причалив к мысу, он соединился с поджидавшими его турками, направился к Смирне и вскоре туда прибыл.

Вернувшись с победой, Далассин встретился с великим Дукой. Дука же, после того как Далассин вернулся, укрепил Митилену и направил большую часть ромейского флота против островов, находившихся под властью Чакана (Чакан успел занять многие из них). Приступом овладев Самосом и некоторыми другими островами, он вернулся в царственный город.

2. Через несколько дней самодержцу стало известно, что Карик[881] восстал и захватил Крит, а Рапсомат занял Кипр. Против них Алексей послал с большим флотом Иоанна Дуку. Когда критяне получили сведения о прибытии Дуки на Карпаф[882], который, как они знали, расположен недалеко от Крита, они напали на Карика, зверски убили его и сдали Крит великому дуке[883].{248}

Дука укрепил остров, оставил для его защиты значительные силы и отплыл на Кипр. Как только Иоанн причалил к острову, он сразу же с ходу овладел Киринией[884]. Узнав об этом, Рапсомат стал усиленно готовиться выступить против него. Покинув Левкусию[885], он занял холмы около Киринии и разбил там свой лагерь. Этот человек, неопытный в военном деле и неискушенный в полководческом искусстве, все оттягивал бой. Ему бы неожиданно напасть на ромеев, а он все откладывал сражение, причем делал это не потому, что не был готов к нему и собирал силы для предстоящей битвы (напротив, у Рапсомата все было готово, и он, если бы только захотел, мог немедленно начинать бой), а потому, что просто не желал вступать в схватку.

Рапсомат вел войну так, как будто это была детская игра: малодушно отправлял к ромеям послов, словно рассчитывал привлечь врагов на свою сторону сладкими речами. Я полагаю, он поступал так то ли из-за своей неопытности в военном деле (как я слышала, он лишь незадолго до того впервые взявший в руки меч и копье, не умел садиться на коня, а забравшись в седло, боялся и волновался, когда надо было ехать; так недоставало военного опыта неопытному Рапсомату!), то ли из-за того, что был напуган и голова у него пошла кругом от неожиданного появления императорских войск. Рапсомат уже вступал в войну с чувством безнадежности, поэтому удача и не сопутствовала ему.

Вутумит привлек на свою сторону некоторых бывших сообщников Рапсомата и включил их в состав своего войска. На следующий день Рапсомат построил фаланги и, ища боя с Дукой, медленно двинулся по склону холма. Когда расстояние между обеими армиями сократилось, от войска Рапсомата отделился отряд в сто воинов якобы для того, чтобы напасть на Дуку.

Однако скачущие во весь опор воины повернули назад острия своих копий и перешли к Дуке. Увидев это, Рапсомат сразу же обратил тыл и, пустив коня во весь опор, направился в Немес в надежде найти там корабль, чтобы перебраться в Сирию и, таким образом, обрести спасение. Его по пятам преследовал Мануил Вутумит. Мануил уже нагонял его, и Рапсомат, не достигнув цели, бросился в другую сторону, к горе, и стал искать защиту в воздвигнутом в давние времена храме святого Креста. Вутумит, которому Дука поручил преследование врага, настиг там Рапсомата, гарантировал ему безопасность, забрал его с собой и привел к великому дуке. Затем все прибыли в Левкусию, подчинили себе весь {249} остров, приняли необходимые меры для его защиты и в письме сообщили обо всем случившемся самодержцу.

Император отдал должное их делам и решил усилить оборону Кипра. Он назначил Каллиппария (человек этот не принадлежал к знатному роду, но не раз давал свидетельства своей справедливости, бескорыстия и скромности) судьей и эксисотом[886]. Так как остров нуждался в человеке, который смог бы обеспечить его охрану, император поручил оборонять остров Евмафию Филокалу[887], назначил его стратопедархом и дал ему военные корабли и конницу, чтобы он смог защитить Кипр на море и на суше. Вутумит забрал Рапсомата и восставших вместе с ним бессмертных, вернулся к Дуке и отправился в царственный город.

3. Такие события развернулись на островах — я имею в виду Кипр и Крит. Тем временем Чакан — человек воинственный и решительный — не пожелал умиротвориться, но вскоре подошел к Смирне и овладел городом[888]. Преследуя прежнюю цель, он тщательно снарядил пиратские суда: дромоны, диеры, триеры и также легкие суда. Узнав об этом, самодержец не пал духом и не стал медлить, а поспешил напасть на Чакана с моря и с суши. Он назначил Константина Далассина талассократором и тогда же направил его со всем флотом против Чакана.

