Вскрытие пласта
Вскрытие пласта
Одним из самых радостных событий 1935 года стало открытие Московского метрополитена.
В европейских столицах городские подземки существовали давно. Советское метро должно было быть лучшим в мире, и оно именно таким и стало. Станции выглядели, как настоящие дворцы. Никакого сравнения с тем, что построено на Западе!
Реальная заработная плата советских людей возросла в два раза. Рабочие СССР получили такую социальную защищённость, какой не имелось ни в одной стране на Западе.
Социализм убеждал в своём преимуществе конкретно, материально.
Сталин снова оказался прав: СССР, отказавшись нести идеи социализма на штыках Красной Армии, убеждал трудящихся мира примером собственного обустройства: вот чего можно добиться, прогнав эксплуататоров и уничтожив частную собственность.
Соединённые Штаты Америки с трудом выкарабкивались после обвального краха производства в 1929 году. Целых четыре года эта ведущая страна Запада балансировала на краю бездонной пропасти. Спас её умница Рузвельт, отбросив все капиталистические предрассудки и обратившись к опыту Советского Союза. Властной рукой он укротил бесстыжих махинаторов и ввёл строгий государственный контроль за действиями промышленников. Базарный хаос прекратился, производство упорядочилось и стало оживать.
На 1935 год пришлись новые президентские выборы. Сенатор Лонг выдвинул свою кандидатуру. Его экономическая программа учитывала недавний опыт Рузвельта в преодолении невиданного кризиса. Лонг объявил свой основной предвыборный лозунг: «Разделение накопленных богатств!» Он напомнил избирателям заветы Христа о равенстве и братстве, о неправедности «жирных пажитей» богачей. Лонг призвал конгресс США принять закон, запрещающий получение доходов более миллиона долларов в год. Естественно, миллионеры взвыли от возмущения, назвав Лонга коммунистом. 8 сентября Лонга убили. Стрелял молодой врач К. Уайс. В газетах промелькнуло сообщение, что схваченный убийца — обыкновенный «козёл отпущения». Настоящие виновники преступления остались не разоблаченными, не названными вслух…
Успехи Советского Союза вызывали бешеную злобу заправил капиталистического мира.
Для борьбы с СССР паникующий Запад вынужденно мобилизовал свои последние ресурсы и породил фашизм. Над планетой, в первую очередь над Европой, заклубились грозные тучи Большой войны.
Страна Советов, как постепенно выяснялось, была поражена троцкизмом. Эта болезнь проникла во все поры государственного организма. Высылка Троцкого из страны лишь обострила ситуацию. Многочисленные троцкисты, каждый на своём месте, исподтишка работали на возвращение своего Вождя. Метод был один, проверенный, надёжный: «Чем хуже, тем лучше». Каждый из троцкистов, явных и замаскированных, вносил на своём рабочем месте обязательную лепту в общее антигосударственное дело. Связь Троцкого с Гитлером угрожала смертельным развитием этого опаснейшего недуга. Сама логика выживания народа и страны требовала мер жёстких и скорейших.
Процент русских в руководящих органах державы возрастал. Этому сильно помогло крушение Троцкого. Красная Армия вздохнула с облегчением. Её руководителем стал прославленный полководец гражданской войны М. И. Фрунзе, партиец с высочайшей репутацией.
Объединившись, сторонники Троцкого и Зиновьева избрали новую тактику борьбы: спокойную, вкрадчивую, без лишнего шума. На XV съезде партии, состоявшемся сразу же после неудачного путча Троцкого, помимо плана коллективизации сельского хозяйства были приняты необходимые очистительные меры: всех видных деятелей и старой, и новой оппозиции исключили из партии и выслали из Москвы. Дурную траву с поля вон! Разосланные по самым дальним городам и весям необъятной страны оппозиционеры запаниковали и сменили боевой задиристый тон. Все они, как один, обратились в Центральный Комитет с покаянными письмами. Признав свою неправоту, они смиренно просили о прощении. Получив таковое, они снова появились в Москве. Вот их имена: Радек, Преображенский, Раковский, Пятаков, Серебряков, Смирнов, Каменев, Сафаров, Лифшин, Мдивани, Смилга, Сапронов, Дробнис. Борьба с режимом требовала от заговорщиков сплочённости, постоянного ощущения плеча соратника.
Эта завидная сплочённость в конце концов зарядила пистолет Николаева и направила его в светлую голову Кирова.
Год убийства Кирова изобиловал какими-то странными, обязательно внезапными смертями. 10 мая вдруг умирает глава ОГПУ Менжинский и «хозяином» Лубянки становится Ягода. А буквально на следующий день, 11 мая, расстаётся с жизнью единственный сын Горького Максим Пешков, молодой мужчина, отчаянный спортсмен, кипучий неуёмный человек. И снова возникает фамилия Ягоды: глава О ГПУ уже несколько лет является любовником Тимоши, молодой жены Максима Пешкова… А в январе 1935 года, менее чем через месяц после суда над бандой Котолынова, скоропостижно умирает Куйбышев, один из тех, кто всегда вместе со Сталиным противостоял троцкистам.
Смерть почему-то метила исключительно преданных сталинских помощников, его надёжнейших единомышленников. Странная избирательность! Повторялся метод знаменитого Азефа: убирать самых ценных, почти незаменимых и потихоньку продвигать во власть самых никудышных.
А до войны с Гитлером оставалось всего 7 лет!
К надвигавшейся схватке с таким противником советская страна была совершенно не готова: не располагала ни современной армией, ни развитой промышленностью. За оставшиеся 7 лет всё это требовалось создать. Задача, по нормальным меркам, на несколько десятилетий. Иначе — разгром, полное порабощение, смерть страны и народа. Поэтому сталинское окошко в Кремле светилось далеко за полночь.
