Осада
Осада
«Гвозди бы делать из этих людей, крепче бы не было в мире гвоздей».
К. С. Тихонов
И нет ничего удивительного, что объявились турки
Преждевременное вторжение турок в Баязет и начало блокады цитадели командование русских войск оценило как следствие непродуманной вылазки за пределы крепости отряда под командой Пацевича, Отряд Фаик-паши, не спешивший вступать в боевые стычки, хотел повременить с осадой, что было бы на руку гарнизону, В жаркую погоду штурмовать тяжело. К тому же у Фаик-паши вовсю шло формирование отряда. Ежедневно к нему прибывало все новое и новое пополнение. Но воинственный Пацевич поспешил растревожить дремавших турок и они, подобно разбуженному в берлоге зверю, набросились на отряд и чуть не ворвались в цитадель.
Дремлющие всегда медлительны в соображениях. Зачем тратить силы на Пацевича? Можно было действовать еще разумнее и идти прямо в Баязет! В этой ситуации у турок имелись великолепные возможности прибыть к воротам цитадели раньше отряда Пацевича. Горстка защитников в неподготовленной к осаде цитадели вряд ли бы смогла удержать свирепых незванных гостей. Упустив шансы прорваться в цитадель, турки теперь решили взять гарнизон измором.
Цитадель Баязет
Окажись в цитадели достаточно провизии и будь она добротно подготовлена к обороне, от нажатия курков турки скорее получат смертельное переутомление, нежели дождутся, как им с приветливой улыбкой откроют ворота крепости.
Но все сложилось иначе.
Продовольствия в цитадели оставалось буквально на 2–3 дня. Гарнизонный склад продолжал находиться в городе, и провизия, в частности сухари, до 5 июня доставлялись по потребности. 6 июня Саркис-аге удалось забросить в крепость какой-то запас сухарей, но на фоне потребности это были крохи. Совсем скоро капитан Штоквич подсчитает эти запасы и официально засвидетельствует начало голода в цитадели. Когда ворота цитадели внезапно закрылись, вода, идущая к крану была перекрыта турками, а наспех сделанные запасы из оставшейся воды в бассейне оказались мизерными. Распорядись Штоквич по-хозяйски, и проблем с водой в крепости могло и не быть.
В таких условиях с 6 по 28 июня началась беспримерная 23-дневная оборона крепости Баязет, вошедшая в историю под названием «Баязетского сидения».
Осада Баязета началась внезапно, с колоссальных потерь русской пехоты и полного уничтожения кавалерии. Гарнизон Баязета, пребывавший и до этого в обстановке полнейшей неуверенности в завтрашнем дне, теперь был еще и морально надломлен.
Потери в день злополучной рекогносцировки 6-го июня и на подходе к цитадели были колоссальными. Гарнизон лишился подполковника Ковалевского, и гибель этой Личности еще скажется на последующих делах Баязета. В отряде было ранено четыре офицера. Из 150 выбывших из строя нижних чинов только 36 оказались в госпитале, 7 — в плену Более 100 отважных воинов пропали без вести. Но это потери только в войсках регулярной армии. Три сотни казаков лишились лошадей и всего своего имущества. Погибли почти все милиционеры. Общие потери в роковой день 6 июня 1877 года составили около пятой части всего баязетского гарнизона. Могли быть еще большими.
Начиная с 6 июня официальные источники никак не могли освещать положение гарнизона во время осады. По этому поводу в печать просачивались общие сведения, преимущественно о тяготах осажденных и славе русского оружия. Подробности тех печальных событий отражены в мемуарах, но их перечень весьма скуден.
О первых днях блокады вспоминает полковник Исмаил-хан Нахичеванский:
«Гарнизон наш простирался до полутора тысячи людей всех родов оружия с двумя орудиями и приблизительно обозных, артиллерийских, казачьих и офицерских. В лазарете было около ста больных и раненых, большей частью оставленных здесь генералом Тергукасовым. Вода уже была отведена турками; лошади не имели ее уже второй день. Провианта оставалось на людей дня на три, на четыре. Дальнейшее обеспечение гарнизона в этом отношении было поручено армянину Мосесу Аракелову, получившему на этот предмет довольно солидную сумму золотом; но он, говорили, ровно ничего не поставил и отговаривался тем, что послал за провиантом в Персию, в Макинское ханство, откуда, якобы, ждет чего-то, но если и верить ему, ничего, конечно, не дождешься при сложившихся обстоятельствах.
