Фейхтвангер
Фейхтвангер
Второе судебное разбирательство в Октябрьском зале Дома Союзов вошло в историю, как процесс Пятакова — Радека.
Георгий Пятаков много лет был ближайшим помощником С. Г. Орджоникидзе. Он пользовался абсолютным доверием наркома. Часто уезжая из Москвы, Орджоникидзе со спокойною душой оставлял все дела на своего заместителя. Скандальные разоблачения вредительской деятельности Пятакова потрясли наркома и стоили ему жизни. Человек кристально честный, Серго не перенёс позора и выстрелил себе в сердце.
Иосиф Виссарионович любил «неистового Серго», прощая ему природную кавказскую несдержанность. Это был человек надёжный.
Человек кабинетный, Пятаков изумлял работников наркомтяжпрома своей невероятной усидчивостью. Такие люди в аппарате незаменимы.
Однажды утром Пятаков на работе не появился. Изумлённый Орджоникидзе схватился за телефон. Вскоре он выяснил, что его заместитель находится на Лубянке — арестован. В бешенстве Серго бросился к Сталину. Тот спокойно вынес неистовый натиск своего горячего земляка. У него на столе уже лежал протокол первого допроса. Он молча подал его бурно дышавшему Серго. Пробежав глазами исписанный лист, Орджоникидзе возмущённо вздёрнул плечи:
— Ну и что?
— Посмотри на обороте, — посоветовал Сталин. Прочитав, Орджоникидзе обмяк, всей рукой взял себя за подбородок и медленно опустился на стул.
Пятаков отказывался отвечать на вопросы следователя и сделал лишь одно признание: да, он не верил в затеянное партией преобразование такой отсталой страны и даже как-то позволил себе съязвить: «потёмкинская индустриализация».
Орджоникидзе был обескуражен. Как так — не верил? Как так — насмешничать? А что говорил с трибуны? Что писал в газетах? А в чем постоянно уверял его, наркома? Выходит, лукавил, двурушничал? Выходит, обманывал?
Обмана прямодушный Орджоникидзе никому не прощал.
Он ухватился за последний довод.
— Я знаю, что творится на… этой, на Лубянке. Они и не такое могут. Не верю!
— Что ж, правильно. Я тоже сначала не верил. Да и трудно в такое поверить!
Иосиф Виссарионович посоветовал ему поехать в НКВД и поговорить с Пятаковым лицом к лицу, глаза в глаза.
Орджоникидзе отправился немедленно. Ежова на месте не оказалось. Возбуждённого гостя, члена Политбюро, принял Агранов. Он колебался, но вид неожиданного посетителя был слишком грозным. Он позвонил коменданту внутренней тюрьмы и приказал доставить Пятакова.
Встреча со своим заместителем потрясла Орджоникидзе.
Едва Пятакова ввели в кабинет, Серго бросился к нему с объятиями.
— Юрий, дорогой, я ничему не верю! Я только что о тебе говорил ЕМУ!
Пятаков уклонился от объятий, отвёл протянутые руки. Он был холоден, замкнут, непроницаем. Орджоникидзе растерянно глянул на Агранова и попросил оставить их одних. Тот пожал плечами и вышел из кабинета.
Разговор продолжался долго. Агранов терпеливо ждал в приёмной. Внезапно дверь распахнулась и Орджоникидзе вихрем пронёсся к выходу. Агранов бросился в кабинет.
С этого дня Пятаков стал давать подробнейшие показания.
В декабре 1935 года он ездил в Берлин. Ему удалось послать письмо Троцкому в Норвегию. Пятаков жаловался на недостаток средств «для внутренней работы». Троцкий ответил, что деньги обещаны германским правительством. Правда, немцы требуют слишком дорогую плату: уступить им Украину. Однако сохранялась надежда, что удастся отделаться чисто экономическими уступками.
Оформив протокол, следователь внимательно посмотрел на совершенно угнетённого Пятакова.
— Вы ничего не хотите дополнить?