* * *
Два дня, 7 и 8 мая, члены Политбюро разговаривали с руководителями советской разведки. Иосиф Виссарионович основательно подготовился к этой важной встрече. Он говорил о нацизме Гитлера как о разновидности сионизма. Фюрер немецкого народа позаимствовал у евреев идею «богоизбранности», только избранниками объявил немцев, белокурых викингов, носителей «голубой крови» истинных арийцев. Отсюда выходило, что перед немцами обязаны преклониться все остальные народы мира. Нацизм, как и сионизм, проникнут лютой ненавистью ко всем остальным обитателям планеты.
Приход Гитлера к власти, сказал Иосиф Виссарионович, это неминуемая, неизбежная война. Для этого он и востребован. Уже запахло порохом в Испании и Китае. Не перестаёт бряцать оружием спесивая панская Польша. В паническом смятении находятся беззубые, безвольные правители Австрии и Чехословакии. Не следует забывать и воинственного Муссолини, фюрера Италии.
Сталин особо подчеркнул: если народам Европы нацизм грозит порабощением, то русскому народу — истреблением. Об этом кричит каждая страница программного сочинения Гитлера «Майн кампф».
Эпидемию предательств в системе разведки Сталин назвал подлейшим ударом в спину. Троцкисты начали войну против советского народа ещё до начала боевых действий на фронтах. Каким должно быть возмездие изменникам? Самым страшным, самым беспощадным. Предатели, сказал Сталин, сами сделали свой выбор и отныне должны знать, что неминуемая кара настигнет их даже на краю земли. Они нигде не спасутся от справедливого возмездия.
Не скрыв раздражения, Сталин признал, что работу разведывательных служб приходится начинать едва ли не с чистого листа. Нужны совершенно новые люди, далёкие от сионизма — необходимы разведчики-патриоты. Настала острая необходимость готовить таких специалистов!
Затем он добавил, что в настоящий момент страна совершенно не готова воевать. Поэтому войну, которой нам постоянно угрожают, следует оттягивать любыми средствами.
Тогда же, в мае, Политбюро приняло решение образовать две комиссии с необыкновенно властными полномочиями: по обороне и по безопасности. Обе возглавил сам Генеральный секретарь. В состав комиссий вошли только близкие ему люди: Жданов, Ежов, Вышинский, Шкирятов и Маленков.
После разоблачения Зиновьева и Каменева перемены коснулись ряда лиц из высшего руководства. Бухарин был пересажен в кресло редактора «Известий», Рыков стал наркомом связи, Томского оставили членом президиума ВСНХ.
Пришлось применить и крайние меры: закрыть «Общество старых большевиков», «Общество политкаторжан» и журнал «Каторга и ссылка». Эти организации превратились в сборища одряхлевших пачкунов. Тоскуя о былых годах, сочиняют самые бессовестные сказки о «вождях», с придыханием рассказывают о «подвигах» Свердлова и Дзержинского. (Насчёт остальных прикусили языки.) Возносят до небес кровавые достижения палачей-русофобов, заливших страну кровью. Для советской молодёжи, для подрастающего поколения от таких воспоминаний — одна отрава, вред. Пусть теперь собираются на кухнях и ворчат!
В июне, на очередном пленуме Центрального Комитета, с большим докладом выступил секретарь ЦК Н. И. Ежов. Он доложил о борьбе с «засорённостью партии троцкистским элементом». На этот раз пришлось прекратить приём новых членов и провести обмен партийных документов. Благодаря этим решительным мероприятиям, партия очистилась от громадного количества ловкачей и прохиндеев, лезущих к власти с нахальством носорогов.
С будущего года, объявил Ежов, приём в члены партии возобновится.
Ежов обратил внимание на неблагополучное положение с подбором кадров в аппарате ВЦИКа. Докладчик употребил слово: перегруз. Среди сотрудников ВЦИКа громадное количество представителей прежних привилегированных классов: аристократии, дворянства. Обстановку в этом высшем учреждении советской власти докладчик назвал нездоровой, явно не советской… Имени Авеля Енукидзе он не произнёс, но камни летели в его огород. Сидевшие в зале знали, что Енукидзе не только земляк Сталина, но едва ли не родственник: он был крёстным отцом Светланы.
Новый секретарь ЦК — а Ежов впервые выступал в этой роли — понравился участникам пленума. Молод, деловит, на чины не смотрит. Так и следует!
Докладчик сообщил о прискорбном происшествии, случившемся недавно во время маневров боевых кораблей Балтийского флота. На учениях присутствовал нарком обороны К. Е. Ворошилов. Он держал свой флаг на линкоре «Марат». С какой-то стати наркому вдруг вздумалось взять штурвал громадного корабля в собственные руки. Итог получился печальный: линкор протаранил подводную лодку «Большевик». Весь экипаж подлодки погиб.
Нарком Ворошилов, сидевший в президиуме, побагровел. Нахмурился и Сталин. У них уже был крупный разговор об этом вопиющем случае. К сожалению, снимать Ворошилова с поста не позволяла обстановка. Хоть и никудышный нарком, зато верный человек. А это сейчас самое главное (Сталин прогонит Ворошилова в 1940 году).
Завершая выступление, Ежов доложил об аресте группы террористов: Г. Шур, В. Дрейман, С. Певзнер, В. Левинский. Установлено, что они готовили террористический акт на Красной площади во время праздничной демонстрации 7 ноября. Сейчас устанавливаются их сообщники, явки, связи.
На участников пленума с новой силой пахнуло опасностью вражеского окружения. Тем более, что выступивший Каганович говорил о том же самом: на железнодорожном транспорте участились катастрофы с воинскими эшелонами.
* * *
20 декабря по установившейся традиции чекисты отмечали свой профессиональный праздник: 18-ю годовщину со дня образования ВЧК. Торжество, как обычно, проходило в Большом театре. Великолепный зал блистал огнями, ремнями и орденами. Ожидалось присутствие правительства, затем большой праздничный концерт с участием самых выдающихся мастеров советского искусства.