Положительных сведений об отряде Тергукасова не было; напротив, в гарнизон проникали слухи о том, что он окружен и чуть ли не уничтожен, что отнимало всякую надежду на выручку извне и, конечно, не могло не оказывать влияния, в известной мере, на настроение людей. Силы окружающих нас турок, добавляли ко всему этому, простираются до 30-ти тысяч, с ними Измаил-Паша и сын Шамиля, Гази-Магомед, и они со дня на день ждут только свою артиллерию для того, чтобы начать решительные действия.
… - Могло случиться и хуже! — воскликнул вдруг один молодой артиллерийский офицер, стоявший в толпе других, но фамилию которого, к сожалению, не помню. — Ведь трижды не умирать?! Будем бороться, пока ноги держат, а там, что Бог пошлет.
Я молча протянул руку этому офицеру и сказал остальным, что главное не падать духом и не терять надежды, так как нас выручат во что бы то ни стало.
В тот же вечер я совещался о нашем положении с некоторыми офицерами, причем выяснилось, что главное горе наше будет заключаться в недостатке воды, для добычи которой у нас оставалось единственное средство — ночные вылазки к небольшой речонке, которая протекала у подошвы баязетской скалы, шагах в полутораста от стен цитадели. Для того, чтобы сколько-нибудь оградить от выстрелов людей, отправляющихся за водою, кто-то предложил провести до речки род траншеи, к работам которой и было приступлено немедленно, пользуясь темнотой ночи. Людей для этого спускали на веревках из окон цитадели.
В первую же ночь турки заняли высоты, командующие Баязетом, и с рассветом следующего дня открыли ружейный огонь по цитадели, внутренность которой они могли видеть, как на ладони. Вскоре у них появились и горные орудия. Вообще неприятельский огонь почти не прекращался и ежедневно увеличивал наши потери. Мы, конечно, отвечали тем же. Два наших орудия были установлены в одной из казарм и наведены на позицию противника чрез окна, заложенные земляными мешками. Стрельба их также почти не прекращалась, но действие было довольно слабое, так как приходилось давать страшный угол возвышения. Вскоре турки и подбили одно из этих орудий.
Работы по проведению траншеи к речке производились по ночам и вскоре были окончены. Но турки заняли все постройки вокруг цитадели и так бдительно стерегли подступ к воде, что ни одна из вылазок за водою, предпринимаемых охотниками по ночам, не обходилась без убитых или раненых. Голод также не замедлил вступить в свои права: людям начали выдавать только по одному сухарю в сутки, кажется, с первого дня блокады.
На четвертый день нашего сидения неприятельский огонь внезапно прекратился, и к нам в качестве парламентера подъехал курд с письмом от Измаила-паши, содержание которого было приблизительно следующее: «Положение ваше безвыходное, надежда на помощь напрасна. Тергукасов разбит. Последуйте благоразумному совету, сдайтесь, заслужите милость нашего великодушного султана». То же самое несколько раз повторял и курд-парламентер, которому, наконец, было поручено передать на словах, что «пока жив хоть один солдат, о сдаче не может быть и речи». Через полчаса после удаления курда позиции турок задымились, и выстрелы их загремели с новым ожесточением…
В течение следующих дней положение гарнизона ухудшалось все более и более. Число убитых и раненых росло. Дачу сухарей пришлось уменьшить еще более. Люди ослабели, среди лошадей начался падеж. Жар, между тем, становился нестерпимее, и добыча воды труднее с каждым днем: в саклях, против самого выхода траншеи к речке, турки расположили сильный караул, который засыпал градом пуль всякого смельчака, пытавшегося утолить жажду. Котелок воды стоил иногда нескольких жизней, и речка у оконечности траншеи покрылась вскоре такой массой разлагавшихся трупов, что зачерпнутую из нее воду нельзя было приблизить к носу. Солдаты, тем не менее, не только с жадностью накидывались на эту зловонную отраву, на этот чуть не сок из трупов, но бывали случаи, что пили еще худшую мерзость, которую неудобно даже называть. Как результат всего этого, среди людей появились разные болезни, от которых умирали еще более, чем от выстрелов неприятеля».