В то же время Алексей счел целесообразным направить султану письмо, чтобы натравить его на Чакана. Письмо гласило следующее: «Тебе известно, о славный султан Килич-Арслан, что сан султана перешел к тебе от отца. Твой зять Чакан поднял оружие, как может показаться, против Ромейской империи и называет себя императором, однако совершенно очевидно, что все это лишь предлог. Чакан достаточно опытен и сведущ, чтобы понять: Ромейская империя не для него, и ему не по силам захватить над ней власть. Все его интриги направлены против тебя. Не спускай этого Чакану и не проявляй слабости, будь настороже, дабы не лишиться власти.

Я с божьей помощью изгоню его из пределов Ромейской империи, но, в заботах о тебе, рекомендую, чтобы и ты сам подумал о своей державе и власти и мирно, а если не удастся, то и оружием, привел к повиновению Чакана»[889].

В то время как совершались все эти приготовления, Чакан вместе с войском с суши подходит к Авиду, осаждает его и окружает гелеполами и разными камнеметными орудиями. У Чакана не было тогда пиратских судов, ибо их постройка к тому времени не была еще завершена. Далассин — отважный и храбрый воин — тоже направился с войском к Авиду. {250}

Когда султан Килич-Арслан получил сообщение императора, он немедленно взялся за дело и с войском двинулся против Чакана — таковы все варвары: они всегда рады устроить резню и начать войну. Когда Килич-Арслан был уже близко, Чакан пришел в замешательство, ибо видел, что враги наступают с суши и с моря, а строительство кораблей еще не закончено и его силы недостаточны для борьбы с ромеями и войском его свойственника Килич-Арслана. Кроме того, он опасался жителей и воинов Авида. Ничего не зная о кознях самодержца, Чакан решил явиться к султану.

Султан, увидев Чакана, изобразил на своем лице радость и приветливо принял его. Затем он, как и положено, велел приготовить трапезу и во время еды принуждал Чакана пить несмешанное вино. Видя, что Чакан выпил уже довольно много вина, султан обнажил свой меч и поразил его в бок. Чакан упал замертво[890]. После этого султан отправляет к самодержцу посла с предложением мира. Килич-Арслан не обманулся в своих расчетах: самодержец удовлетворил его просьбу. Был заключен, как и полагается, мирный договор, и в приморских областях водворился мир.

4. Не успел еще самодержец освободиться от этих забот и избавиться от доставленных Чаканом хлопот (Алексей принимал личное участие не во всех событиях, но всегда мысленно был с воюющими и помогал им в их делах и заботах), как должен был отправиться на новые подвиги.

Дело в том, что Вукан (этот муж, властитель всей Далмации, был искусен как в речах, так и в делах) через два года после разгрома скифов[891] вышел за пределы своей страны и стал опустошать соседние города и земли, овладел даже Липением, поджег и спалил город. Узнав об этом, император решил не оставлять действия Вукана безнаказанными, собрал против сербов[892] большое войско и повел его прямо к Липению (это небольшой городок, расположенный у подножия Зига, отделяющего Далмацию от нашей страны). Его целью было, если представится возможность, завязать упорную битву с Вуканом, а если бог дарует ему победу, отстроить и восстановить в прежнем виде Липений и все остальные города. Вукан, узнав о приходе самодержца, вышел из Липения и прибыл в Звенчан (это городок, расположенный на упомянутом уже Зиге, между Ромейским государством и Далмацией).

Когда самодержец прибыл в Скопле, Вукан отправил к нему послов с предложением мира; снимая с себя всякую ответственность за происшедшие печальные события и целиком возлагая вину на ромейских сатрапов, Вукан сообщал {251} следующее: «Сатрапы не желают оставаться в своих пределах; они совершают бесчисленные набеги и наносят немалый вред Сербии. Я со своей стороны не буду больше предпринимать никаких враждебных действий, вернусь к себе, отправлю твоей царственности заложников из числа моих родственников и впредь не переступлю границ своего государства». Император согласился на это и, оставив лишь тех, кто должен был восстановить разрушенные города и взять заложников, отправился в царственный город. Однако Вукан, несмотря на все требования, не выдавал заложников и со дня на день оттягивал исполнение обещания.

Не прошло и года[893], как он вновь отправился в набег на ромейские земли. Несмотря на то, что он получил множество писем от самодержца, где тот напоминал об условиях договора и о данных обещаниях, Вукан не пожелал исполнить обещанного. Тогда император призвал к себе Иоанна, сына своего брата, севастократора, и отправил его с изрядным войском против Вукана.

Иоанн, человек, не имевший военного опыта, но, как всякий юноша, пылавший жаждой битв, выступил в поход, переправился через реку Липений и разбил лагерь у подножия Зига, прямо напротив Звенчана. Это не укрылось от Вукана, и он вновь обратился с предложением мира, обещал Иоанну выдать обещанных заложников и впредь добросовестно выполнять условия мирного договора. Все это, однако, были лишь пустые обещания, на самом деле он втайне готовил нападение на Иоанна.