На огромной сцене в этот день за столом президиума восседали руководители наркомата внутренних дел. Члены Политбюро появились в ложах бельэтажа с левой стороны. К изумлению переполненного зала вместе со Сталиным в ложу вошли и расположились рядом с ним несколько казаков в своих старинных боевых гимнастёрках с погонами и портупеями, в шароварах и сапогах. У всех картинно начёсаны традиционные пышные чубы. Медленно нарастая, загремели аплодисменты и перешли в овацию. Собравшиеся восприняли неожиданную демонстрацию, как свидетельство долгожданной реабилитации казачества. К тому времени не только в СССР, но и повсеместно за рубежом люди зачитывались романом Михаила Шолохова «Тихий Дон», величайшим достижением не только советской, но и мировой литературы. 16 лет спустя после людоедского указа Свердлова представители старинного русского воинского сословия парадно появились на торжестве своих недолгих, но безжалостных палачей.
Эта акция, несомненно, задумывалась и осуществилась, как открытый вызов затаившимся силам зловредного сионизма.
Ещё в 1919 году, сразу после похорон Свердлова, Иосиф Виссарионович предложил реабилитировать казачество и сформировать пять кавалерийских казачьих бригад. Этому русскому воинскому сословию следовало вернуть чувство гражданской ответственности за неприкосновенность рубежей Отчизны. С предложением Сталина тогда не согласились. Декрет о расказачивании отменили, но казаков оставили как бы в положении подозреваемых в антисоветизме. Теперь идеологический климат в стране менялся на глазах. Сталин советовался и с Ворошиловым, и с Ежовым. Готовился план формирования чисто казачьих кавалерийских дивизий: 12-й Кубанской, 13-й Донской, 6-й Чонгарской, 4-й Кубанско-Терской. Кроме того 10-ю дивизию переименовали в 10-ю Терско-Ставропольскую. Для личного состава новых воинских подразделений возвращалась старинная традиционная форма одежды.
В этой прадедовской форме казаки и пожаловали вместе со Сталиным в Большой театр.
Со сцены в этот вечер разливались протяжные степные песни с высокими подголосками, от залихватской искромётной пляски зрители сами собой принимались дружно прихлопывать в ладоши.
Торжественное заседание грозного карательного ведомства превратилось в праздник возрождённого казачества.
* * *
К своему изумлению, Ежов вскоре обнаружил, что о покушении на Кирова ОГПУ было предупреждено задолго до 1 декабря.
В руки ему попал отчёт старого опытного агента Зайончковской о своей командировке в Ленинград. По фальшивому паспорту на имя Веры Николаевны Николаевой она в течение десяти дней толклась в среде ленинградской интеллигенции. Ей удалось вызнать, что в скором времени ожидается слишком «громкий» выстрел в крупного представителя партийной власти. При этом ни фамилии ничтожного Николаева, ни котолыновской шпаны не называлось. Фигурировали совсем иные имена: Шарангович, Эйдеман, Корк, Фельдман. Упорно поговаривали, что роковой выстрел должен прозвучать именно со стороны военных. «Армия недовольна Сталиным и Ворошиловым… Армия не допустит…» Спрут гигантского заговора понемногу отращивал свои мускулистые щупальца и, хищно пошевеливая ими, принимался обвивать весь руководящий кремлёвский верх. В разнообразных вариантах обсуждались меры Кирова по разгрому еврейских организаций. Выяснилось, что ленинградский раввин И. Шнеерсон вовсе не уехал в Америку, а назначен главным раввином Риги. Из Прибалтики он продолжал поддерживать постоянную связь с городом на Неве. У Шнеерсона обнаружились тесные отношения с лордом Мильнером, тем самым, что «устроил» отречение Николая II от престола. В нынешнее время Мильнер состоял директором банка «Джойнт сток». Так что пять тысяч рублей, которые Котолынов получил от консула Латвии, были деньгами «Джойнта», т. е. на самом деле вовсе не латышскими, а американскими. Продолжалась традиция мистера Томпсона, главы давнишней миссии «Международного Красного Креста».
Это донесение Зайончковской попало в руки начальника Особого отдела ОГПУ В. Гая. Прочитав, он возмущённо хмыкнул: «Бред глупой старухи, выжившей из ума!» И отправил важнейший документ в архив.
От бумаги, даже самой опасной, самой разоблачительной, отмахнуться легко. Но как поступить с опасным свидетелем? Однажды в Смольный вбежала растрёпанная женщина, в лихорадочном состоянии, и закричала, что её хотят отравить, убить. Женщину провели в приёмную Жданова, к одному из его помощников Кулагину. Он узнал в странной посетительнице жену Борисова, начальника охраны Кирова. Её арестовали на другой день после выстрела Николаева. Следователи допытывались, что рассказывал ей муж. Затем её поместили в психиатрическую лечебницу… Кулагин раздумывал недолго. Он тут же позвонил в областное управление НКВД. Оттуда примчалось несколько человек. Женщину забрали и увезли. На другой день стало известно, что она отравилась… Странное самоотравление!
Ежов вспомнил заключение экспертизы о причине смерти Борисова. Он умер от удара в голову тяжёлым предметом (предположительно, железным ломом).
Троцкисты и зиновьевцы упорно сопротивлялись разоблачению, успевая вовремя отрубать опасные концы!
В центральную фигуру заговора вырастает вроде бы такая второстепенная личность, как Бакаев. Одержим идеями Троцкого, решителен и безжалостен. В мае 1934 года, после триумфального «съезда победителей», намечалось два покушения на Сталина. В Тушине, на авиационном празднике, засланный террорист Богдан был задержан при настойчивых попытках приблизиться к правительственной трибуне. Его допросили и отпустили. Очередную попытку Богдан должен был сделать на районной партконференции, где ожидалось выступление Генерального секретаря. В последнюю минуту это выступление было отменено. Бакаев заподозрил неладное. Он посчитал, что Богдан опасно «засветился» и за ним ведётся наблюдение. Ночью он под каким-то предлогом заявился на квартиру, где скрывался террорист, и лично его застрелил. Другой террорист, Файвилович, также засланный из Германии, счёл за благо сдаться добровольно и явился в органы с повинной. К сожалению, это был агент «разового использования» и знал чрезвычайно мало. Однако с его помощью следствие получило подходы к другим фигурам.