А вот извлечения из материалов генерала К. К. Гейнса:
«Потребность необходимого отдыха в эту ночь заглушалась чувством самосохранения. Насколько позволяли подручные материалы, делалось то, что следовало сделать раньше: закладывались окна и двери, на верх стен продолжали втаскивать каменья для прикрытия стрелков, артиллеристы набивали землею кули и устраивали из них прикрытия орудиям.
Да вряд ли спали в эту ночь и турки: тысячи фонарей двигались по горам и по городу; глухой шум, прерываемый по временам выстрелами, показывал, что у них шло размещение по позиции.
Говоря вообще, в первую ночь курды не производили в городе обычных неистовств, только по временам раздавался треск от выламывания дверей, крик женщин, детей и ярко вздымалось пламя от подожженного провиантского склада. Но вокруг цитадели они бродили целыми отрядами, занимаясь растаскиванием оставленного имущества и уцелевших лошадей. Страсть к хищничеству часто подводила их под наши верные выстрелы. Рыская везде, они наткнулись, наконец, на скрывавшихся милиционеров и неожиданный бой закипел у самой цитадели».
Капитуляция
Уже на третий день блокады изнурение от жары, голод и жажда начали доводить осажденных до полнейшего отчаяния. Раздавались голоса в пользу сдачи крепости. Интенсивный штурм 8 июня усилил панические настроения и подействовал необычайным образом на неуравновешенного подполковника Пацевича.
С утра турки разразились особой атакой, можно сказать, «психической». Неистовые выкрики штурмующих, оглушительный единовременный залп из нескольких тысяч ружей, грохот от стрельбы из орудий, глухие взрывы гранат, клубы дыма — все это привело в безумие многих осажденных. Сквозь мрак было видно, как турки, подобно саранче, двинулись на штурм цитадели.
В условиях всеобщего шока подполковник Пацевич, до того спокойно беседовавший под аркой ворот с комендантом Штоквичем и многими офицерами, при их же поддержке, приказывает прекратить стрельбу, вывесить белые флаги и сдать крепость туркам. Эту безумное решение, повторяем, он принял не самостоятельно, а посоветовавшись с офицерами.
После отданной команды: «Не стрелять!» — офицеры бросились к своим частям приводить приказ в исполнение. Сам Пацевич, как описывает генерал Гейнс, отдал свой приказ переводчику-армянину:
«Иди на переднюю стену и скажи туркам, если они нас выпустят из крепости, мы сдадим им весь город». Тот добыл где-то на пути палку, навязал на нее что-то белое, бегом миновал внутреннее помещение переднего фаса, взбежал на крышу и начал что-то кричать. Вблизи лежавшие казаки слышали, как один турок, одетый в красное и с красным же знаменем в руках, крикнул что-то в ответ переводчику, который сразу исчез. Неизвестно, кем и как ответ этот был переведен, но между стрелками этого угла разнеслось, будто «красный» турок выкрикнул: «Сдавайтесь или не сдавайтесь, мы все равно всех вас вырежем».
Между тем, цель неприятеля или, вернее, передние редкие кучи его уже находились недалеко от стен, а за ними, словно ныряя по волнам, то показываясь на вершинах высот, то исчезая в балках, с неумолкаемым криком валила сплошная пестрая толпа курдов. Уже воинственный вопль их становился оглушительнее, уже слышны были ободрительные крики: «Русские сдаются! Русские наши!» А у нас в это время к общей тревоге присоединились еще недоразумения и глухая борьба между начальниками относительно способа действий, перешедшая в открытое столкновение. Едва посланный для переговоров армянин, осыпаемый пулями, исчез со стены, как появился солдат с белым платком на штыке. Прошло минуты две, как снова появился тот же солдат, только с простыней на штыке и передал, что ему приказано выставить флаг, не слушая никого. После вторичного не исполнения приказания Пацевича явился сам начальник гарнизона. Вынув револьвер, он крикнул: «Перестать стрелять» и прибавил: «Кто осмелится ослушаться моих приказаний, именем закона застрелю».