Арестованный долго молчал, наконец выдавил:
— Хочу…
Он признался, что виделся с Троцким лично.
— Где? В каком месте?
Снова долгое молчание. Пятаков хрустел пальцами.
— Так где же?
— Там… в Норвегии.
Он принялся рассказывать о том, в чём не признался даже Орджоникидзе: о тайном полёте на специальном самолёте.
Сломавшись окончательно, Пятаков сильно облегчил работу следствия.
Среди заговорщиков у него имелась подпольная кличка: «Рыжий». Подельники ценили его за высокое положение в системе тяжёлой промышленности (от него, в частности, зависело назначение на важные посты старых специалистов). К огорчению подполья, Пятаков страдал частыми запоями. Алкоголь настолько губительно сказывался на его организме, что на ногах у него образовались болезненные язвы. Попадая на больничную койку, он надолго «выходил из игры».
«Разоружаясь» перед следствием, Пятаков дал много показаний о роли в заговоре таких фигур, как Енукидзе и Бетал Калмыков. Последний считался лидером Северного Кавказа и поставил себя в этом неспокойном регионе на манер удельного князя.
Под властью Пятакова, как заместителя Орджоникидзе, находилась вся тяжёлая промышленность страны. Повсюду на заводах и шахтах орудовали проверенные люди. Регулярные аварии удавалось объяснять невысоким профессиональным уровнем рабочих.
Налаженную систему вредительства вскрыл (совершенно невзначай) американский инженер Джон Литлпейдж. Спасаясь от безработицы в США, он подписал контракт на 9 лет и, вне себя от радости, приехал на Урал, на Кошбарский золотой рудник. Добросовестный специалист, он горел желанием доказать, что, нанимая его на работу, советская власть не ошиблась в выборе. В первую же смену он пришёл в ужас от работы большого дизельного двигателя и распорядился немедленно его остановить. Возникла рабочая пауза, забегало начальство. Американец, подвернув рукав, залез в кожух подшипника и вынул горсть кварцевого песка. Откуда он там взялся? Через час такой работы подшипник пришлось бы выбросить… Песок был обнаружен и в редукторах двигателя. А эти узлы были надёжно закрыты колпаками. Выходит, кто-то их снимал? Кто же?
Только здесь, на уральском руднике, до сознания американца стал доходить смысл тихой необъявленной войны против первого в мире государства трудящихся.
Американские инженеры работали также на медных и свинцовых рудниках. Измученные безработицей на родине, они никак не могли уразуметь, почему русские специалисты всеми силами стараются завести безработицу и в СССР. Остановка любого рудника лишает работы тысячи горняков.
Ответы на свои недоуменные вопросы они получили, читая газетные отчеты о судебных процессах в Москве, Свердловске и Челябинске.
* * *
Все 8 дней судебного процесса в зале молчаливо и внимательно сидел щуплый человечек с острым аскетическим лицом. Он зябко кутал шею и подбородок в пёстрый заграничный шарф. Его волнение выдавали лишь нервические движения пальцев сухонького кулачка.
Это был известнейший немецкий писатель Лион Фейхтвангер, приехавший в СССР со специальной миссией.
О том, что привело немецкого писателя в советскую столицу, гадать не приходилось. В зарубежной печати стон стоял от возмущения и протестов по поводу безжалостной расправы с так называемой оппозицией режиму. Расстрел Зиновьева и Каменева подавался, как самый разнузданный произвол власти. Новое судебное разбирательство, начавшееся вскоре после первого, свидетельствовало о направлении карательной политики. Вновь, как и полгода назад, на скамье подсудимых сидели обвиняемые, национальности сплошь некоренной. Неужели антисемитизм становится во главу угла политики в СССР?
Мировая общественность связывала эти судебные процессы с тем, что происходило в Германии. Оттуда начался великий исход евреев. Оставляя нацистам дома, имущество, предприятия, богатые евреи устремлялись в Америку. Беднота, которой нечем было откупиться, испивала горькую чашу. Кое-кому удалось спастись тем, что они вовремя согласились покинуть родные места и уехать в далёкую, пустынную и совершенно не обустроенную Палестину.
