ГЛАВА I. Заселение побережья Эгейского моря

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ГЛАВА I. Заселение побережья Эгейского моря

Национальная индивидуальность обусловливается глав­ным образом языком[51] Греческий народ начал существовать лишь тогда, когда греческий язык выделился из индогерманского праязыка; поэтому первыми нашими сведениями о греческой истории мы обязаны языку. Его близкое родство с языком индусов, персов, германцев, кельтов, италиков и других народов, которых мы объединяем под общим именем индогерманцев, свидетельствует о том, что предки всех этих народов жили некогда в соседстве друг с другом на неболь­шом пространстве и говорили на одном и том же языке. Это заставляет предполагать — хотя отнюдь еще не доказывает, — что они принадлежали и к одному племени.

Где именно находилась родина исконного индогерманского народа, мы до сих пор не в состоянии определить. Но сравнение языков показывает, что наши предки были бродя­чим или полубродячим пастушеским народом, — а такой образ жизни, конечно, не мог выработаться в покрытых ле­сами горных местностях Южной и Западной Европы. Лишь потребность найти новые пастбища для возрастающего чис­ла стад заставила индогерманцев проникнуть в эти области и захватывать в них все более широкие пространства, пока мо­ре или сопротивление других племен не положили, наконец, предела их наступательному движению. При этом тесная связь между отдельными частями народа неминуемо должна была исчезнуть, различия в языке и нравах становились все более глубокими, и, наконец, народ распался на множество племен, утративших всякое сознание своего прежнего един­ства.

Греки, если судить по данным их языка, сохраняли тес­ную связь с остальными индогерманцами Европы еще и в то время, когда индусы и иранцы уже давно успели отделиться от общего ствола. Но так как страна, которую они занимали в историческое время, лежит на периферии области распро­странения индогерманского языка, то можно с уверенностью сказать, что и они покинули старую родину сравнительно очень рано[52] Первой страной, в которой греки поселились оседло и где они выработали свою национальную индивиду­альность, была, вероятно, Фессалийская долина; отсюда они позже, по мере своего размножения, заселили горные облас­ти на западе и юге, тогда как отлив на север сдерживался напором следовавших за греками других индогерманских племен.

Таким образом, греки оказались запертыми на южной оконечности Балканского полуострова, между Эгейским и Ионическим морями, до линии, идущей от Олимпа к Акрокеравнским горам, т.е. до 40° с.ш. Эта страна занимает около 70—75 тыс. кв. км и, следовательно, по величине приблизи­тельно равна Баварии и почти в два раза больше Швейцарии или Силезии. Она представляет плоскогорье, круто спус­кающееся к Средиземному морю; высшая горная вершина, которая именно благодаря этому сделалась в мифологии ме­стопребыванием богов, — Олимп, на севере Фессалии — достигает высоты почти в 3000 м, а многие другие горы воз­вышаются более чем на 2000 м; таковы горные системы Пинд и Парнас в Средней Греции, Киллене и Тайгет в Пело­поннесе. Между цепями гор остается место обыкновенно лишь для тесных долин или узких низменностей у устьев рек; единственной значительной долиной полуострова явля­ется окруженный горами бассейн Фессалийского Пенея. Зато море и суша перерезывают здесь друг друга, как нигде на земном шаре; если исключить область Пинда, то на всем по­луострове не найдется ни одного пункта, который отстоял бы от берега более чем на 60 км, и с каждой высокой горы видно открытое море. Вследствие этого не могли образо­ваться крупные реки; даже большая часть ручьев совершен­но высыхает в период летнего бездождья, так что мы легко можем понять изречение греческого поэта, что вода есть лучшая из всех вещей. Таким образом, почва малопригодна для земледелия и только при упорном труде может прокор­мить население; такова в особенности менее плодородная восточная половина полуострова у Эгейского моря, где мес­та, пригодные для обработки, кажутся оазисами среди об­ширной каменистой пустыни. Но по красоте видов Греция может поспорить даже с прибрежьями Средиземного моря; благородные контуры гор, склоны скал, лишенные расти­тельности, мрачная зелень хвойных лесов, белая снежная пелена, которая большую часть года покрывает высокие го­ры, и далеко внизу синяя гладь моря, и блеск южного солн­ца, разлитый над всеми этими красотами, — все вместе со­ставляет очаровательную картину, которая неизгладимо за­печатлевается в душе зрителя.

Нет сомнения, что в то время, когда греки заняли эту страну, она была еще почти вся покрыта густым девствен­ным лесом, а ее долины заняты болотами и озерами. Еще и много веков спустя, во времена Гомера, Греция была чрез­вычайно лесиста, а горные области запада и севера — Этолия, Эпир, Македония — были богаты лесом в течение всей древности. В лесах обитали лев, медведь и дикий бык, в го­рах — серны и дикие козы, а волк, олень и кабан водились повсюду в изобилии[53] Но и человеческих обитателей греки должны были найти на полуострове; как и повсюду в Евро­пе, индогерманцам предшествовало более древнее населе­ние. Единственный след этих исконных жителей страны со­хранился, по-видимому, в названиях некоторых местностей Греции; других следов мы не в состоянии открыть, по край­ней мере при современном состоянии наших знаний, кото­рые, впрочем, именно в этом отношении еще крайне недос­таточны. Точно так же мы не можем сказать, к какому пле­мени принадлежали эти первые обитатели Греции; по всей вероятности, они были очень малочисленны и стояли на низкой ступени развития. И действительно, греки очень рано оттеснили или поглотили их; уже древнейшие предания изо­бражают всю страну от моря до моря занятой одной ком­пактной массой греческого населения1