Мнения в офицерской среде разделились. Помимо откровенных противников капитуляции указывались на конкретные имена тех, кто разносил по цитадели приказание «не стрелять» и контролировал его исполнение. Все же в разных местах цитадели белые тряпки были вывешены таким образом, чтобы они обозревались окружающими турками». Генерал К. К. Гейнс продолжает:
«Тяжело отзывалось на солдатах это приказание. Известие о сдаче было для них равносильно приговору к очерти… Большинство офицеров ободряло солдат уверением, что без боя турок не впустят, но и госпожа Ковалевская умоляла огорченных ставропольцев биться до последнего. «Что с нами будет? Что хотят с нами делать?» — эти вопросы были на устах у многих. Из рассказов видно, что были и такие, которые в случае сдачи обещали пустить себе пулю в лоб, некоторые сговаривались соскочить со стены против нижнего города и пробиваться к пограничным горам… Среди общей тревоги орудие было перевезено под своды прохода во второй двор с помощью ставропольцев, потерявших при этом трех человек-ранеными. Направив дулом против входных ворот и приказав уложить с боку его картечь, командир взвода как бы протестовал против сдачи. Происходила какая-то кутерьма: одни кричали не стрелять, другие готовились к упорной обороне. Во время прихода подполковника Пацевича к переднему фасу цитадели, он, теле угроз убить каждого ослушника, продолжал начатое: молча взошел по лестнице на крышу и махая шапкой, начал кричать: «Тохта! Тохта! Яваш! Яваш!». В ответ, притихшая пальба турок сменилась криком «алла!» под самыми стенами и стрельбой чуть ли не в упор. Вдруг подполковник Пацевич судорожно вздрогнул и повернулся. Пуля через плечо пробила ему грудь. Вслед за этим взлетевший и повисший погон указав почти на единовременный удар пулею в плечо. Сходя с лестницы, он произнес только: «Я ранен — теперь делайте, как хотите».
Через восемь лет Исмаил-хан Нахичеванский оживил памяти эпизод попытки капитуляции. До принятия решения о капитуляции Исмаил-хан находился у изголовья раненного сына, прапорщика Эриванского конно-иррегулярного полка, и не принимал участия ни в каких делах. Передадим в кратком виде и его, более сдержанное, видение происшедшего:
«Ко мне влетел вдруг артиллерийский офицер. Он был взволнован. «Пацевич поднял белый флаг, и огромная масса турок уже хлынула к воротам». После этого я выскочил во двор, где толпилась масса офицеров и солдат и действительно вижу: на громадном шесте, прикрепленном к стене цитадели, высоко развевался белый флаг, а возле стоят Пацевич и несколько офицеров. «Господа, что вы делаете?! — крикнул я. На то ли мы принимали присягу, чтобы малодушной сдачей опозорить себя и русское оружие!? Стыдно! Пока в жилах наших остается хоть капля крови, мы обязаны перед Царем бороться и отстаивать Баязет. Кто вздумает поступить иначе, тот изменник, и того я прикажу расстрелять немедленно! Долой флаг, стреляй ребята!»
В ответ на это раздалось громкое «ура» всех присутствующих, причем я слышал и несколько восклицаний: «Умрем, но не сдадимся».
Через несколько мгновений выстрелы загремели с наших стен и отбросили толпы озадаченных турок, уже подступивших было к воротам цитадели с топорами и камнями. Неприятель ответил также немедленно, и пули зажужжали со всех сторон, как пчелиный рой, причем смертельно был ранен, прежде других, подполковник Пацевич, скончавшийся на другой день. Своя ли пуля его сразила или неприятельская, не берусь решить. Были голоса за то и за другое, но Пацевич был ранен в спину.,».
Действительно, медики потом заключили, что одна пуля прошла через спину Пацевича и пробила ему грудь, а другая — поразила плечо. Смертельное ранение Пацевича еще более укрепило патриотический дух осажденных баязетцев. О сдаче цитадели теперь и речи быть не могло.