Писатель Фейхтвангер, великий знаток истории еврейского народа, приехал в студёную Москву в качестве своеобразного ревизора. Такого человека, уже немолодого, знающего слишком много о том, что втайне совершается в мировой политике, никому и никакими ухищрениями не обмануть!
Собираясь в Россию, Фейхтвангер основательно подготовился. Он всегда помнил, что на территории царской. России проживала примерно половина всего еврейского народа. Город Вильно считался «восточным Иерусалимом». В пресловутую «черту оседлости» входило 26 губерний — гигантское пространство, равное Европе… После событий 1917 года советская Россия вот уже 20 лет привлекает пристальное внимание всего мира.
«Еврейский вопрос» стал основной темой творчества Фейхтвангера. Его знаменитые романы с интересом читались в самых разных странах мира.
Историю творят живые люди. В своих произведениях писатель вывел исторические персонажи во всем их многообразии, показав как великие свершения героев, так и гнусные происки подонков. Проникновенный знаток человеческой натуры, Фейхтвангер сохранил способность судить здраво о самых загадочных явлениях. В данном случае его, живущего за океаном, но продолжавшего писать на немецком языке, постоянно интересовали события не только на оставленной родине, в Германии, но и в соседней России.
В настоящее время эти страны, недавно воевавшие одна с другой, стали называться Третьим рейхом и Советским Союзом.
Фейхтвангер был слишком умён и проницателен, чтобы сознательно закрывать глаза на поразительное противоречие: в то время, как из Германии начинался исход евреев, Россия наоборот испытывала настоящее нашествие евреев! У него, как у специалиста, имелся свой взгляд на роль личности в Истории, и он со всех сторон приглядывался к Гитлеру и Сталину. Недаром этих государственных руководителей журнал «Лайф», самый многотиражный в США, назвал «Персонами года». Они затмили своей популярностью всех остальных политических деятелей по обе стороны океана.
В записных книжках Фейхтвангера сохранилось несколько записей, питавших его мысль и направлявших его поведение в советской России.
Выписка из еврейского журнала «Рассвет»:
«Выгодно ли распространение социалистических теорий для интересов еврейских купцов и капиталистов? Поставить этот вопрос — значит решить его… Противно спорить о таком вздоре. Всякий, кто знаком с евреями, согласится, что никто столько не боится социалистических учений, как еврей-капиталист».
(Нет банков, биржи, нет кредитов, займов — нет самой атмосферы для всевозможных спекуляций.)
«Наша задача: заполнить все поры русского хозяйства, проникнуть в рудное дело Урала, маслобойное дело Сибири, в лесную промышленность безбрежного Севера».
А эту запись Фейхтвангер сделал, изучая советскую периодическую печать. В главной советской газете «Правда» он прочёл статью известного публициста Д. Заславского.
«Евреи глубоко проникли в русское общество. В некоторых отраслях свободных профессий — в периодической печати, среди врачей, в адвокатуре — евреи стали преобладать».
Кроме этого, само собой, Фейхтвангер хранил записи о поразительном засилье евреев среди наркомов и среди чинов ВЧК-ОГПУ-НКВД.
Собираясь в СССР, писатель лелеял мысль поговорить со Сталиным. Примет, не примет? Совсем не исключалось, что руководитель страны откажется от встречи, сославшись на важные и неотложные дела.
Вопреки опасениям, Сталин принял немецкого писателя и охотно поддержал навязанный ему разговор.
На столе перед Сталиным лежало несколько страничек с заготовленными записями. Он взял одну из них и прочитал выписку из Торы: «Вы овладеете народами, которые больше и сильнее вас». А вот интересное заключение Жаботинского, выдающегося деятеля мирового еврейства: «Мы движем гораздо большими силами, чем те, которыми мы располагаем. Кто этого не понимает — если он только не притворяется, — с тем нет смысла вообще всерьёз говорить о серьёзных проблемах».
Сталин назидательно поднял палец.