На важное положение Бакаева в руководстве подпольем указывает его будущая роль после «Дня X»: предполагалось, что он возглавит новый Совнарком.
На первом процессе, в январе прошлого года, почему-то не прозвучали признательные показания Бакаева, сделанные им во время предварительного следствия. Протоколы сохранились, уничтожить их не успели.
«Мы питали наших единомышленников клеветнической антипартийной контрреволюционной информацией о положении дел в партии, в ЦК, в стране. Мы воспитывали их в духе злобы, враждебности к существующему руководству ВКП(б) и Сов. правительству, в частности, и в особенности к т. Сталину».
Это же целая программа!
Как можно было закрыть глаза на такие откровения? С какой целью?
Ответственные лица уверяют, что виною этому лихорадочная спешка, с какой готовился процесс. Выявляли главным образом тех, кто имел непосредственное отношение к убийству Кирова.
Полезные сведения поступали от рядовых заговорщиков: имена, адреса, пароли, явки. Арестованный Н. М. Моторин в своё время исполнял обязанности секретаря Зиновьева, а Н. А. Карев обеспечивал связь с дачей в Ильинском. Е. Дрейцер прежде состоял в охране Троцкого, а Р. Пикель, известный критик, начинал свой путь в секретариате председателя Коминтерна.
* * *
Как тогда и предполагалось, имя Натан явилось обыкновенной проговоркой на следствии. Теперь выяснилось, что это был боевик Натан Лурье, засланный в СССР из Германии. Его настойчиво искали в Ленинграде, разослали ориентировки в Москву, Киев, Минск, а он отыскался в Челябинске: приехал, устроился на машиностроительный завод и затаился. Ухваченную ниточку с Натаном Ежов тянул осторожно, бережно, вытягивая её во всю длину, и эта ниточка в конце концов привела его туда, где опытные специалисты научили Натана обращаться с оружием и взрывчаткой, снабдили его документами и деньгами и забросили в нашу страну. Следы Натана Лурье привели сначала к Троцкому, а затем к таким зловещим фигурам, как Гейдрих и Гиммлер.
Небольшой сбой получился, когда вдруг обнаружилась некоторая путаница имён: то Натан, то Моисей. Вскоре всё стало на свои места. Боевиков оказалось двое по фамилии Лурье: один — Натан, другой — Моисей. Причём даже не родственники, однофамильцы.
Личность Моисея Лурье возбудила интерес к дореволюционному Уралу, вотчине рано ушедшего из жизни Янкеля Свердлова. Моисей начинал ещё тогда и был боевиком с богатым опытом. Гейдрих, готовя акции в СССР, наткнулся на него в обширной картотеке Орлова-Орлинского. Эта тщательно составленная картотека оказалась настоящим кладом — в ней гитлеровские секретчики получили имена людей, готовых на сотрудничество хоть с дьяволом, лишь бы снова завладеть властью в стране, откуда им пришлось бежать, опасаясь возмездия за совершённые злодейства.
В 1932 году, ещё до прихода Гитлера к власти, в Копенгагене на базе бывшего института Парвуса состоялось сборище троцкистов, напоминавшее настоящую конференцию. Работала она конфиденциально, т. е. с соблюдением всех правил конспирации. Троцкий приехал с тремя секретарями, в окружении 25 охранников, навербованных из гамбургских студентов. С ним находился старший сын, Лев Седов, его многолетний надёжный помощник. Из участников конференции обращали на себя внимание некие Берман-Юрин и Фриц-Давид, имевшие опыт террористической работы.
Троцкий, считавший себя специалистом по России, объявил целую программу подрывной работы. Он тогда впервые указал на несостоятельность так называемой «диктатуры пролетариата». Пролетариат, т. е. рабочий класс в СССР, уже никакой не диктатор. Это просто рабочая скотинка, озабоченная своим пропитанием. Иными словами, обыкновенное советское мещанство. Троцкий считал наиболее перспективной работу среди крестьянства, недовольного трудностями коллективизации. В этом отношении следовало обратить внимание на организации «Центросоюза», а также на ту часть Красной Армии, которая состояла из мобилизованного крестьянства.
Опорой для разложения советского тыла могла служить интеллигенция. Именно из её среды в коммунистическую партию лезут самые изощрённые шкурники, жадные, ловкие, завистливые.
И, конечно же, неисчерпаемые резервы таило всемерное обострение национальной розни.
Участников конференции смущала ставка Троцкого на германский фашизм. Немецкие газеты злорадно называли уважаемого Льва Давидовича «советско-жидовской ищейкой» и «людоедом Европы». Усмехаясь, Троцкий посоветовал не принимать всерьёз газетную трескотню, а учиться смотреть в корень. И оказался прав: вскоре Гитлер, став фюрером «третьего рейха», присвоил Троцкому одному из первых звание «почётного арийца». Само собой, такое отличие карикатурному еврею давалось исключительно авансом — за будущее сотрудничество. В Троцком фюрер видел лидера «пятой колонны» в России, ставшей Советским Союзом.
На конференции в Копенгагене люди Гейдриха присутствовали и сделали много полезнейших знакомств.
Именно Гейдрих взглянул на задачи троцкистов в СССР с присущей ему масштабностью. Он одобрил план устранения Сталина и Кирова, однако выдвинул идею о более массовой операции, предложив повторить в России «ночь длинных ножей», недавно осуществлённую в Германии.
Убийство Кирова сильно подняло престиж Троцкого в Берлине. Он спесиво задрал свою бородёнку. Всё же первого успеха добились не засланные боевики Гиммлера, а его люди, члены троцкистского подполья. Он стал нагло требовать средств. «Деньги на бочку, господа!»
Теперь Троцкий стал носиться с идеей убийства Сталина, но уже не украдкой, как Кирова, а публично, при большом стечении народа, как это было в 1911 году с покушением на Столыпина.