Так, волею сложившихся печальных обстоятельств, без назначения свыше полковник Исмаил-хан Нахичеванский вступил в командование гарнизоном. Он вовсе не готовился к этому, не ожидал, что такое случится. Но, будучи самым старшим в крепости по чину и возрасту (ему тогда было 59 лет), Исмаил-хан сознавал свой долг не только как офицера Русской Армии, но и гражданина России. И в этом смысле ни о какой случайности и речи быть не могло. Решение Исмаил-хана было проявлением его жизненного кредо, его нравственной позиции. В интервью он разъяснял:
«Я, конечно, не отрицал возможности подобного конца, но всегда повторял при этом, что «я никогда не соглашусь на сдачу Баязета еще и потому, что я — мусульманин. Я знаю, что именно этому обстоятельству припишут сдачу, если бы на нее побудили даже тысячи других причин».
Конечно, в те ответственные минуты своей жизни ему, отцу девятерых детей, было о чем подумать. Смелое решение сорвать белый флаг могло очень дорого стоить Исмаил-хану, И если выброс белого флага оставлял Пацевичу хоть какие-то, пусть и очень небольшие, шансы на сохранение жизни, то в случае захвата цитадели Исмаил-хан был бы первым повешен турками для всеобщего обозрения. Как же тут не вспомнить Исмаил-хану о предках, которые завещали ему верой и правдой служить своему Отечеству.
Чтобы глубже осознать духовный облик полковника Исмаил-хана, важно поведать Читателю о его корнях, хотя бы очень кратко рассказать о деде и отце.
Через бурную и увядающую деятельность его деда, Келб-Али-хана Нахичеванского, ослепленного за непокорность в 1797 году жестоким шахом Персии Ага-Магомед-Ханом, прошло четыре Наместника императорской власти на Кавказе. Они по-разному оценивали Келб-Али-хана, по-своему информировали Двор и Его Императорское Величество Государя Всероссийского. До безумия неуравновешенный князь Цицианов чуть ли не рвал волосы при одном упоминании имени этого хана. Этого слепого он боялся больше, чем любого зрячего, и предупреждал высокопоставленных россиян и разных ханов за пределами России опасаться Келб-Али-хана. Слепой хан лихо водил в бой многотысячную кавалерию. И не раз из-за его действий поднимались под ружье русские войска в Грузии, Почти все наместники Кавказа, зная авторитет слепого хана Нахичеванского, искали у него поддержки. Они даже просили его оказать содействие в водворении на престол армянского патриарха Даниила. Этот факт кажется невероятным, но такое было.
Император Николай Павлович
Суровый и бескомпромиссный Посол России в Персию генерал Ермолов А. П., в 1817 году; как никто другой, ощутил значимость личности Келб-Али-Хана, с неприсущей ему нежностью боготворил этого заслуженного воина, предпочитая скромное его жилище роскошным посольским хоромам. Он дважды останавливался в Нахичевани в доме слепого Келб-Али-Хана во время своего Посольства в Персию.
Доверяясь суждениям каждого наместника и оценивая политическую ситуации на территории, где пересекались интересы трех могущественных империй, отношение к политике России мудрого и откровенно независимого Келб-Али-Хана не было однозначным.
Будучи слепым, он многое осязал и ощущал не хуже зрячих правителей всех трех держав, окружавших Нахичеванское ханство. Мятежная душа Хана, долгие годы вынужденного быть в изгнании, осталась верной своей материнской земле и не посеяла зерна неуверенности в делах его потомков. Наоборот, в души и характеры последующих поколений, вышедших из гнезда Келб-Али-Хана, с юных лет был заложен фундамент высокой нравственности.
Генерал-фельдмаршал И. Ф. Паскевич
Отца Исмаил-хана, Эксан-Хана Нахичеванского (в ряде ранних источниках — Эхсан-Хан), храброго военачальника еще при персидском Фетх-Али-Шахе, а затем полковника и генерал-майора Русской Армии, лично знал и высоко ценил фельдмаршал граф И. Ф. Паскевич-Эриванский.