— Вы, евреи, создали бессмертную легенду об Иуде… Наши троцкисты всего лишь разновидность предателей святого дела.
— Однако их имена весь мир повторяет, как главных вождей русской революции!
Советский руководитель испытующе посмотрел на собеседника. В глубине его глаз появилось жёсткое выражение.
— Будьте логичны. Царь Ирод прославился истреблением младенцев. Вожди революции, как вы их называете, развязали «красный террор» и свалили в могилы пять традиционных сословий русского народа. Такая политика имеет своё точное международное название — геноцид.
— Но разве это не итог так называемой классовой борьбы?
— Итог, — согласился Сталин. — Но я могу дать указание, чтобы вам предоставили необходимые материалы. В частности, вырезки из американских газет.
— Американские газеты мне доступны, — поспешил заметить гость.
— Я имею в виду газеты двадцатипятилетней давности. В 1912 году все крупнейшие американские газеты вышли с заголовками во всю страницу: «Евреи объявили войну России!» Теперь мы убедились в природе этого подлога. Там, где мы, коммунисты, имели в виду борьбу классовую, сионисты считали борьбу чисто национальную. Геноцид, как я уже сказал.
— Пожалуйста, не обвиняйте всех евреев, — попросил писатель. — Великий Жаботинский правильно сказал: «Евреи, как и каждый народ в мире, имеет право на своих мерзавцев».
— Так почему бы мерзавцев не судить? — спросил Сталин. — Международное право не выдаёт индульгенций по национальному признаку.
Фейхтвангер слегка смешался.
— На Западе ваши процессы производят крайне невыгодное впечатление!
— Мы к этому привыкли, — усмехнулся Сталин. — Как будто на Западе не знают, что эти мерзавцы напрямую сотрудничают с Гитлером! Если хотите, вам доставят все необходимые материалы. Вы убедитесь, до чего они докатились. Это же преступно — искать помощи… искать союза с этим человеком! И вы, евреи, скоро в этом убедитесь.
— Ну, меня убеждать не надо, — сказал Фейхтвангер.
— К сожалению не все так думают, как вы.
Беседа двух умных и много знающих людей продолжалась.
— Мы никому не угрожаем, — говорил Сталин. — В наших планах нет агрессии. «Оставьте нас в покое!» вот о чём мы просим. Мы хотим, наконец, осуществить то, о чём мечтали все утописты: свободный труд без частной собственности, без угнетения. Кому это угрожает? Разве только тем, кто привык жить грабежом.
Писатель заметил, что человеку с Запада многого не понять в СССР. По крайней мере, на первых порах. Он, например, по дороге в Кремль проехал мимо площади, где недавно стоял храм Христа Спасителя. Зияющая рана в самом центре! Сталин, нахмурившись, согласился.
— Да, рана. Но в СССР сейчас совсем другая вера, совсем иная, если можно так сказать, религия. Случилось то же самое, когда русские променяли язычество на христианство и сбросили статую Перуна в Днепр. Храм Христа занимал слишком центральное, слишком возвышенное положение посреди Москвы. На этом месте необходим теперь совсем другой храм, совсем другое, если хотите, культовое сооружение. Этого требует сама логика нового государственного строительства. Вот вы не застали у нас прежнего Садового кольца. Это был настоящий лес. Белки жили… Вот этого жаль!
Поколебавшись, писатель проговорил, что руководителю такой страны следовало бы опасаться судьбы царя Мидаса. Всё, к чему бы ни прикоснулся царь Мидас…
— Хороший образ, — отозвался Сталин, не дав гостю договорить.
Затем, тронув усы, чтобы прикрыть улыбку, заговорил о некоем литературном критике. Читая гениальную поэму, он не заметил её художественных достоинств, а всё своё внимание сосредоточил на неправильно расставленных запятых.
Тонкая ирония! Фейхтвангер, не выдержав, рассмеялся.