Когда Вукан уже выступил к лагерю Иоанна, к последнему, предупреждая неприятеля, явился некий монах, который сообщил о замысле Вукана и утверждал, что враг уже подходит. Иоанн с гневом прогнал монаха, назвав его лжецом и обманщиком. Но события подтвердили слова монаха. Вукан ночью напал на Иоанна, и в результате многие наши воины были убиты в палатках, а многие обратились в паническое бегство, попали в водовороты протекавшей внизу реки и утонули. Лишь наиболее храбрые бросились к палатке Иоанна и, мужественно сражаясь, с трудом отстояли ее от неприятеля. Таким образом, большая часть ромейского войска погибла.

Затем Вукан собрал своих воинов, поднялся на Зиг и остановился у Звенчана. Воины Иоанна видели их, но самих их было мало, сразиться с таким многочисленным противником они не могли и поэтому решили переправиться назад через реку. После переправы они прибыли в Липений, расположенный примерно в двенадцати стадиях оттуда[894], {252}

Потеряв большинство своих воинов, Иоанн не мог более продолжать сопротивления врагу и направился к царственному городу. Вукану больше никто не мешал, он осмелел и стал грабить соседние города и земли. Он опустошил территорию вокруг Скопле и сжег селения. Не ограничившись этим, он занял Полог, дошел до Враньи, все разорил и с большой добычей вернулся в свою страну.

5. Император не мог этого вынести и немедленно вновь взялся за оружие. Ведь ему не надо было, как Александру, ждать, пока флейтист Тимофей исполнит громкую песнь. Самодержец вооружился сам, вооружил имевшихся в его распоряжении воинов и отправился прямо в Далмацию; Алексей стремился отстроить разрушенные крепости, восстановить их в прежнем виде и с лихвой отплатить Вукану за причиненное им зло. Он покинул столицу и достиг Дафнутия[895] (это древний город, в сорока стадиях от Константинополя), где задержался в ожидании тех своих родственников, которые еще к нему не прибыли.

На следующий день к нему приходит исполненный злости и гордыни Никифор Диоген. Спрятавшись за своей обычной маской, он с лисьей хитростью изобразил на своем лице приветливость и сделал вид, что откровенно разговаривает с императором. Свою палатку он поставил не на обычном расстоянии от императорской опочивальни, а рядом с дорогой, поднимающейся к палатке императора. Когда это увидел Мануил Филокал, от тотчас понял замысел Никифора и, как пораженный молнией, застыл на месте. С трудом пришел он в себя и, немедленно явившись к императору, сказал: «Неспроста, кажется мне, сделал это Никифор; меня гложет страх, как бы этой ночью не предпринял он чего-либо против твоей царственности. Под тем или иным предлогом я заставлю его перенести палатку в другое место». Но Алексей со своей обычной невозмутимостью не разрешил Филокалу делать этого и в ответ на его настояния сказал: «Не следует мне давать ему повод для обиды. Пусть он обнаружит перед богом и людьми злой умысел против меня». Филокал огорчился, всплеснул руками и, упрекнув императора в беспечности, ушел.

Вскоре, в среднюю стражу ночи, когда император беззаботно спал рядом с императрицей, Диоген со спрятанным под полой мечом входит в палатку и останавливается у порога. Ведь когда император почивал, двери палатки обычно не закрывались и никто не охранял его сон. Это — об императоре. Что же касается Никифора, то божественная сила не позволила тогда ему выполнить свое намерение. Увидев служанку, {253} веером обмахивающую императора и императрицу и отгоняющую комаров от их лиц, он, как говорит поэт, «от ужаса членами всеми трепещет и бледность его покрывает ланиты»[896]и до следующего дня откладывает убийство. Планы Никифора, который без всякой причины все время замышлял убийство императора, не остались тайной для Алексея: вскоре явилась служанка и поведала императору обо всем случившемся. На другой день Алексей отправился дальше; он делал вид, что ни о чем не знает, но устроил все таким образом, чтобы самому находиться под охраной и вместе с тем не давать Никифору никаких благовидных предлогов для недовольства.