«Всеподданнейший Рапорт» графа Паскевича от 19 мая 1831 года:
«При самом начале войны в 1827 году с Персами, полковник Эксан-хан, наиб Нахичеванский, оказал привязанность к России сношениями с управляющим Карабахом генерал-майором князем Абхазовым. Командуя в крепости Аббас-абад Нахичеванским батальоном сарбазов, он восстал в оной против остальной части гарнизона и тем много содействовал сдаче нашим войскам означенной крепости. После же сего он чрез свое влияние на народ весьма много способствовал сохранению тишины и спокойствия в тамошнем крае.
Находясь в то время в Ордобаде, он, Эксан-хан, остановил в продолжение 10 дней более 1000 Персидской конницы, имевшей намерение переправиться через Араке. Когда же войска сии были усилены еще двумя батальонами сарбазов и артиллериею, то он, запершись в городе, а потом в замке, держался с отличной храбростью, невзирая на самое затруднительное положение, до прибытия наших войск».
5 октября, во время пребывания на Кавказе, Государь Император решил сделать смотр недавно сформированному Кенгерлинскому полку в составе Кавказского Военного Округа.
Далее повествует сам Император Николай Павлович:
«Спустившись в долину, я увидел перед собою выстроенную к бою бесподобную конницу Кенгерли в однообразном одеянии и на чудесных лошадях; начальник ее, Эксан-хан, подскакал ко мне, отрапортовал по-русски как бы офицер наших войск».
И уже на следующее утро Государь Император Николай Павлович не замедлил подписать Высочайший приказ. Вот его полный текст:
«Его Императорское Величество в присутствии своём в кр. Эривани, Октября 6-го дня 1837 года, соизволил отдать следующий приказ:
«За отличный порядок, найденный при осмотре Мусульманского полка Кенгерли, Государь Император объявляет Высочайшее благоволение: Командиру Отдельного Кавказского Корпуса, Генерал-Адъютанту Барону Розену 1-ому; Командиру сего полка, Полковнику Эксан-Хану и всем г.г. Штаб, Обер-Офицерам; нижним же чинам ЕГО ВЕЛИЧЕСТВО жалует особое денежное вознаграждение».
(«Русский Инвалид или Военные Ведомости», Октября 26-го дня 1837 года,№ 268).
Действительно, законы наследственности — не выдумка шарлатана. Полковник Исмаил-хан Нахичеванский, несмотря ни на какие последствия, по-другому поступить не мог.
Исмаил-хан руководит обороной цитадели
Назначенный руководством Эриванского отряда комендант Штоквич, как положено, автоматически становился на место Пацевича в случае его гибели или не способности командовать по болезни. Капитан Штоквич был обязан издать приказ о своем вступлении в командование гарнизоном. С 4-го по 28-с июня он выпустил 23 приказа, по ни в одном из них нет упоминания о своем вступлении в должность начальника гарнизона в цитадели и командующего войсками.
В конце концов, комендант мог объявить гарнизону через начальников частей, что он, капитан Штоквич, в связи с тяжелым ранением Пацевича и неспособностью его выполнять функции начальника гарнизона принял на себя командование. Таких объявлений также не было. Не было и возражений капитана Штоквича против инициативы полковника Исмаил-хана Нахичеванского возглавить оборону. И конфликтов никаких не было.
О вступлении полковника Исмаил-хана Нахичеванского в должность начальника гарнизона цитадели и командующего войсками Баязетского округа и о дальнейших его распоряжениях, мы узнаем по записке, оставленной войсковым старшиной Кваниным генералу К. К. Гейнсу.
После срыва белого флага и отбития штурма турок «войсковой старшина Кванин, отправился во второй двор к полковнику Исмаил-хану Нахичеванскому, прося его как старшего принять командование войсками после подполковника Пацевича. На это тот ответил, что уже вступил в эту должность».
Свидетельства войскового старшины Кванина авторитетны еще и тем, что полковник Исмаил-хан предложил именно Кванину быть своим помощником, то есть фактически вторым лицом в гарнизоне, и «приводить в исполнение все его распоряжения по обороне Баязета». Первыми же такими распоряжениями были «сомкнуть разбросанные части войск, приступить к окончанию закладки окон, к сильнейшей завалке ворот каменьями и лучшему ограждению стрелков наверху стен».