Только по ту сторону Олимпа и Акрокеравнских гор мы встречаем народы другого племени: на западе иллирийцев, на востоке — фракийцев. От языка последних сохранились лишь немногие следы, которых, однако, вполне достаточно, чтобы уничтожить всякое сомнение в принадлежности этого народа к индогерманской группе племен. То же самое можно сказать об иллирийском языке, который, как известно, про­должает жить в современном албанском. Но если эти народы и были родственны грекам по племенному происхождению, то их наречия сильно отличались от греческого языка и гре­ки могли объясняться с ними только через переводчиков; так же велика была разница между греческой культурой, с одной стороны, и культурой фракийцев или иллирийцев, с другой.

Греческие писатели V и IV веков обыкновенно причис­ляют к варварам и южных соседей фракийцев и иллирийцев — эпирцев и македонян. И действительно, при своем отда­ленном положении, эти народы принимали мало участия в культурном развитии нации; здесь до поздней исторической эпохи уцелел остаток доисторической древности Греции, и мы не можем осудить афинянина времен Перикла или Де­мосфена, который, путешествуя по этим странам, спрашивал себя, действительно ли он еще в Греции. Древний Гесиод был менее нетерпим: он прямо называет македонян греками, и местные названия, имена лиц и уцелевшие остатки эпиротского и македонского наречий неопровержимо доказывают, что он был прав, т.е. что македоняне и эпирцы действитель­но принадлежали к греческому племени. Притом, Додона не могла бы уже так рано сделаться национальным святилищем греков, если бы она лежала в варварской стране. А между эпирцами и македонянами вообще невозможно провести резкой черты в этнографическом отношении. Правда, равни­на Аксия — позднейшая Нижняя Македония — была перво­начально заселена фракийскими племенами и обратилась в греческую страну лишь с VII века, благодаря завоеваниям македонских царей из дома Аргеадов. Если поэтому примесь чужих элементов должна была быть здесь особенно велика, то она все-таки была не больше той, которая встречалась во многих других колониях, считавшихся, тем не менее, истин­но греческими.

На своей новой родине греки, вероятно, еще долго вели бродячий или полубродячий образ жизни. Но по мере того, как население увеличивалось, недостаток земли принуждал его к более интенсивной эксплуатации почвы; земледелие все более отодвигало скотоводство на задний план, и нация оказалась прикрепленной к земле. При этом члены одного и того же рода, державшиеся вместе во время переселения, селились друг подле друга, как это наблюдается и во всех других странах, занятых индогерманцами, — в Индии, Гер­мании, Италии и т.п. Еще в историческое время добрая чет­верть всех деревень Аттики называлась по именам тех ро­дов, которыми они были основаны.

Дело в том, что у греков, как и у всех остальных индогерманских народов, господствовал родовой порядок, — без сомнения, наследие той эпохи, которая предшествовала раз­делению племен. Человека, не принадлежащего к такому союзу (фратрия, фратра и т.д.), еще Гомер представляет себе не иначе, как беззаконным и безбожным[54] В основе это­го порядка, по-видимому, и здесь лежало первоначально ма­теринское право. Это доказывается тем выдающимся поло­жением, которое занимают родоначальницы в генеалогиче­ской традиции; а в Эпизефирских Локрах знать даже в позд­нее время производила себя не от родоначальников, а от бла­городных женщин из так называемых „ста домов", которы­ми, по преданию, была основана эта колония. Такой же ха­рактер носит легенда об основании Тарента „сыновьями дев", парфениями. Во всяком случае этот строй был остав­лен очень рано. Уже в самой отдаленной древности, от кото­рой до нас дошли сведения, принадлежность к роду обу­словливалась происхождением со стороны отца; и так как с этой точки зрения легенды, возникшие на почве материнско­го права, казались странными позднейшим поколениям, то предание внесло в них поправку, дав в супруги каждой ро­доначальнице какого-нибудь бога. Таким образом, все члены рода смотрели на себя теперь как на потомков одного обще­го родоначальника, от которого они производили и самое имя рода; в действительности дело происходило, конечно, наоборот, т.е. мнимый основатель рода был не чем иным, как персонификацией родового имени. Происхождение со стороны матери не играло при этом никакой роли; даже в то время, когда моногамия достигла уже полного господства, сыновья наложниц и рабынь вступали в род отца наравне с законными сыновьями и — хотя в меньшей степени, чем по­следние — принимали участие в дележе наследства.

На существование в древности обычая похищать невес­ту указывали еще в позднее время некоторые свадебные об­ряды, особенно в консервативной Спарте, где сохранились даже остатки полиандрии. Но уже в гомеровскую эпоху по­всюду господствует обычай покупать невесту. Цена сораз­мерялась с красотой, ловкостью в рукоделиях и искусствах и главным образом общественным положением невесты, и для девушки было честью, если жених давал ее родителям большой выкуп. Путем покупки жена переходила из рук от­ца во власть мужа; в случае смерти последнего его место занимал старший сын, как опекун матери. Но по отношению к взрослым сыновьям греческое право, в противоположность римскому, не признавало patria potestas (отцовская власть); по достижении совершеннолетия юноша становился полно­правным, поскольку экономические отношения не обуслов­ливали его фактической зависимости от отца.