Когда они достигли области Серр, следовавший вместе с самодержцем Константин Дука Порфирородный попросил Алексея остановиться на отдых в его поместье[897], говоря, что оно очень живописно, изобилует прохладной питьевой водой и в нем имеются обширные покои для приема императора (называется имение Пентигостис). Император пошел навстречу его желанию и остановился там на отдых. Но и на следующий день Порфирородный не позволил ему уйти оттуда. Он просил Алексея остаться еще немного, чтобы отдохнуть от дороги и смыть в бане пыль со своего тела, — у Константина был уже готов роскошный пир для императора. И вновь пошел Алексей навстречу желанию Порфирородного. Когда Никифор Диоген, давно замышлявший бунт и ждавший только удобного случая, чтобы покончить с Алексеем, узнал, что император вымылся и вышел из бани, он привесил к поясу акинак и, как будто возвращаясь с охоты, вошел в дом. Увидев Никифора, Татикий, уже давно знавший о его замысле, вытолкал его за дверь со словами: «Что ты являешься в таком непристойном виде, да еще с мечом? Ведь сейчас время бани, а не похода, охоты или битвы». Не достигнув цели, Никифор удалился.

Считая, что он уже разоблачен (ведь совесть — страшная обличительница), Никифор решил обеспечить себе спасение бегством, отправиться во владения императрицы Марии в Христополе или в Перник, или же в Петрич и в дальнейшем действовать в зависимости от обстоятельств. Ведь императрица Мария еще ранее приблизила к себе Никифора как сводного брата прежнего императора, ее мужа Михаила Дуки (они были единоутробными братьями от разных отцов)[898].

На третий день император выступил из Пентигостиса; он оставил там Константина, чтобы дать ему отдых, ибо боялся утомить нежного юношу, впервые покинувшего родину и отправившегося в военный поход. Ведь Константин был единственным ребенком у матери; самодержец любил его как {254} своего сына, заботился о нем и делал ему, так же как и его матери, императрице, всевозможные послабления[899].

6. Чтобы мое повествование не было сбивчивым, я изложу историю Никифора Диогена с самого начала. О том, как Роман, отец Никифора, был облечен императорской властью и какой его постиг конец, рассказано в трудах многих историков[900], и желающие могут там обо всем этом прочесть.

Роман оставил после своей смерти сыновей — Льва и Никифора[901]. К тому времени, когда Алексей был провозглашен самодержцем, они оба из императоров уже превратились в частных лиц, ибо их брат Михаил сразу же после вступления на престол немедленно снял с них красные сандалии, сорвал венцы и заключил братьев вместе с их матерью, императрицей Евдокией, в Киперудский монастырь[902]. Алексей же окружил братьев своей заботой, делая это частично потому, что сочувствовал перенесенным ими страданиям, а частично из-за необыкновенной красоты и силы юношей. На их щеках только появлялся первый пух, оба они были высокими, обладали пропорциональным сложением, и размеры их тела соответствовали канону. Лев и Никифор были настоящим цветом юности, и только люди, ослепленные ненавистью, могли не заметить отваги и благородства этих молодых львов[903].

Алексей ни о чем никогда не судил поверхностно, не закрывал глаза на правду, не находился в плену предосудительных страстей, а все взвешивал на точных весах разума. Поэтому, понимая, с какой высоты были низвергнуты эти юноши, он принял их как своих детей, и чего только он ни говорил братьям, какими благодеяниями их ни осыпал, как только ни проявлял свою заботу о них. И хотя людская зависть не прекращала метать в них свои стрелы (многие люди пытались натравить самодержца на юношей), Алексей оказывал им все большее покровительство, с постоянной благосклонностью смотрел на них, старался вызвать у них симпатии и все время давал братьям полезные советы.

Любой другой на его месте с подозрительностью отнесся бы к юношам и с самого начала всеми способами постарался бы изгнать их прочь из государства, но самодержец ни во что не ставил бесчисленные наветы на них, горячо любил юношей, одаривал их мать Евдокию и не лишил ее почестей, приличествующих императрицам. Никифору он отдал под начало Крит и предназначил этот остров для его резиденции. Так поступил император.

Из них двоих Лев, человек здравого ума и благородного характера, видя доброе расположение императора, был доволен {255} своим жребием и удовлетворился тем, что имел, следуя Изречению: «Если тебе досталась Спарта, дорожи ею»[904]. Но вспыльчивый и обладавший тяжелым нравом Никифор непрерывно тайком затевал козни против самодержца и замышлял бунт. Свой план он держал в тайне и, лишь после того как приступил к делу, кое с кем доверительно поделился своими замыслами. Благодаря этому его планы стали известны многим лицам, и слух о них достиг ушей императора. Император повел себя несколько необычно; он стал при удобном случае призывать к себе заговорщиков и, делая вид, что ни о чем не слышал, увещевал их и давал разумные советы. Чем более явным становился заговор, тем более свободно обращался с заговорщиками император, желая таким образом привлечь их на свою сторону.