Он сказал, что хотел бы побывать в зале суда. Сталин сделал жест гостеприимного хозяина. Фейхтвангер заметил, что разового пропуска, пожалуй, будет маловато. Сталин сказал, что он может сидеть в зале, пока достанет терпения и выдержки.
Писатель стал благодарить и прощаться. Хозяин кабинета, провожая его до порога, шутливо заметил, что евреев обличал ещё Моисей. В его обличениях, между прочим, было много большевистского. Моисей имел твёрдый характер и довольно жёсткую руку. Не находит ли писатель, что президент Рузвельт чем-то напоминает Моисея? Ну, хотя бы тем, что спас Америку от краха во время кризиса 1929 года. Жажде одиночек к безудержной наживе президент противопоставил разумное планирование. И победил!
— Не забывайте, — тонко улыбнулся писатель, — Моисей сорок лет водил евреев по пустыне…
— Так я и говорю, — подхватил Сталин. — Какой характер!
Фейхтвангер рассмеялся и прекратил словесное фехтование. Оба собеседника, не переставая улыбаться, обменялись крепким сердечным рукопожатием.
Фейхтвангер провёл в Советском Союзе 10 недель. Одну неделю он просидел безвылазно в Октябрьском зале.
Близко наблюдая подсудимых (их было 17 человек), писатель и слушал, и жадно впитывал глазами, как они говорили, как себя вели. Для него, литератора, это имело громадное значение. День ото дня у него пропадала предубеждённость, с какой он ехал в СССР, и крепла уверенность в необходимости этого великого очищения. В Германии орали и маршировали, а в Испании уже шла кровавая война. Фашизм наступал. Писатель впоследствии признался: «Мои сомнения растворились, как соль в воде». Перед ним в деревянной загородке, под охраной штыков, сидели проигравшие, раздавленные виной за свои преступления. «Нет опаснее офицера, — замечает Фейхтвангер, — с которого сорвали погоны».
Фейхтвангер, пристально наблюдая подсудимых, нашёл ответ на главный вопрос западных крикунов: почему они признаются? Никаких пыток, никакого насилия. Среди обвиняемых не нашлось ни одного настоящего политического деятеля, способного как Джордано Бруно умереть за свои убеждения. Все это были сплошь политические коты. В своё время они примкнули к Троцкому, а не к Сталину. Теперь увидели: ошиблись. Троцкий сумел сбежать, а они попались. Над Октябрьским залом, над Москвой, над новой Россией гудел ветер грандиозных планов и больших страстей, а эта шушера просто хотела жить. Пусть даже в лагере, в изоляторе, но жить. Вот и весь секрет.
В течение всего судебного процесса в Колонном зале незримо витала зловещая тень Троцкого.
Троцкий — настоящий демон русской Революции. И его отталкивающий образ, его безумные мечтания о возвращении во власть питали все преступления людей, сидевших в деревянной загородке для подсудимых.
Недаром отчаявшийся Норкин, когда ему предоставили последнее слово, вдруг вздел руки и визгливо прокричал проклятие Троцкому, после этого упал на место и зарыдал.
Карл Радек, напротив, усмехался. Он сказал:
— Мы бы, в общем-то, и сами явились бы в милицию. Если бы она не явилась к нам сама!
Пятаков, с убитым видом глядя себе под ноги, глухо говорил:
— Я слишком остро сознаю свои преступления, и я не смею просить у вас снисхождения. Я не решаюсь просить у вас даже пощады! Не лишайте меня одного, граждане судьи. Не лишайте меня права на сознание, что в ваших глазах, хотя бы и слишком поздно, я нашёл в себе силы порвать со своим преступным прошлым.
30 января, поздно ночью, суд вынес приговор. 13 человек получили высшую меру. Радек, Сокольников, Арнольд — по 10 лет. Строилов — 8 лет.
Когда Радека уводили из зала суда, он обернулся на приговорённых к расстрелу, ухмыльнулся и сделал им ручкой: приветик!
Лион Фейхтвангер, вернувшись из Москвы, быстро написал книгу о своей поездке и назвал отчёт обо всём увиденном в СССР так: «Москва 1937».