Первоначально всякий род составлял, по-видимому, от­дельное государство, если можно применить это выражение к условиям той далекой эпохи. Но по мере того, как число родичей возрастало и родственные отношения между от­дельными семьями становились все менее тесными, родовая связь должна была ослабевать; род распадался на несколько частей, которые постепенно начинали смотреть на себя как на самостоятельные роды. Когда, вскоре затем, земля, при­легавшая к самой деревне, оказывалась недостаточной для прокормления жителей, то безземельные уходили в другое место, выкорчевывали лес, и поблизости старого селения возникало новое. Такая деревня сохраняла тесную связь со своей метрополией; но легко понять, что сами односельчане сближались между собой еще теснее и с течением времени начинали чувствовать себя отдельной частью государства. Таким образом, последнее распадалось на ряд крупных час­тей — на племена или, как говорили греки, на филы, каждая из которых содержала в себе известное число родов. Новая фила могла образоваться также в случае присоединения ка­кого-нибудь иноплеменного соседнего поселка, или когда пришлая толпа кочевников получала разрешение поселиться на необработанном участке общинной земли.

Но и первобытный лес можно вырубить, и в стране, где так мало удобной для обработки земли, как в Греции, это должно было случиться очень скоро. Дальнейшее распро­странение было возможно только на счет соседей, и вот на­чалась борьба из-за земли. Победа обыкновенно оставалась, конечно, на стороне численного большинства, т.е. на сторо­не обитателей тех долин, в которых обилие плодородной земли обусловливало более быстрый рост населения. Это была война всех против всех, безжалостная и беспощадная; побежденное племя стиралось с лица земли, а его землю де­лили между собой победители. Так, в историческое время мы находим во всей Арголиде вплоть до Мегары по ту сто­рону Истма, — исключая, может быть, только Гермионы, бесплодная почва которой представляла мало привлекатель­ного, — три филы: гиллеев, диманов и памфилов. Следова­тельно, народ, делившийся на эти три племени, должен был распространиться по всей области из одного центра, и, по всей вероятности, этим, исходным пунктом была централь­ная плодоносная равнина, лежащая между Микенами и Ар­госом. Точно так же и население всех или большей части областей Аттики до реформы Клисфена распадалось на че­тыре филы: гелеонтов, гоплитов, аргадов и эгикоров[55] Очень вероятно, что тот же процесс совершался и в других облас­тях, хотя мы не имеем об этом никаких сведений.

Но как взрослый сын по греческому праву был незави­сим от отца, так и эти древние колонии устраивали свои дела вполне самостоятельно. Каждая долина, а в больших доли­нах — даже каждая терраса, образовала отдельное государ­ство, и во многих частях Греции, например в Аркадии, Ахее и Этолии, эта организация держалась долго еще и в истори­ческое время. Поэтому древнейшие греческие названия ме­стностей суть имена областей, как Элида, Писа, Мессена, Лакедемон, Аргос, Фтия и многие другие, сохранившиеся лишь как названия городов, подобно тому, как те же Аргос, Мессена, Элида и Лакедемон с течением времени утратили свое древнее значение в качестве областных названий и об­ратились в названия городов. Ввиду своеобразного устрой­ства поверхности страны протяжение этих областей было обыкновенно очень ограничено и только в немногих случаях превышало 200—300 кв. км[56], из которых лишь ничтожная часть была удобна для земледелия. Следовательно, в ту эпо­ху, когда первобытная обработка земли составляла, наряду со скотоводством, единственный источник существования, население этих областных государств должно было быть очень незначительным. Так, первоначальная военная органи­зация Спарты была рассчитана приблизительно на тысячу мужчин, способных носить оружие; между тем Лакедемон принадлежал, без сомнения, к наиболее густонаселенным областям.

Но одноплеменные соседние области не теряли созна­ния своего единства. Это сознание выражалось в общем по­читании священных мест, куда сходились для празднеств или для совещания о делах, касавшихся культа, иногда, впрочем, в том и другом принимали участие и иноплемен­ные общины. Но если эти союзы и носили по существу ис­ключительно сакральный характер и ни в чем не ограничи­вали самостоятельности участвовавших в них государств, то они все-таки сильно содействовали укреплению в последних чувства единства. Это вело, в свою очередь, к образованию общих племенных имен; так, например, беотийцами называ­лись все те, которые собирались в священной роще Посей­дона у Онхеста на берегу Копаидского озера. Наконец, от этих племенных имен произошла большая часть названий местностей; это прилагательные в женском роде, как Беотия, Фессалия, Аркадия (причем подразумевается и или хора), т.е.: „беотийская, фессалийская, аркадская страна" Племен­ное имя не образовалось только в тех странах, где централь­ная равнина получила перевес над остальными областями, например, в Элиде, Мессении, Лаконии, Арголиде; здесь на­звание самой могущественной области служило и для обо­значения всей страны.