Но нельзя отмыть добела эфиопа[905]. Никифор остался верен себе и заражал скверной всякого, к кому приближался; одних он привлекал на свою сторону клятвами, других — обещаниями. Простые воины не слишком заботили Никифора — они и так уже все склонились на его сторону. Его помыслы были обращены к вельможам, и он всеми силами стремился заручиться поддержкой военачальников и главных членов синклита. Ум его был острее обоюдоострого меча, однако Никифор не отличался постоянством и лишь в одном проявлял твердую волю — в стремлении к власти. Медоточивый в речах, весьма любезный в обращении, он порой надевал на себя лисью маску смирения, но случалось, что и проявлял истинно львиный пыл. Он обладал могучим телосложением и хвастался, что может померяться силой с гигантами; кожа у него была смуглой, грудь — широкой, и он на целую голову возвышался над всеми современниками. Каждому, кто наблюдал, как он играет в мяч, гарцует на коне, мечет стрелы, потрясает копьем или правит колесницей, казалось, что перед ним некое новое чудо; он разевал рот от восхищения и разве что не застывал на месте. Благодаря этим качествам Никифору удалось завоевать расположение многих людей. Он настолько продвинулся в достижении своей цели, что даже привлек на свою сторону мужа сестры самодержца, Михаила Таронита, удостоенного сана паниперсеваста[906].

7. Однако мне следует вернуться к прерванной нити повествования и продолжить рассказ по порядку. Самодержец постоянно думал о том, сколько времени прошло с момента, как ему стало известно о заговоре Диогена, и испытывал душевное смятение, вспоминая, с какой благосклонностью относился он к обоим братьям с самого начала своего правления, {256} каких милостей и забот удостаивал их в течение стольких лет, однако не сумел изменить к лучшему характер Никифора. Обо всем размышлял император — о том, как Диоген после первого неудачного покушения вновь явился к нему, и о том, как его оттолкнул Татикий. Он знал, что Никифор точит против него свой злодейский меч, торопится замарать руки невинной кровью и что, сидя до поры до времени в засаде и подстерегая его по ночам, он уже готовится к открытому убийству. И вот Алексея обуревали противоречивые мысли. Он не хотел преследовать Диогена, ибо питал к этому мужу искреннюю привязанность и любовь; в то же время, сопоставляя факты, понимая, до каких размеров может вырасти это зло, и отдавая себе отчет в том, какая опасность угрожает его жизни, Алексей страдал душой. Приняв все это во внимание, он решил взять под стражу Никифора.

Никифор же, спеша осуществить задуманное бегство и желая в ту же ночь пуститься в путь к Христополю, вечером послал слугу к Константину Порфирородному с просьбой дать ому резвого скакуна, которого Константину подарил император. Но Константин отказался, говоря, что не может в тот же день отдать ему такой ценный подарок императора.

Наутро император отправился дальше, и Диоген последовал за ним, ибо бог, путающий планы и расстраивающий замыслы целых народов, помешал Никифору, который, задумав бегство, с часу на час откладывал осуществление своего намерения. Таков был божий суд.

И вот Никифор, поставив свою палатку вблизи Серр, в том же месте, где и император, предался своим обычным размышлениям: ему казалось, что он уже уличен и его ожидает страшное будущее. В это время император призывает к себе своего брата, великого доместика Адриана, — дело было вечером дня великомученика Феодора[907] — и рассказывает ничего прежде не подозревавшему Адриану о том, как Диоген с мечом явился в дом и как его вытолкали за дверь; Алексей делится с братом своими опасениями, как бы Диоген не поспешил при первой возможности привести в исполнение свой старый замысел. Тогда же император приказывает доместику зазвать Диогена в палатку, с помощью медоточивых слов и всевозможных обещаний убедить его открыть все свои замыслы и посулить ему безопасность и полное прощение в будущем, если только Диоген ничего не скроет и выдаст сообщников.