* * *
Зиновьев и Каменев отбывали свои тюремные сроки в Челябинском политизоляторе.
Роковой излом судьбы поверг недавних диктаторов Ленинграда и Москвы в состояние крайней слезливости. Оба почти ежедневно сочиняли письма, уверяя Центральный Комитет в том, что они «разоружились» полностью, без остатка.
Зиновьев отчаянно взывал:
«Товарищи! Родные!
Я убит. Я совершенно убит. Если бы я мог надеяться, что когда-нибудь мне будет дано хоть в малейшей степени загладить свою вину. В тюрьме со мной обращаются гуманно, меня лечат и т. п. Но я стар, я потрясён. За эти месяцы я состарился на 20 лет. Силы на исходе. Помогите. Поверьте. Не дайте сойти с ума…»
Надрывные вопли звучали вроде бы искренне, исходили из глубины души полностью раскаявшегося существа. Однако ни на следствии (оно было недолгим, всего один месяц), ни на суде никто из подсудимых, вот так же каясь и колотя себя в грудь, не обмолвился о самом важном, самом секретном — о существовании заговора, об оставшейся на воле огромной организации людей, решивших любыми средствами вновь пробиться к власти и сорвать начавшееся преобразование страны.
В начале лета Зиновьева забрали из Челябинска и этапировали в Москву. Спецконвой был суров, неразговорчив. О том, куда его доставили, Зиновьев догадался по «собачнику», громадной голой комнате, где принимали арестованных и проводили первый обыск. Он снова оказался на Лубянке.
Унизительная процедура обыска стала для него уже привычной. Он покорно разделся и, переступая босыми ногами на холодном плиточном полу, заученно исполнял короткие бездушные команды: «Раскройте рот… Нагнитесь… Раздвиньте ягодицы…» В холодном «собачнике» никаких чинов не разбирали.
Оказавшись в камере, он принялся нетерпеливо ожидать. Первый допрос мгновенно прояснит ситуацию. Он надеялся, что сыграли роль его бесчисленные письма-жалобы. Он уже дважды исключался из партии, дважды высылался и оба раза восстанавливался, получал партбилет и должность. В партии его помнят, ценят. Такими людьми не бросаются. Да и оставшиеся соратники… Должны же они, наконец, хоть что-то сделать для него!
В душе нетерпеливо прыгала надежда, что желанное освобождение не за горами. А иначе зачем было везти его в Москву?
Первая же встреча со следователем повергла его в панику. О его отчаянных жалобах не поминалось. Разговор пошёл о временах, когда к нему, затворившемуся на роскошной даче в Ильинском, беспрестанно наезжали соратники из Москвы. Возмущённые своими поражениями в борьбе за ускользающую власть, они проклинали Сталина. Им казалось, что «корявый Оська» бессовестно эксплуатирует наивное незнание партийной массы — молодые коммунисты не имеют и понятия о том, как им, сподвижникам великого Ленина, приходилось «ковать победу в Октябре». Зиновьев сразу же понял, что многое из разговоров, намерений, планов известно следствию. Что же… провалы? Аресты? Чистосердечные признания товарищей?
Но если бы знать, кто провалился!
Следователь, молодой могучий парень, восседал за своим столом, как каменная тумба. Он был в ремнях, в петлицах, тщательно выбрит и гладко причёсан. Как видно, из новичков, из выдвиженцев, которые потихоньку заменяли в аппарате НКВД старые кадры.
Мысли Зиновьева метались. Запираться было бесполезно. Снова сделать ставку на недавнее «величие» своих имён? Поможет ли? Ах, узнать бы, кто уже раскрыт и арестован и какие дает показания!
Из вопросов простоватого следователя удалось понять, что провалились Ломинадзе и Сырцов, неосторожный Рютин со всей своей «платформой», молодые Щацкин и Чаплин.
Появилась возможность для манёвра.
Он стал угодничать и «разоружаться», постоянно помня, что говорить следует правду, одну только правду, но никогда не говорить всей правды.
А в камеру он требовал бумагу и быстро, ловко сочинял покаянные письма.
«…Я полон раскаяния, самого горячего раскаяния. Кончать мне свои дни по обвинению в той или иной прикосновенности к террору против вождей партии, к такому гнусному убийству, как убийство Кирова, — это достаточно трагично. И ничего подобного мне, конечно, никогда не снилось.
Я готов сделать всё, всё, всё, чтобы помочь следствию раскрыть всё, что было в антипартийной борьбе моей и моих бывших единомышленников, а равно тех, с кем приходилось соприкасаться в антипартийной (по сути контрреволюционной) борьбе против партии.
Я называю тех лиц, о которых помню и вспоминаю, как о бывших участниках антипартийной борьбы. И буду это делать до конца, памятуя, что это мой долг».
Следователь оказался не так прост, как выглядел. К тому же он постоянно заглядывал в бумажку сбоку. Зиновьев догадался, что это «памятка» от начальства. Парень вёл допрос по заранее намеченному плану.
Внезапно последовал вопрос о Скрипнике, с Украины. Ещё в 1933 году, вернувшись из Москвы, он вдруг застрелил жену с детьми, а затем покончил и с собой. Что за причина этой бойни? Что так напугало Скрипника в Москве? Зиновьев пожевал губами. Скрипник, насколько он помнил, оказался ненадёжным человеком. От таких в серьёзных затеях один вред… Бойня в семье? Не сам же он её устроил! Ему просто «помогли»… Кто? Этого он не знает. Мелкими функционерами он не занимался. У него имелись задачи поважнее.
И всё же у Зиновьева тревожно сжалось сердце. Следствие на этот раз лезло в глубину и ворошило события, казалось бы, забытые, навсегда выброшенные из памяти. Это был грозный признак.