Но до IX века областные государства Греции не соеди­нялись в прочные политические союзы. Древнейший эпос и вообще героические сказания еще всецело проникнуты представлением о полновластной, политически изолирован­ной от соседей областной общине с укрепленным центром — резиденцией царя, полисом. То же самое доказывают и уцелевшие памятники. Даже на Аргосской равнине, которая по своим природным свойствам представляет резко ограни­ченное целое, мы находим рядом две столицы — Микены и Тиринф; и едва ли можно сомневаться, что Мидея, Навплия и Аргос также уже в глубокой древности были средоточиями самостоятельных государств. Агамемнон является в „Илиа­де" вождем греческого войска под Троей, но отнюдь еще не сюзереном остальных греческих царей; только тогда, когда поход против Трои стал представляться поэтам националь­ным предприятием, они сочли нужным снабдить Агамемно­на властью, соответствующей его положению. Впрочем, весьма возможно, что до возвышения Аргоса Микенам дей­ствительно принадлежала гегемония над соседними города­ми, судя по тому, что храм Геры близ Микен оставался глав­ным святилищем всей страны даже во время владычества Аргоса. Но если когда-нибудь и существовала такая Микен­ская держава, то она могла представлять собою только плохо сплоченный агрегат немногих областных государств[57]

Сильное расчленение берегов и многочисленность ост­ровов, разбросанных по морю вблизи материка, должны бы­ли очень рано заставить обитателей греческого полуострова обратиться к морю. Правда, путешествия на запад, через от­крытое Ионическое море, были пока невозможны; это море сделалось доступным лишь спустя несколько столетий. Но на востоке острова тянутся непрерывной цепью вплоть до берегов Малой Азии, и мореплаватель никогда не теряет из глаз твердой земли, а с вершины Охи на Эвбее открывается свободный вид через всю поверхность Эгейского моря до Пелиннея на Хиосе. Таким образом, уже географические ус­ловия указывали здесь путь грекам, один за другим были заняты острова Эгейского моря до самых берегов Азии. Это не было переселением народов в собственном смысле слова; ни одно греческое племя не покинуло своих старых мест: уходило лишь молодое мужское поколение, которое не мог­ло получить наделов на тесной родине или жаждало добычи и приключений[58] Как совершались эти завоевания, — мы видим из описаний „Илиады", хотя они и относятся к гораз­до более позднему времени. Греки причаливают, разбивают лагерь на берегу и отсюда опустошают окрестную мест­ность. Небольшие поселения они берут штурмом, но для правильной осады сколько-нибудь хорошо укрепленного города им еще недостает военных знаний. В таких случаях война могла длиться годами, пока какой-нибудь случай бро­сал город в руки осаждающих, либо недостаток в припасах принуждал защитников покинуть родину или сдаться. Если штурм удавался, то все способные носить оружие умерщв­лялись, женщины и дети обращались в рабов или, вернее, — так как греческие поселенцы обыкновенно не приводили с собой женщин, — жены побежденных становились женами победителей. Часто бывало, конечно, и так, что продолжи­тельная осада утомляла самих осаждающих, и они уходили, не взяв города, как едва не случилось с ахейцами под Троей; тогда греки выжидали удобного времени и снова повторяли нападение, пока не достигали своей цели.

Таким образом, коренное население небольших остро­вов, лежащих в южной части Эгейского моря, было истреб­лено так же бесследно, как прежде население самого полу­острова. Но на обширном Крите доэллинские обитатели бы­ли слишком многочисленны, чтобы их можно было истре­бить; они были обращены в крепостных (мноиты, войкеи), которые должны были обрабатывать землю для своих новых господ[59], а сами победители, чтобы упрочить свое положение в стране, ввели у себя строгую военную организацию. Мало того: восточная окраина острова, область Итана и Прэса, ни­когда не была покорена греками; население этих двух горо­дов — „исконные критяне", этеокритяне, как они называли себя — сохранило свою национальность и язык до V века. То же самое можно сказать и об „этеокарпафийцах", оби­тавших на пустынном соседнем острове Карпаф. Немногие острова северной части Эгейского моря, где господствует уже суровый фракийский климат, греки заселили только в историческую эпоху; до этого времени их крайними форпо­стами в этом направлении были Лесбос и, может быть, Тенедос; Фасос оставался в руках варваров до VII столетия, Лем­нос и Имброс — до конца VI, а гористая Самофракия, на­сколько нам известно, никогда не была заселена греками, хотя с течением времени, конечно, усвоила их культуру.

Относительно племенного происхождения этих корен­ных обитателей у нас нет никаких точных известий. Надписи на каком-то негреческом наречии, найденные недавно на Крите и Лемносе, до сих пор еще не разобраны. Очень веро­ятно, что острова северной части Эгейского моря были пер­воначально заселены с соседнего фракийского прибрежья. Действительно, Гомер называет жителей Лемноса синтийцами, и еще в историческое время на Среднем Стримоне си­дело фракийское племя, носившее такое имя. Нельзя также сомневаться, что карийцы некогда заселяли ближайшие к ним острова, может быть, они проникли и несколько далее на запад и заняли также Крит и Киклады.