Рассказ Алексея поверг Адриана в отчаяние, тем не менее он отправился исполнять приказ. Но ни угрозами, ни обеща-{257}ниями, ни советами не удалось ему убедить Диогена хоть частично раскрыть свои замыслы. Что же дальше? Великий доместик очень опечалился, ибо понял, навстречу каким бедствиям идет Диоген. Адриан был женат на младшей из сводных сестер Диогена[908] и поэтому так упорно, со слезами на глазах обращался с мольбами к своему шурину. Ему, однако, не удалось убедить Диогена, хотя Адриан был весьма настойчив и напомнил ему один эпизод из прошлого. Однажды самодержец играл в мяч на ипподроме Большого дворца[909]; туда с мечом под одеждой вошел некий варвар, армянин или турок; увидев, что самодержец отстал от своих товарищей по игре и придерживает тяжело дышащего коня, чтобы дать ему перевести дух, варвар с мечом под одеждой приблизился к Алексею и пал на колени, словно обращаясь к нему с просьбой. Император сразу же остановил коня, повернулся к варвару и спросил, чего тот хочет. Тогда этот убийца под маской просителя схватился за меч и попытался извлечь его из ножен. Но меч не поддавался. Непрерывно пытаясь вытащить меч, он произносил лживые просьбы. Затем, отчаявшись в своих попытках, он бросился на землю и, распростершись, стал просить снисхождения. Император повернул к нему коня и спросил, по какой причине тот просит снисхождения. Тогда варвар показал ему меч в ножнах и, бия себя в грудь, в ужасе закричал: «Теперь я узнал, что ты истинный раб божий, теперь я собственными глазами увидел, как великий бог охраняет тебя. Ведь этот меч был предназначен убить тебя, и я принес его из дому, чтобы пронзить им твое тело. Не раз пытался я извлечь его, но меч не подчинился моей руке». Император без страха продолжал сидеть в той же позе, как будто бы не услышал ничего необычного. Все присутствующие сразу же сбежались к Алексею, одни — чтобы услышать слова варвара, другие — взволнованные случившимся. Наиболее преданные императору люди уже готовы были растерзать варвара, но Алексей кивком головы, жестом и окриками не дал им сделать этого.

Что же дальше? Воин-убийца немедленно получает прощение, и не только прощение, но и богатые дары, к тому же он пользуется полной свободой. Многие друзья императора, докучая Алексею, требовали удалить убийцу из царственного города. Но он не послушался их и сказал: «Если господь не охранит города, напрасно бодрствует страж[910]. Посему давайте молиться богу и просить у него защиты». Стали распространять слухи, что варвар покушался на самодержца с согласия Диогена. Но император не обращал внимания на эту молву {258} и даже возмущался ею. Он продолжал терпеть Диогена и изображал полное неведение до тех пор, пока острие меча, можно сказать, не коснулось его горла. Но хватит об этом.

Великий доместик напомнил этот эпизод Никифору, но не смог его ни в чем убедить. Затем он пришел к императору и сообщил, что Диоген ни в чем не сознается и запирается, несмотря на все увещевания.

8. И вот император вызвал к себе Музака и приказал ему, взяв оружие и помощников, отвести Никифора из палатки великого доместика в свою, где им надлежало со всеми мерами предосторожности стеречь его, но не заключать в оковы и не причинять никакого зла. Музак сразу же приступил к исполнению приказа. Схватив Никифора, он привел его в свою палатку.

Всю ночь Музак увещевал и уговаривал Диогена. Видя, что тот дерзко отвечает ему, исполненный гнева Музак начал действовать вопреки приказу. Он решил применить пытку. Едва он начал пытать Диогена, как тот, не выдержав даже первого прикосновения, пообещал во всем сознаться. Музак немедленно освободил Никифора от оков и позвал писца со стилом (это был Григорий Каматир, недавно назначенный на пост секретаря императора)[911]. Диоген рассказал обо всем, не умолчав и о подготовлявшемся покушении.

Наутро Музак захватил с собой письменные признания Диогена и найденные им письма, присланные Диогену различными лицами (из этих писем явствовало, что императрица Мария знала о бунте Диогена, старалась не допустить убийства Алексея и не только усиленно отговаривала Диогена от осуществления его плана, но убеждала его вообще отказаться от мысли об убийстве), и принес их императору. Прочтя письма, Алексей обнаружил в них имена большинства подозреваемых им людей и пришел в отчаяние, ибо заговорщики оказались весьма высокопоставленными лицами. Ведь Диогена не интересовали простые люди: они и так с давних пор были всей душой преданы ему и приняли его сторону, поэтому он старался заручиться поддержкой первых людей из военного и гражданского сословия.

Самодержец решил оставить в тайне соучастие императрицы Марии и упорно притворялся, что ни о чем не знает; он делал это в память того взаимного доверия и согласия, которое существовало между ними еще до того, как он вступил на престол. Повсюду распространялись тогда слухи, что императору сообщил о замысле Диогена сын Марии, император Константин Порфирородный. Это, однако, не соответствует {259} действительности, ибо обстоятельства заговора постепенно стали Алексею известны от самих помощников Диогена.