Читатель эту важную деталь не должен оставить без внимания. На весь период обороны цитадели функции помощника начальника гарнизона исполнял не комендант капитан Штоквич, как это должно предполагаться, а отважный казачий офицер войсковой старшина Кванин.
После вступления в командование гарнизоном Исмаил-хана Нахичеванского капитан Штоквич полноправно выполнял обязанности коменданта цитадели.
Григорий Михайлович Пацевич умирал в полном сознании. Его безрассудное решение капитулировать никак не было проявлением трусости. Скорее всего, оно мотивировалось желанием сохранить жизни осажденным. К этому склоняется и расследование генерала К. К. Гейнса. Правда, есть одно не раскрытое «но». Его вообще никто не коснулся, а без учета этого «но» объяснения причин действия Пацевича могут быть неточными.
У Григория Михайловича совсем недавно умерла жена, и на руках у родственницы осталось пятеро его малолетних детей. Самой старшей дочери Пацевича, Зине, еще не исполнилось 17-ти, старшему сыну Мише не было 12-ти, другому сыну Николаю — 12, дочери Саше — только три года, а самой младшей, Лене, в мае 1877 года исполнился лишь год. Поэтому, наверное, принимая решение о капитуляции потерявший самоконтроль Пацевич мог позаботиться и о себе, дабы не оставить на произвол судьбы детишек и не сотворить из них полных сирот. Никто не мог отнять у Пацевича этого святого права.
Возможно, в той экстремальной ситуации Пацевич по своей наивности верил, что в случае добровольного открытия ворот разъяренный противник сохранил бы жизнь всем осажденным и ему, начальнику гарнизона, в том числе. Пацевич и здесь принимал решение самолично, как и на том роковом ночном совете с 5 на 6 июня, когда вокруг сидели те же самые офицеры. Во время приказания Пацевича выбросить белый флаг они стояли рядом. Был рядом, возможно, даже касаясь локтем своего начальника Пацевича, и капитан Штоквич.
У Федора Эдуардовича Штоквича тоже была власть, и он мог бы воспротивиться скоропалительному решению начальника гарнизона. Возможно, на размышление в запасе не было часов, но минуты-то были. Но ни Штоквич, и никто другой из окружения Пацевича так и не осмелились протестовать позорному приказу Получалось, что при молчаливом одобрении офицеров цитадели Пацевич видел спасение гарнизона от истребления только в его капитуляции.
Врачи Баязета делали все, чтобы сохранить жизнь Пацевичу. Когда в госпитале не осталось и капли воды, а умирающий Пацевич нуждался хотя бы в глотке воды, по просьбе врача Китаевского вдова Ковалевская пожертвовала для него две бутылки вина. «Я отдаю последнее, теперь мне придется умереть от жажды», — лишь промолвила она.
Добавим к этому, что Ковалевские никогда не были знакомы с Пацевичем. У нее не могло быть и симпатии к нему, поскольку ее муж Александр Викентьевич Ковалевский стал жертвой непродуманной вылазки Пацевича. Три дня подряд, потрясенная гибелью мужа, Александра Ефимовна находилась возле его тела. Лишь вечером 8 июня офицеры Ставропольского полка уговорили ее расстаться с телом, поскольку солдаты повседневно оплакивали его, а это негативно отражалось на состоянии их духа. На дне глубокого подземелья цитадели ставропольцы вырыли нишу и, простившись с любимым командиром, задвинули в склеп гроб.
А Пацевича спасти не удалось. При вечерней тишине, когда умолк грохот очередного штурма, группа офицеров стояла возле тихо умирающего подполковника Пацевича. Среди прощальных слов Григория Михайловича, между прочим, были и такие:
«Господа! В намерении сдать крепость я не виноват».
Григорий Михайлович Пацевич скончался 16 июня, а 17 июня, согласно письменному приказу № 12, для описи вещей после смерти от ран подполковника Пацевича» капитаном Штоквичем была назначена специальная комиссия из 4-х человек.
В фильме «Баязет», кстати, показана какая-то нездоровая суета и несвойственные боевому российскому офицерству интриги вокруг личности, которой предстоит заменить подполковника Пацевича. Неприятно было видеть, как Исмаил-хан в потемках, озираясь, как мелкий воришка роется в документах и имуществе покойного Пацевича. Подобный кощунственных действий пожилой и заслуженный офицер Исмаил-хан допустить не мог. К тому же, в это время он безотлучно находился у изголовья своего раненного сына.