Лучше известен нам этнографический состав коренного населения Малой Азии. Обширное плоскогорье, занимаю­щее середину полуострова, было заселено народом индогерманского племени, фригийцами. Близкое родство их языка с греческим обратило на себя уже внимание древних, но, по-видимому, еще ближе стояли они к фракийцам. Поэтому можно думать, что фригийцы пришли на свою позднейшую родину с Балканского полуострова, через Босфор или Гел­леспонт. Их северные соседи, вифинцы, жившие у Босфора, представляли фракийское племя, как, вероятно, и мисийцы на южном берегу Пропонтиды. Возможно, что и лидийцы находились в тесном родстве с этими племенами, но остатки лидийского языка слишком скудны, чтобы можно было прийти к какому-нибудь определенному выводу на этот счет. Об обитателях гористой юго-западной части полуост­рова, карийцах и ликийцах, мы до сих пор достоверно знаем только то, что они говорили на флектирующих языках, кото­рые по своему морфологическому строению представляли большое сходство с индогерманскими; по-видимому, также карийцы и ликийцы стояли очень близко друг к другу. Но пока не будут прочитаны ликийские надписи, вопрос о том, принадлежали ли эти народы к индогерманскому племени, должен остаться открытым.

Греки также очень рано начали заселять малоазиатское побережье. В начале исторической эпохи мы находим не­прерывный ряд греческих колоний вдоль западного берега полуострова от Элейского залива против Лесбоса на севере, до Иасийского залива к югу от Милета. Далее на юг, в Карии, греки заняли оба полуострова, Галикарнас и Книд, весь остальной берег оставался во власти туземцев. На севере Троада была покорена только в VII веке. Глубже внутрь страны грекам вообще не удалось проникнуть до Александ­ра; почти все их города лежат на берегу, во всяком случае — не дальше одного дня пути от него (около 30 км). Отсюда можно с уверенностью заключить, что греки пришли в Ма­лую Азию с запада, через Эгейское море, притом лишь в то время, когда карийцы, лидийцы и мисийцы уже сидели на своих местах.

Греки проникли и далее на восток, вдоль южного берега полуострова. В горной Ликии удержалось туземное населе­ние, зато греки заняли плодоносную равнину Памфилии.

Здесь возникли греческие города Перга, Силлий, Аспенд и Сида; по-видимому, очень рано были заселены и Нагид, Келендерис, Солы и Малл в Киликии. Но важнее всего то, что обширный и богатый Кипр почти всецело перешел во власть греков; коренное население удержалось только на южном берегу, в Амафунте, финикийцы — в соседнем Китионе и, может быть, также в Лапафе, в северной части острова.

Колонизация Кипра совершилась в то время, когда гре­ки еще не познакомились с фонетическим алфавитом[60]; ста­ринный диалект, на котором кипрские греки говорили еще в IV столетии, также доказывает, что остров был заселен в очень ранний период. Западное побережье Малой Азии, как ближайшее к Греции, было заселено, вероятно, гораздо раньше[61] Поэтому документальных известий об этой колони­зации, конечно, не могло существовать. Правда, азиатские греки никогда не забывали, что они чужеземцы в той стране, в которой живут. Так, Милет называется у Гомера карий­ским городом, и, рассказывая о завоевании Ахиллом „пре­красно построенного" Лесбоса, поэт, несомненно, исходит из того представления, что в эпоху Троянской войны остров был населен еще варварами. Вообще эпос почти совершенно игнорирует греческие колонии на малоазиатском берегу и прилегающих к нему островах, несмотря на то, что он воз­ник именно в этих колониях. Но о ближайших обстоятельст­вах, при которых совершилось переселение, в историческую эпоху уже ничего не было известно. Здесь не было и следа той тесной связи с родным городом, которую так усердно поддерживали греческие колонии более позднего времени; точно так же ни один из греческих городов Малой Азии не знал имени своего основателя. Таким образом, миф должен был дать то, в чем отказывало историческое предание.

Эти мифы большею частью очень прозрачны. Важную роль в них играет омонимия. Так, Эритра в Ионии была, по преданию, основана беотийской Эритрой, Фокея — фокейцами, Саламин на Кипре — одноименным островом, лежа­щим у берегов Аттики, кипрская Кериния — ахейским горо­дом того же имени. Мыс Акамант, образующий северо­западную оконечность Кипра, получил название будто бы от сына Тесея, Акаманта, которого поэтому считали и основа­телем соседних Сол; позже построение этого города припи­сывали даже Солону. Кефея, мифического основателя одно­го из кипрских городов (вероятно, Керинии), без обиняков отождествляли с одноименным эфиопским царем, отцом Андромеды, и сообразно с этим полагали, что некогда на острове существовала эфиопская колония. Союзное святи­лище ионийцев на мысе Микале было посвящено Посейдону Геликонскому; на этом основании ионийцев выводили из Ахеи, где в Гелике также существовал знаменитый храм По­сейдона. Другие сказания основывались на родословных царских домов. Так как властители Милета и большей части других ионических городов производили свой род от Нелея, которого эпос по мифологическим соображениям помещал на самой отдаленной западной окраине греческого мира — в Трифилийском Пилосе, то отсюда будто бы и была заселена Иония. Афродита Пафосская имела храм и в Тегее; из этого заключали, что Пафос был основан Агапенором и его аркадийцами во время их возвращения из-под Трои. На основа­нии таких же соображений полагали, что остров Кос, с его храмом Асклепия, был заселен из Эпидавра или из Фесса­лии, где находились наиболее известные святилища бога врачебной науки. Наконец, ионийцы должны были с течени­ем времени все более убеждаться в близком сходстве своих нравов и языка с нравами и языком обитателей Аттики, и результатом этого наблюдения было то, что на ионийские города начали смотреть как на афинские колонии. Генеалоги VI и V столетий задаются уже целью привести в согласие эти противоречивые предания. По их свидетельству, нелиды первоначально перешли из Пилоса в Аттику, здесь к ним пристали изгнанные из Ахеи ионийцы, и затем те и другие совместно двинулись в Азию. Но для нас эти противоречия легенды служат доказательством, что в историческое время ни ионийцы, ни вообще азиатские греки не имели уже ника­ких определенных сведений о своем переселении из Европы.