Диоген был уличен, заключен в оковы и отправлен в ссылку. Знатные соучастники его заговора еще не были задержаны, однако они хорошо понимали, что уже находятся под подозрением, и поэтому пребывали в страхе и раздумывали, что им делать. Сторонники императора заметили их беспокойство, но, казалось, сами испытывали беспокойство, видя, в каком затруднительном положении оказался самодержец: над его головой уже нависла опасность, а рассчитывать он мог лишь на ограниченный круг лиц. Целый рой мыслей обуревал Алексея, он находился в смятении и вспоминал обо всех событиях с самого начала: о том, сколько раз Диоген покушался на него, как божественная сила ему помешала и как после этого Диоген попытался собственноручно совершить убийство. Много раз менял Алексей свои решения; император знал, что все военное и гражданское сословие развращено лестью Диогена, не имел сил для защиты от стольких врагов, да и не хотел увечить множество людей, поэтому он ограничился лишь высылкой в Кесарополь главных виновников — Диогена и Кекавмена Катакалона[912]. Их должны были держать там в оковах под стражей, не причиняя другого зла, хотя все окружающие советовали императору нанести увечья им обоим (ведь Алексей очень сильно любил Диогена и все еще заботился о нем). Кроме того, Алексей отправил в ссылку и лишил имущества мужа своей сестры Михаила Таронита и...[913].

Что же касается остальных, то он счел наиболее безопасным вообще не производить над ними следствия и постараться смягчить их сердца снисходительностью. Вечером все приговоренные к ссылке отправились в назначенные места, и Диоген отбыл в Кесарополь. Остальным заговорщикам не пришлось менять своего местожительства — они остались там, где и были[914].

9. Находясь в этих трудных обстоятельствах, самодержец решил собрать всех на следующий день и привести в исполнение свое намерение. Все его родственники, свойственники и искренне любившие самодержца слуги, находившиеся еще в услужении у отца Алексея (люди энергичные, умевшие предвидеть события и мгновенно найти самый разумный способ действия), опасались, как бы на следующий день, когда соберется большая толпа, какие-нибудь воины не набросились на императора и не растерзали его прямо на троне. Ведь они нередко носят мечи под одеждами, как тот самый варвар, который под видом просителя явился к императору во время игры {260} в мяч[915]. Предотвратить это можно было лишь одним способом: отнять у воинов всякие надежды на Диогена, распространив слух о том, что он тайно ослеплен. И вот благожелатели Алексея разослали своих людей, которые должны были каждому тайно сообщать об ослеплении Диогена (на самом деле самодержцу и в голову не приходило ничего подобного). Как станет ясно из дальнейшего, этот слух, несмотря на его неправдоподобность, сделал свое дело.

Когда светлый лик солнца выглянул из-за горизонта, к императорской палатке первыми пришли приближенные Алексея, не запятнавшие себя участием в заговоре Диогена, и воины, чьей обязанностью с давних пор была охрана императорских особ. Одни из них явились с мечами на поясе, другие несли копья, у третьих на плечах были ромфеи. Они встали группами на некотором расстоянии от императорского трона и, образовав полукруг, как бы заключили в его центр самодержца. Гнев владел их душами, и они точили, если не мечи, то во всяком случае сердца. Родственники и свойственники Алексея встали по обе стороны императорского трона. Справа и слева от них расположились другие вооруженные щитами воины. Император с грозным видом восседал на троне, одетый скорее по-воински, чем по-царски, — его не очень высокая фигура почти не возвышалась над окружающими. Золото обрамляло его трон и покрывало голову. Брови у Алексея были нахмурены, глаза полны тревоги; в них отражалось волнение души; ожидание схватки окрасило щеки самодержца еще большим румянцем. Затем к палатке сбежались все остальные воины; они были перепуганы, и душа их готова была уйти в пятки от страха; одних сильнее, чем удары стрел, мучили угрызения совести, других — опасения пустых подозрений.

Никто не произносил ни звука, все стояли в страхе, напряженно глядя на воина, расположившегося у двери палатки. Это был муж разумный в речах и искусный в делах, по имени Татикий. Император посмотрел на него и взглядом подал знак впустить толпящихся за дверью. Татикий тотчас позволил им войти. Воины, несмотря на страх, медленно переступая с ноги на ногу и отводя взоры, вошли в палатку. Построившись рядами, они с нетерпением ждали дальнейших событий и каждый из них с ужасом думал о том, что, может быть, свершает последний путь в своей жизни. Но и самодержец, как человек, не был совершенно спокоен (впрочем, он целиком уповал на бога); Алексей опасался, как бы эта разнородная толпа не замыслила какого-нибудь нового зла против него.

Набравшись мужества, император разом ринулся в схватку. {261} Обратившись с речью к собравшимся (в это время они стояли безмолвнее рыб, как будто им отрезали языки), он сказал следующее: «Как вам известно, Диоген никогда не испытывал от меня никакого зла. Не я, а другой отнял императорскую власть у его отца, я же вообще не причинял ему никаких огорчений и никакого вреда. Когда с божьего соизволения императорская власть перешла в мои руки, я не только не тронул Диогена и его брата Льва, но полюбил их обоих и обращался с ними как со своими детьми. Нередко раскрывал я козни Никифора и всякий раз прощал ему. Никифор не исправлялся, однако я относился к нему терпеливо и покрывал многие его выходки, направленные против меня, ведь я видел, с какой неприязнью все относятся к братьям. Тем не менее мои благодеяния не изменили коварного нрава Диогена, который в награду за все для него сделанное обрек меня на смерть».