Всё чаще стали упоминаться имена террористов, засланных из Германии. Зиновьев обмирал. Этих молодцов он и тогда не ставил ни в грош. Уважаемый Лев Давидович в своём прекрасном далёке совершенно не имеет представления об условиях, в которых теперь приходится работать. Впрочем, он всегда был белоручкой. Его интересует один лишь результат.
Но террористы (если только они арестованы) напрямую были связаны с Ильинским, с дачей.
Ах, не следовало тогда так опускаться, путаться с этой шушерой!
Однажды в кабинет властно распахнулась дверь и вошёл Ежов. Следователь вскочил. Маленький Ежов начальственно, сверху вниз, смотрел на Зиновьева, рыхло сидевшего на табуретке. Небритый, всклокоченный, измождённый, глаза слезятся… Не узнать! А ещё недавно громадные портреты этих людей украшали праздничные фронтоны зданий и плыли над колоннами демонстрантов.
Зиновьев попытался встать, но снова бессильно свалился на табурет. Он протянул к Ежову руки.
— Николай Иванович, в моей душе горит одно желание: доказать вам, что я больше не враг. Нет такого требования, которого я не исполнил бы… Я не враг, не враг, я с вами всей душой и телом! Скажите, что я должен сделать, чтобы заслужить прощение?
Ежов помедлил, разглядывая этого жалкого человека.
— Правду, — обронил он. — Только правду!
Зиновьев запричитал:
— Загляните же в мою душу, Николай Иванович! Неужели вы не видите, что я раскаялся, что я порвал со всеми…
Не дослушав, Ежов кивнул следователю и вышел.
— Продолжаем, — сухо произнес следователь и обмакнул перо в чернильницу.
Зиновьев торопливо — пальцами, кулаком, рукавом — вытер на щеках следы слёз.
У следователя была манера сначала записать вопрос и затем, зачитав его, уставиться на арестованного и ждать ответа. Писал он трудно, напряжённо, держа тоненькую ручку всей сильной горстью. Зиновьеву казалось, что от напряженного писания скрипят ремни на могучем теле допросчика.
— В прошлый раз вы показали, что, будучи в Швейцарии, получили от неких лиц пять паспортов на беспрепятственный проезд через Германию. Однако ехать отказались. Объясните следствию причины.
Зиновьев оживлённо потёр коленки.
— Ну, насчёт неких лиц, прежде всего. Это люди довольно известные. Во-первых, Парвус, он же Гельфанд. Он, кстати, и принёс паспорта. Затем Роберт Гримм. Затем Фриц Платтен.
— Подождите, я должен записать.
Наступила длительная пауза. Зиновьев, уперев руки в колени, ссутулил плечи. Следователь писал.
— Так, продолжайте.
— Что же касается отказа ехать, то об этом лучше всего спросить Ульянова-Ленина. Я, в частности, был за поездку. Но решал вопрос не я. Хотя, повторяю, лично я готов был отправиться немедленно.
Записав ответ, следователь заглянул в памятку, лежавшую сбоку протокольного листа, и принялся записывать следующий вопрос.
— Назовите, на ваш взгляд, причины, побудившие Ульянова-Ленина отказаться ехать впятером.
Зиновьев усмехнулся.
— Ну, дорогой товарищ… Виноват, виноват! Гражданин следователь, вы должны уяснить, что о таких вещах Ульянов-Ленин моих мнений в расчёт не принимал.
— Но вы же постоянно уверяете, что были ему самым близким человеком!
— Значит, были ещё ближе.
— Назовите: кто?
— Ну, кто? Хотя бы, скажем, жена.
— Вы имеете в виду Крупскую?
Зиновьев вдруг понурился и стал ковырять пальцем какое-то пятнышко на коленке.
— Эта гражданка знает очень много. Во всяком случае, гораздо больше меня.
— Так, следующий вопрос. Дайте следствию вашу характеристику гражданки Балабановой.
Зиновьева позабавило казённое словечко «гражданка».
— С гражданкой Балабановой я познакомился в Москве, когда она приехала работать в Коминтерне. Нет, виноват, в Петрограде. Да, в Петрограде. Моё к ней отношение? В сущности, никакого. Обыкновенный исполнитель. Хотя-а… хотя я знал, что она является представителем такого человека, как Муссолини. Проще говоря, она была любовницей Муссолини.
— Подождите, не спешите, — прервал его следователь и принялся орудовать пером.
Памятку для следователя составлял Ежов, а он направлял следствие по указаниям Сталина. Теперь, когда начались упорные допросы Зиновьева и Каменева, когда забрезжила возможность связать наконец многие оборванные кончики, Иосиф Виссарионович решил доискаться, докопаться до размеров существовавшего подполья. Кто же предаёт? Кому можно верить? От этого зависели успехи всей задуманной им работы по преобразованию страны.
Следствие очень быстро установило, что арестованные обрадованно ухватились за имя Ленина. У них появилась возможность так или иначе впутать Вождя партии в свои грязные делишки, втянуть его в процесс, посадить на скамью рядом с собой и тем самым облегчить своё положение перед лицом суда.
Напрасные надежды! Ленин отошёл от дел ещё в 1922 году и никакого соучастия в их гнусных делах принимать не мог. Былая дружба? Тоже наивные упования…
Следствие сосредоточило внимание на убийстве Кирова. Здесь имелись увесистые показания как засланных террористов, так и разоблачённых участников подполья. Зиновьев защищался, напрочь отрицая свою руководящую роль в организации террора.
В толстой папке протоколов, лежавшей перед следователем, несколько страниц были заложены бумажными вкладками.
— Зиновьев, следствие предлагает вам ознакомиться с показаниями Каменева. Слушайте.
«…Мы, т. е. зиновьевский центр контрреволюционной организации, состав которой был мною назван выше, и троцкистская контрреволюционная организация в лице Смирнова, Мрачковского и Тер-Ваганяна договаривались в 1932 году об объединении обеих, т. е. зиновьевской и троцкистской, контрреволюционных организаций для совместной подготовки свершения террористических актов против руководителей ЦК, в первую очередь против Сталина и Кирова».