К счастью, мы другим путем можем прийти к более точным выводам. Очевидно, что распространение греков на восток должно было иметь своим исходным пунктом запад­ное побережье Эгейского моря. И мы действительно нахо­дим в Милете, Самосе, Эфесе и Трое те самые филы, на ко­торые до реформ Клисфена делилось население Аттики, а арголидские филы гиллеев, диманов и памфилов встречают­ся также на Фере, Калимне, Косе и Родосе и во многих крит­ских городах. Итак, несомненно, что значительная часть Крита, Южные Киклады и острова, лежащие у карийского берега, были колонизированы из Арголиды, тогда как Иония или, по крайней мере большая часть ее, получила свое грече­ское население из Аттики. Возможно, что в этой колониза­ции принимали участие и выходцы из других областей Гре­ции; так, Крит был, вероятно, заселен отчасти из соседней Лаконии, а в Ионию переселялись и эвбейцы и, может быть, также беотийцы. Действительно, рядом с упомянутыми ат­тическими и арголидскими филами мы находим на Крите и в малоазиатских колониях другие филы, которых не встречаем в Аттике или Арголиде. Но в общем порядок греческих пле­мен в Азии с юга на север точно соответствует тому поряд­ку, в котором они сидели на западном побережье Эгейского моря; поэтому очень вероятно, что города северной Ионии, Лесбос и так называемые эолийские города, лежащие уже на материке Азии, были действительно, как утверждает преда­ние, заселены из Беотии или, по крайней мере, из той части восточного берега Греции, которая простирается к северу от Аттики. Впрочем, точно доказать это предположение невоз­можно, так как мы не знаем беотийских и фессалийских фил. Язык кипрских греков чрезвычайно близок к языку жителей Аркадии; следовательно, Кипр был заселен, по-видимому, из Пелопоннеса, хотя, конечно, не из самой Аркадии, лежащей внутри полуострова.

Легко понять, что греки переносили свои старые, при­вычные учреждения и на новые места. Здесь, как и в метро­полии, каждое поселение само отвечало за себя, будучи вполне независимо от соседних городов. И здесь однопле­менные общины с течением времени соединялись в сакраль­ные союзы. Происходившие главным образом из Арголиды колонисты островов и полуостровов вдоль карийского бере­га избрали своим религиозным центром храм Аполлона на Триопийском мысе близ Книда; население побережья от Милета до Фокеи и обитатели близлежащих островов, родом большею частью из Аттики, собирались в храме Геликонского Посейдона на мысе Микале; третий подобный союз образовали поселения, расположившиеся в области Нижнего Герма, от Смирнского до Элейского залива. И здесь также с течением времени выработались общие племенные названия для участников этих религиозных союзов: все, собиравшиеся на Триопийском мысе, стали называть себя дорийцами, по­читатели Геликонского Посейдона — ионийцами, справляв­шие свои празднества в долине Герма — эолийцами[62] Но при том руководящем значении, какое азиатские греки получили с IX века как в экономической, так и в духовной области, эти племенные имена стали мало-помалу употребляться в более широком смысле. Имя ионийцев было перенесено на родст­венных ионийцам обитателей большей части Киклад, Эвбеи и Аттики; имя дорийцев — на население Крита и Южных Киклад, которое, как мы знаем, подобно азиатским дорий­цам, принадлежало к арголидскому племени, а затем и на обитателей самой Арголиды. Точно так же и название эолийцев было распространено на Лесбос и, далее, на Беотию и Фессалию. Это случилось около того времени, когда обе великие эпопеи заканчивались в своих главных частях, т.е. приблизительно в конце VIII столетия. Эпос еще не знает дорийцев в Пелопоннесе, но в одном месте „Одиссеи" уже упоминаются дорийцы на Крите, а в одном довольно позд­нем месте „Илиады" афиняне названы „иаонами" В каталоге Гесиода, относящемся к VI веку, Дор, Эол и Ксуф называют­ся уже сыновьями Геллена, Ион и Ахей — сыновьями Ксуфа. Следовательно, мы уже находим здесь привычное и нам деление греческого народа на три племени: дорийцев, ио­нийцев и эолийцев[63], к которым, в качестве четвертого пле­мени, присоединяются ахейцы, ввиду той выдающейся роли, какую они играют в эпосе. Отставшие в культурном отно­шении обитатели западной части греческого полуострова были оставлены при этом в стороне; позднейшие ученые без всякого основания распространили на них имя эолийцев.