В ответ на эти слова все присутствовавшие закричали, что не хотят иметь никакого другого императора, кроме Алексея. Но большинство воинов вовсе не думало так — они произносили эти льстивые слова лишь для того, чтобы избежать нависшей опасности. Воспользовавшись моментом, император даровал большинству из них прощение, поскольку виновники заговора еще раньше были осуждены на изгнание. При этом поднялся такой крик, подобного которому, как рассказывают присутствовавшие там, никто никогда не слышал. Одни восхваляли императора и восхищались его милосердием и кротостью, другие поносили изгнанников и утверждали, что они достойны смерти. Таковы люди: сегодня они превозносят, прославляют и почитают человека, но стоит его жребию измениться, как они без всякого стыда совершенно меняют свое отношение к нему. Кивком головы император заставил их замолчать и сказал: «Не надо шуметь и запутывать дело, ведь, как уже сказано, я всем даровал прощение и буду к вам относиться как прежде».

Но в то время как император даровал заговорщикам прощение, кое-кто отправил людей лишить глаз Диогена, приняв такое решение без ведома Алексея; на подобное наказание был обречен как сообщник Диогена и Кекавмен Катакалон. Это произошло в день великих апостолов[916]. С тех пор и поныне об этом деле рассказывают всякие небылицы. Один бог знает, пошел император навстречу требованиям ослепить Диогена или же весь замысел целиком принадлежал ему одному. Я пока что не имею на этот счет точных сведений[917].

10. Вот какие хлопоты доставил самодержцу Диоген, но необоримая рука всевышнего неожиданно избавила Алексея {262} от грозящей опасности. Эти события не лишили императора мужества, и он отправился прямо в Далмацию.

Вукан знал о приближении самодержца к Липению и видел, что Алексей уже подходит к городу. Однако Вукан не мог противостоять ромейскому войску, двигающемуся сомкнутым строем и в полном боевом снаряжении, и поэтому немедленно отправил к Алексею посла с предложением мира; вместе с тем он согласился выдать императору всех обещанных ранее заложников и в будущем не причинять ему никакого зла. Самодержец приветливо принял варвара, так как ненавидел междоусобную войну и стремился ее предотвратить — ведь далматы тоже были христианами. После этого Вукан осмелел, сразу же явился к императору, привел с собой своих родственников и главных жупанов и охотно отдал самодержцу в качестве заложников своих племянников Уреса[918], Стефана Вукана и других — всего двадцать человек (ведь Вукану ничего иного не оставалось). Самодержец, мирным путем уладив то, что обычно решается войной и оружием, вернулся в царственный город.

Алексей продолжал заботиться о Диогене, плакал о юноше и горестно стенал (как это можно было видеть и слышать), выказывал ему свое расположение, старался вселить в него бодрость и вернул Диогену большую часть отнятого у него имущества. Но охваченный горем Диоген отказался жить в столице; он предпочел обосноваться в своих владениях и все свое время проводил в изучении книг древних авторов, которые ему читали вслух. Лишенный возможности видеть, он воспользовался для чтения глазами других людей. Способности этого мужа были таковы, что он и слепой легко понимал то, что непостижимо даже для зрячих. Диоген превзошел все науки и, что самое удивительное, знаменитую геометрию. С этой целью он воспользовался помощью одного философа, которому велел доставить геометрические фигурки, изготовленные из твердого материала. Ощупывая их руками, он получил представление обо всех теоремах и фигурах геометрии. Точно так же известный Дидим, не имея глаз, досконально изучил музыку и геометрию благодаря остроте ума. Правда, познав эти науки, Дидим впал в глупую ересь, и его ум был ослеплен тщеславием так же, как глаза болезнью[919]. Всякий, кто слышит такое о Диогене, удивляется, я же видела этого мужа своими глазами и была поражена, услышав его рассуждения об этих науках. Я и сама не совсем невежда в науках и поэтому сумела понять, каким великолепным знанием теорем обладает Диоген. Но несмотря на занятия науками, он не от-{263}решился от своей старой ненависти к самодержцу, и его ум все еще был затуманен жаждой власти. Он вновь кое с кем поделился своими тайными замыслами, и один из них явился к самодержцу и сообщил ему о намерениях Диогена. Алексей призвал Диогена к себе, расспросил о его замыслах и выяснил имена сообщников. Диоген быстро во всем признался и немедленно получил прощение.