«Писатель, — заявил он в предисловии, — увидевший великое, не смеет уклониться от дачи свидетельских показаний. Если даже его слова будут многим неприятны».
Автор не ошибся: его книга разочаровала многих. Совсем не для того командировали классика в Москву!
Писатель искренне считал, что успехи СССР были бы немыслимы, если бы русские допустили у себя так называемую парламентскую демократию. Истинная демократия — это власть тех, кто владеет средствами производства. Потому в стране Советов настоящим хозяином является народ, сами трудящиеся.
«Еврейского вопроса» писатель коснулся только краешком.
О том, что такое «идиш херц», Фейхтвангер несомненно имел своё собственное представление. Древняя мудрость наставляла, что нельзя жалеть буквально всех, для этого не хватит обыкновенного человеческого сердца. Поэтому в жалости к окружающим преобладает взыскательная избранность. Старый писатель знал, что из гитлеровской Германии начался исход евреев. Речь шла о спасении их жизней. Однако спасения заслуживали далеко не все. При управлении имперской безопасности существовало специальное учреждение, занимавшееся еврейской собственностью. Там получали разрешение на выезд из Германии, как документ на сохранение жизни. Эти разрешения выдавались только богатым евреям. Делалось это под тем предлогом, что в Америке новосёлы с первого же дня смогут занять своё место в обществе самых уважаемых граждан. Короче, Америка принимала лишь людей с деньгами. Бедняки её не интересовали совершенно. Поэтому еврейская беднота Германии оставлялась на произвол нацистов. Это была жертва фашистскому Молоху. Евреи-бедняки должны были погибнуть, больше того, они обязаны были умереть. Их смерть требовалась уцелевшим, откупившимся, требовалась для ореола мучеников холокоста.
Вождь советского народа знал гораздо больше американского писателя (информация шла от секретных служб). В последние дни в Германии совершился шаг небывалой подлости, неслыханного коварства: Управление имперской безопасности в лице Эйхмана, отвечавшего за «окончательное решение еврейского вопроса» (еврея по национальности), заключило тайное соглашение с д-ром Кастнером, представителем мирового сионизма. Дело касалось уничтожения сотен тысяч еврейской бедноты в лагерях смерти. Эта беднота не имела средств для спасения на земле Америки и потому оставалась в Европе для умерщвления. Немецкая сторона брала на себя обязанность осуществить это спланированное уничтожение. Подчеркнём: массовые расстрелы и так называемые газовые камеры являлись договорной обязанностью германских нацистов.
Таким образом, Гитлер со своей идеей «богоизбранности» немцев (белокурая бестия) совершал истребление беднейшей части другого «богоизбранного» народа и тем самым выдавал заправилам мирового сионизма вековечный вексель на звание единственного народа-страдальца.
Действительность в СССР на самом деле произвела на немецкого писателя неизгладимое впечатление.
Писателя восхитил ответ Валерия Чкалова на вопрос дотошного корреспондента, когда советских лётчиков-героев чествовали в США. «Вы очень богаты, мистер Чкалов?» — спросил газетчик. — «Да, очень. У меня 150 миллионов». — «Долларов?» — изумился корреспондент. — «Нет, людей. У меня 150 миллионов соотечественников, которые работают на меня совершенно так же, как и я работаю на них!»
Главное, ради чего приезжал писатель — преследование евреев в СССР, — заняло в его книге совершенно ничтожное место. Нет и не было никакого преследования! Это басни, сказки, миф. Фейхтвангер побывал в еврейском театре на спектакле «Король Лир», он познакомился с выдающимися актёрами Михоэлсом и Зускиным, он видел на театральных афишах имена Шекспира, Бомарше, Шиллера, Гоцци, он отмечает «первоклассную еврейскую поэзию», существующую только в СССР.
Задача Сталина — спасти Россию от Троцкого и от троцкистов. Трудящиеся Советского Союза, избравшие своими символами серп и молот, полны решимости продолжать революцию не по Троцкому, а по Сталину.