Дайте ваши показания насчёт этих фактов.
— Я отрицаю, — растерянно проговорил Зиновьев. — То есть насчёт переговоров — да. Но организация!
— Зиновьев, вам предлагается признание арестованного Моторина.
«Зиновьев мне указал, что подготовка террористического акта должна быть всемерно форсирована и что к зиме Киров должен быть убит. Он упрекнул меня в недостаточной решительности и энергии и указал, что в вопросе о террористических методах борьбы надо отказаться от предрассудков».
Повисло угнетённое молчание. У Зиновьева судорожно двигался кадык на горле.
— Вам предъявляются показания Бакаева.
«Я признаю, что мне лично Зиновьев поручил организовать убийство товарища Сталина в Москве».
— Следствие располагает признаниями Рейнгольда, Дрей-Цера, Берман-Юрина и других. Предупреждаю вас, что вам предстоят очные ставки с указанными лицами.
Задыхаясь, Зиновьев проговорил:
— Мне плохо. Отправьте меня в камеру.
«…Есть решение объединённого троцкистко-зиновьевского центра об организации террористических актов над Сталиным в Москве и Кировым в Ленинграде. Зиновьев сказал, что подготовка террористических актов над Сталиным и Кировым поручена Бакаеву, который должен использовать для этих целей свои связи с зиновьевскими группами в Ленинграде и Москве.
…при разговоре с Бакаевым я узнал, что последний намерен использовать для организации террористического акта над Кировым существующие в Ленинграде и связанные с ним, Бакаевым, зиновьевские группы Котолынова и Румянцева».
Н. Карев. Допрос 5 июня 1936 года.
«По указанию Зиновьева к организации террористического акта над Сталиным мною были привлечены зиновьевцы Рейнгольд, Богдан и Файвилович, которые дали согласие принять участие в тер. акте. Наряду с нами убийство Сталина готовили И. Н. Смирнов и С. В. Мрачковский, которые получили прямую директиву Троцкого совершить террористический акт».
И. Бакаев. Допрос 17 июля 1936 года.
«Содержание письма Троцкого было коротким. Начиналось оно следующими словами:
„Дорогой друг! Передайте, что на сегодняшний день перед нами стоят следующие основные задачи: первая — убрать Сталина и Ворошилова, вторая — развернуть работу по организации ячеек в армии, третья — в случае войны использовать всякие неудачи и замешательства для захвата руководства“».
И. Дрейцер. Допрос 23 июля 1936 года.
«В беседе со мной Троцкий открыто заявил, что в борьбе против Сталина нельзя останавливаться перед крайними методами и что Сталин должен быть физически уничтожен. О Сталине он говорил с невероятной злобой и ненавистью».
В. Берман-Юрин. Допрос 21 июля 1936 года.
«Каменев неоднократно цитировал Троцкого о том, что всё дело в верхушке и что поэтому надо снять верхушку. Каменев доказывал необходимость террористической борьбы, и прежде всего убийства Сталина, указывая, что этот путь есть единственный для прихода к власти. Помню особенно его циничное заявление о том, что „головы отличаются тем, что они не отрастают“».
И. Рейнгольд. Допрос 9 июля 1936 года.
* * *
Слезливое показушное «разоружение» не обманывало ни Сталина, ни Ежова.
Над работой следственного аппарата витала тень застреленного Кирова.
Прав великий поэт Востока, древний мудрец Саади:
«В то время, когда нужна суровость, мягкость неуместна. Мягкостью не сделаешь врага другом, а только увеличишь его притязания».
Ежов уверенно раскапывал норы подполья на всю глубину. День за днём, словно кольца на спицу, нанизывались всё новые и новые подробности гигантского заговора. Новое судебное разбирательство на этот раз будет располагать неопровержимыми доказательствами.
И всё же Зиновьев не оставлял надежд. Создавая видимость последней искренности, он вдруг назвал секретные счета в зарубежных банках. Туда ещё при жизни Ленина на имя каждого «заслуженного борца с самодержавием» было перечислено по пять миллионов франков. Это было «подстилание соломки на всякий случай», если вдруг придётся срочно убегать из России в неласковую и голодную эмиграцию.
* * *
Сергей Витальевич Мрачковский считался потомственным революционером. Его отец, Виталий Яковлевич, был членом «Южно-российского Союза рабочих», отбывал ссылку в суровом северном Сургуте. Как и Троцкий, он бросил на месте ссылки жену с двумя детьми и с головой ушёл в революционную работу. Тифлис, Баку, Пермь, Тюмень — вот места, куда бросала его судьба подпольщика.
Семья революционера бедствовала. Сергей, старший сын, с детских лет страдал костным туберкулезом и на всю жизнь остался хромым (неистребимая полицейская примета, облегчавшая слежку). Унизительное увечье придавало ему отчаянности. В 1905 году он возглавил боевую дружину рабочих в Екатеринбурге (подпольная кличка «Сокол»). Боевики убивали провокаторов и шпиков. Сергей сам просился на самые рискованные операции. Из него выработался жестокий и расчётливый террорист.
История революционного Урала по-настоящему ещё не написана. По каким-то причинам замалчивается именно мощь тогдашней большевистской организации. В связи с этим до сих пор остаётся загадочным то поразительное влияние, каким обладал в первом советском аппарате Я. М. Свердлов.
Обладая внушительной силой, большевики открыто занимались рэкетом: под угрозой жестокой расправы они обложили постоянной данью всех богатеньких капиталистов. В деньгах нужды не испытывалось. Большевики издавали на Урале газеты «Солдат» и «Пролетарий». Кроме того, регулярно выходила газета на татарском языке. На средства партии содержались школа инструкторов в Киеве, курсы бомбистов во Львове, а также финансировались «окна» на границе с Финляндией.
Боевики настойчиво тренировались, осваивая искусство индивидуального террора. Э. Кадомцев, например, слыл необыкновенно метким стрелком: из своего браунинга он поражал цель на 75 шагов.