Процесс, который мы проследили, мог совершиться только в течение многих столетий. Когда он начался, когда греки пришли в ту страну, которой они дали имя, — об этом мы не можем составить себе даже предположения. Мы знаем только, что образование племен и передвижение внутри са­мого полуострова были уже закончены, когда греки начали заселять острова и Малую Азию; по крайней мере, в Аттике и Арголиде уже обитали в это время те же самые племена, которые мы находим здесь в историческую эпоху. Эллини­зация островов Эгейского моря и западного берега Малой Азии должна была потребовать несколько столетий; не надо забывать, что одни только острова занимают поверхность почти в 18 тыс. кв. км, т.е. немногим менее Пелопоннеса. Закончился этот процесс, самое позднее, в начале первого тысячелетия до нашей эры, так как гомеровский эпос исхо­дит из предположения, что греки уже давно живут в Малой Азии, а основная часть „Илиады" возникла не позже VIII века, вероятно, еще в IX веке. Большая часть Кипра бы­ла заселена греками уже около 700 г., как показывают кли­нообразные надписи; ввиду крупных размеров острова (9599 кв. км), начало его колонизации греками приходится отнести не позже как к IX веку. Во всяком случае покорение Кипра должно было совершиться в то время, когда греки еще не знали алфавита и аркадийское наречие еще не начало отделяться от наречий пелопоннесского побережья. С дру­гой стороны, едва ли можно предположить, что после засе­ления западного берега Малой Азии и Кипра греческая ко­лонизация приостановилась на несколько столетий. Так как, следовательно, колонизация как Запада, так и берегов Фра­кии и Геллеспонта могла начаться не ранее VIII века, то ост­рова и Малую Азию греки должны были заселить в течение второй половины второго тысячелетия до Р.Х.

Из сказанного ясно, что со времени переселения греков на Балканский полуостров в их состав вошло множество чу­ждых элементов. Тем не менее эта примесь была недоста­точно сильна, чтобы уничтожить в их наружности следы арийского происхождения. Своих любимых героев — Ахил­ла, Одиссея, Менелая — Гомер изображает белокурыми; бе­локуры были и спартанские девушки, которых воспевал Алкман в своих „Парфениях", и большая часть беотиек даже в III веке. Вообще в течение всей древности светлые волосы считались признаком красоты. Это, конечно, показывает, что, по крайней мере в более позднее время, в Греции пре­обладал темный цвет волос, что, вероятно, еще в гораздо большей степени наблюдается и теперь; но чем объяснить это явление: влиянием ли климата или смешением рас? Че­репа, добытые из древнегреческих могил, все без исключе­ния долихоцефалические, отчасти в очень резкой форме, и имеют поразительно малую емкость, тогда как большинство современных греков — брахикефалы. Относительно роста древних греков у нас нет никаких точных сведений; совре­менные греки не принадлежат к числу особенно рослых на­родов и стоят в этом отношении приблизительно на одном уровне с французами.

Подобно всем остальным индогерманским народам, древние греки были богато одарены в умственном отноше­нии и способны к военному делу; эти свойства, вместе с бла­гоприятными внешними обстоятельствами, и доставили им духовное, а на короткое время даже политическое господ­ство над миром. Отличительной чертой греков является сильно развитое эстетическое чувство, каким после них не обладал ни один народ; оно-то и сделало их поэтические и художественные произведения недосягаемыми образцами для всех времен. Напротив, худшая нравственная черта их национального характера состоит в недостатке честности и уважения к данному слову; в этом отношении греки далеко уступали своим западным и восточным соседям — италикам и персам. Уже мифы прославляют воровские подвиги Гер­меса; многоопытный Одиссей также не может быть назван образцом честности, а его деда по матери, Автолика, эпос даже восхваляет за то, что он был искуснее всех людей в во­ровстве и вероломстве. Гесиод жалуется на подкупность знатных судей, Солон — на бесчестность государственных людей в Афинах; и даже в классическую и эллинистическую эпоху в Греции было мало людей, которых деньгами нельзя было бы склонить к чему угодно. Когда надо было устранить соперника при помощи политического процесса, его почти всегда обвиняли или в подкупности, или в утайке общест­венного имущества, потому что почти никто не был вполне чист на руку. Эту черту, так мало гармонирующую с арий­ским характером, можно было бы, пожалуй, объяснить сме­шением греков с тем населением, которое они при своем прибытии уже застали на Балканском полуострове, тем бо­лее что тот же недостаток, и, по-видимому, еще в большей степени, мы находим у карийцев. Это предположение под­тверждается и той дурной славою, которою пользовались критяне, так как именно на Крите примесь чуждых, неэллин­ских элементов была особенно велика.

Вообще черты национального характера должны были развиваться в различных областях крайне неравномерно, в зависимости от различных географических, а позже и экономических и социальных условий. Население внутренних областей, занимавшееся преимущественно скотоводством и земледелием и рассеянное по небольшим городам и селам, было, конечно, тяжеловеснее и консервативнее, чем обита­тели оживленного побережья. Этим объясняется, например, разница между подвижными афинянами и их беотийскими соседями, тупость которых вошла в пословицу. Как малотакие различия зависят от племенного происхождения, пока­зывает сравнение консервативных пелопоннесцев с их коло­нистами в Сицилии, которые по гибкости ума не уступали афинянам. Эти условия сильно способствовали выработке и развитию самой пагубной черты греческого национального характера — партикуляризма.