Свердлову («товарищу Андрею») подчинялись знаменитые «Лесные братья» Лбова, партизанский отряд, опирающийся на секретные лесные базы.
Отряды настолько осмелели, что среди дня нападали на пассажирские пароходы.
Сейчас, с расстояния многих лет, становился ясен замысел Свердлова и тех, кто за ним стоял. Урал, промышленный хребет России, удалось подчинить полностью. В Екатеринбурге (будущем Свердловске) образовался руководящий центр задуманного завоевания и освоения России. Отсюда началось стремительное расползание большевизма. «Уральский поток» Свердлова (вместе с «ленинским» из Швейцарии и «американским» Троцкого) уверенно захватил власть в партии, а следовательно и в Революции.
В феврале 1917 года Свердлов уехал в Петроград, а Мрачковский избирается членом Уральского губкома РСДРП (б). После Октября он становится наркомом по управлению Уралом (была тогда такая должность). Вскоре, однако, Троцкий призывает его в Красную Армию и назначает комиссаром Сводной Уральской дивизии.
Боевые действия на Восточном фронте идут с переменными успехами. Белые взяли Пермь, советская власть сосредоточилась в Вятке. Наступившей зимой Мрачковский возглавляет лыжный отряд особого назначения и скрывается в лесах. Троцкий, подтягивая кадры с Урала, назначает Мрачковского членом Реввоенсовета, а Белобородова и Юровского переводит в Москву. Начинается ожесточённая внутрипартийная борьба. Мрачковский постоянно раздражён, он осыпает своих единомышленников упрёками: они изнежились, одрябли, позабыли традиции боевых лет. Он требует активности, конкретных дел. Сталин уже приступил к чистке партийных рядов. Чего ещё ждём? После поражения троцкистского путча его, как и многих, исключают из партии. Издёрганный, неряшливый, он хромает по морозной Москве, вспоминая трудную зиму в уральских лесах. Он частый гость в роскошной квартире Белобородова на улице Грановского — там поселился Троцкий, недавно изгнанный из Кремля. Бывший председатель Реввоенсовета снисходительно выслушивает желчные речи гостя и с усмешкой произносит: «Скоро, скоро, потерпите». Человек действия, Мрачковский организовывает подпольную типографию.
Троцкого высылают в Алма-Ату, Мрачковского с Белобородовым — на Урал, в городишко Уфалей. Оба уральца принимают наказание с затаённой радостью. Родные места, давние связи! Мрачковский разыскивает своих единомышленников — начинаются тайные собрания, вербуются новые сторонники, по ночам на стенах и заборах появляются плакаты: «Требуйте освобождения борца за Октябрьскую революцию!» Однако ОГПУ не чета царской охранке. Мрачковского быстро «установили» и арестовали, поместили в Углический политизолятор. Скрепя сердце, он пишет покаянное письмо в ЦК партии. Власть ещё слишком доверчива и снисходительна, и Мрачковский едет в Ташкент на руководящую работу. Затем он строит железную дорогу Караганда — Боровое, после чего отправляется на строительство Байкало-Амурской магистрали. Троцкий за границей, налаживая связи с врагами СССР, постоянно хвалится своей подпольной организацией. Время от времени ему удаётся послать Мрачковскому весточку. В Москву, на VII Всесоюзный съезд Советов, Мрачковский едет с радостью. Он давно не встречался с товарищами. Ему не терпится узнать обстановку, договориться о дальнейших планах. Тем более, что от Троцкого уже давно не получалось никаких вестей.
Его арестовали и поместили на Лубянку. Следователи замучились с Мрачковским. Этот немолодой колченогий террорист не боялся даже расстрела. Он отказывался отвечать на вопросы, сыпал оскорблениями, а Ежова обложил площадным матом. Его поставили «на конвейер», не давая спать. Он сделался ещё неистовей. Крепкий орешек! Между тем следователи понимали, что из всех арестованных именно Мрачковский опаснее остальных.
В его лице партийное подполье угрожало настоящим террором, т. е. возрождало методы, которыми в своё боевое время большевики так успешно боролись с царизмом.
Не добившись ничего насилием, следствие передало упорного арестанта Слуцкому, начальнику ИНО. В своё время они были близкими товарищами. Но такова судьба-индейка: один оказался обречённым, другой — его палачом. Мрачковский интересовал начальника ИНО необычайно. Удалось установить, что с Мрачковским пытались зачем-то снестись такие «закордонники», как И. Рейсе и В. Кривицкий, агенты-перебежчики, изменники…
Слуцкий, зная неистовый характер своего старого товарища, умело выстроил всю встречу, весь разговор.
Когда Мрачковского ввели в кабинет, он осыпал Слуцкого грязными ругательствами, затем заявил, сжимая кулаки и оскаливая зубы:
— Я ненавижу Сталина, неннавижу! Так и передай ему!
Опытный допросчик, Слуцкий переждал поток ругани и начал задавать малостепенные, незначительные вопросы. Мрачковский продолжал топорщиться. Внезапно зазвонил телефон. Слуцкий, подняв трубку, долго слушал, лишь изредка роняя реплики. Мрачковский понял, что разговор крайне неприятный. Наконец Слуцкий кончил разговаривать и горько повесил голову. «Эх-ма…» — вздохнул он и поднял глаза:
— Вот видишь, — сказал он как бы в забытьи. — Такие вот дела.
Мрачковский ждал, не смея задавать вопросов. Но взгляд его спрашивал: что случилось?
— Наша делегация вернулась из Германии. Немцы подлецы! У нас — ты, видимо, этого не знаешь, плоховато с авиационными моторами. Немцы продали, деньги получили, а от доставки вдруг отказались.
Слуцкий как бы приобщал его к секрету, что надвигается война. Неготовность советского самолётного парка подействовала на Мрачковского ободряюще.
— Ты что же… оборонец? — осторожно задал он вопрос. В ответ Слуцкий снова вздохнул.
— Старинка-матушка, — горько произнёс он. — А надо бы умнеть!