Далее, то обстоятельство, что вся страна изрезана гора­ми и заливами, сильно затрудняющими сообщение между отдельными ее частями, имело последствием распадение греческого языка на целый ряд диалектов; едва ли еще где-нибудь можно найти на таком небольшом пространстве так много разнородных наречий. Этот процесс должен был в главных чертах закончиться еще до того времени, когда гре­ки заселили берега Сицилии и Пропонтиды, потому что ка­ждая из основанных здесь колоний употребляла наречие своего родного города. Напротив, в то время, когда колони­зировались западный берег Малой Азии и Кипр, образование диалектов было еще в полном ходу. В самом деле, кипрское наречие обнаруживает самое тесное родство с аркадийским, а так как Кипр не мог быть заселен из Аркадии, лежащей внутри материка, то очевидно, что некогда на восточном или южном берегу Пелопоннеса господствовал диалект, стояв­ший очень близко к позднейшему аркадийско-кипрскому. В замкнутой среди гор Аркадии и на дальних островах это ста­ринное наречие осталось сравнительно чистым; на берегах Пелопоннеса, под влиянием сношений с греками из других областей, оно смягчилось и изменилось. Таким образом, здесь выработалось два новых диалекта — арголидский и лаконский, которые, возникнув на одной и той же основе, были, конечно, чрезвычайно сходны между собой, но все-таки не настолько, чтобы их можно было соединять под именем единого,,дорийского" диалекта. Благодаря спартан­скому завоеванию в VIII веке, если не раньше, лаконское наречие распространилось и в Мессении, тогда как арголидские колонии на островах и полуостровах вдоль карийского берега усвоили диалект своей метрополии. Напротив, язык обширного Крита продолжал своеобразно развиваться, хотя все еще, конечно, опираясь на диалекты южного и восточно­го Пелопоннеса. Совершенно одичал греческий язык в изо­лированной Памфилии, обитатели которой тоже, по всей ве­роятности, пришли из Арголиды и Лаконии. Своеобразный язык выработала и бедная гаванями Элида на западном бере­гу Пелопоннеса, так что мы иногда только с трудом можем понять ее письменные памятники; некоторые особенности этого диалекта, как, например, ротацизм, перешли и в лаконское наречие.

От этих пелопоннесских наречий резко отделяются диа­лекты, господствовавшие в Аттике, на Эвбее, на Северных и Средних Кикладах и в Ионии. Вся эта область или, по край­ней мере большая часть ее, была занята одноплеменным на­селением, которое, как мы видели, пришло из Аттики. Отли­чительная черта этой группы языков, сравнительно с осталь­ными греческими наречиями, состоит в замене долгого а долгим е. Так как эта особенность сильнее всего развита в Ионии, то надо думать, что она здесь впервые возникла и уже отсюда была перенесена на Киклады и в Аттику. Таким образом, и эти диалекты должны были отделиться от пело­поннесских наречий отчасти уже после заселения Малой Азии.

Киферон и Парнет, которые с севера ограничивали Ат­тику и говорившую по-арголидски Мегару, составляли рез­кую диалектическую границу. Беотия имеет свое собствен­ное наречие, которое, сообразно географическому положе­нию этой страны, занимает среднее место между арголидским и фессалийским, а в некоторых отношениях примыкает и к аттическому, но ни с одним из этих наречий не может быть соединено в одну группу. Даже население Лесбоса и противолежащего эолийского берега, которое, по преданию, а может быть, и действительно, пришло из Беотии, развило свой диалект настолько самостоятельно, что уклонений от беотийского в нем оказывается больше, чем сходных с ним черт. Так же изолировано наречие Фессалии, окруженной со всех сторон горными хребтами. Наконец, македонский язык Удержал большое количество старинных форм, а многое за­имствовал также у фракийцев и иллирийцев, у которых ма­кедоняне отняли большую часть своей страны; возможно,

что самая резкая особенность македонского наречия — за­мена придыхательных согласных мягкими — объясняется именно влиянием этих языков.

Древнейшие диалекты горных областей северо-западной Греции нам очень малоизвестны. Мы знаем, что язык эвританов, обитавших в Средней Этолии, был почти непонятен для афинянина V века; в прибрежных областях оживленные сношения действовали на язык смягчающим образом, как показывают локрийские надписи, относящиеся к этому же или несколько более раннему времени. Культурными цен­трами всей этой страны были Коринф и его колонии на эпиро-акарнанском побережье; сообразно с этим, коринфское наречие так сильно повлияло на диалекты областей, лежа­щих между Фокидой и Эпиром, что, судя по уцелевшим надписям IV и позднейших веков, эти, так называемые „се­верно-дорийские", диалекты представляют не что иное, как несколько видоизмененный арголидский. Такое же влияние и, может быть, еще в большей степени, имел Коринф по-видимому, и на соседний южный берег своего залива — на Ахею, так как и здесь в историческое время господствовало наречие, очень мало разнившееся от арголидского.

Но как ни глубоки эти различия в характере и языке от­дельных племен, как ни велико влияние, которое имели эти различия на весь ход греческой истории, — они ничтожны в сравнении с чертами, общими всей греческой нации и отли­чающими ее от всех других народов. Геродот с полным пра­вом мог сказать, что греки составляют единокровный и единоязычный народ, что у них общие храмы и жертвоприно­шения и одинаковые нравы. И, несмотря на всю политиче­скую рознь, греки очень рано сознали свое единство.