С первых дней командования гарнизоном полковник Исмаил-хан принял необходимые меры по укреплению крепости, особенно в местах, через которые могут прорваться турки. Под его руководством делалось то многое и необходимое, что вменялось в обязанности коменданта до наступления осады.
После неудавшейся капитуляции командующий Анатолийской армией Мухтар-паша потребовал от Фаик-паши немедленного ее взятия. Вот одна из телеграмм, которая была им направлена на имя Фаик-паши:
«Я думал, что вы уже окружили и стеснили неприятеля всеми Вашими силами, но из телеграммы Вашей увидел, что задачу эту вы возложили на иррегулярные войска, чем я крайне недоволен. Что Вы делаете в настоящее время и где находитесь? Главная задача войск — сражаться и бить противника. Отчего же Вы не только не направляете к этой цели вверенные Вам силы, а даже упускаете все удобные случаи. Подобного поведения, несовместного с воинской доблестью, я не потерплю. Решительно объявляю Вам, что Вы безусловно обязаны, со всеми вверенными Вам войсками, идти к Баязету и стараться разбить укрепившегося там противника».
Подписал: Гази-Ахмед-Мухтар.
14 июня 1877 (1293) года
Будни обреченных
Действия — дрок, а цитадель окружали курды да башибузуки, приняли более ожесточенный характер. Зная о муках баязетцев, сытые и усталые от безделья толпы неприятеля демонстрировали осажденным свои изуверские потехи.
Генерал К. К. Гейнс приводит воспоминания наблюдавших со стен цитадели:
«Неудавшееся желание каждого курда перебить сорок русских распалили их зверские инстинкты, и они с яростью опрокинулись на беззащитных жителей. Треск от ломки и разрушения, крики и хохот неистовавших турок повсюду смешивались с воплем женщин и детей. Вскоре началась иллюминация того, что делалось во мраке: засветился ряд пожарных огней, среди которых особенно ярким светом отличалось пламя наших телеграфных столбов.
С любопытством и страдальческим нытьем сердца следили за толпами, окружавшими пожары: то ярко освещенные красноватым светом огня, то в виде черных силуэтов, отчетливо виднелись курды с их нечеловеческими забавами, среди хохота и дикого крика, которым подбодряли они друг друга, то взмахивался ятаган, покончивший стенание какой-нибудь жертвы, то взлетал кверху ребенок, чтобы исчезнуть в пламени.
Солдаты и офицеры, посылая им проклятия и ругань, не могли удерживаться и от активного участия. По временам раздававшиеся команды «Рота, пли!», вместе с громом залпа, точно облегчали их участь и срывали с сердец невольных зрителей ту невыразимую тяжесть, какую испытывает лишенный возможности спасти погибающего. Подобные повременные залпы, сваливавшие часть мучителей около истерзанных ими жертв, заставляли курдов оставлять опасные места и расходиться.
Вот такие-то сцены с сатанинскими потехами, среди адского концерта из выстрелов, треска, воплей, криков и хохота, раздававшегося под черным, непроглядным сводом ночи и при зареве пожаров, представляли истинную картину ада, которая исчезла только с появлением зари».
Но угрозы турок и глумление курдов над мирными жителями лишь воодушевили баязетцев. Теперь они и слышать не хотели о капитуляции. С разрешения полковника Исмаил-хапа, ослабевшие от жажды и голода 128 лихих охотников под командованием 4-х бравых офицеров нашли в себе силы и мужество сделать героическую вылазку за пределы крепости. Перепрыгивая через груды разложившихся трупов, преодолевая полосу удушающей вони, охотники вступили в смертельную схватку с турками. Отрядный фельдшер, увидев, как упал раненный в ногу юнкер, бросился к нему и пытался наскоро его перевязать, но был туг же изрублен турками. В схватке против свежих и откормленных турок истощенные осажденные на каждом шагу вершили беспримерный героизм.
В одном из переулков бойцы заметили, как русский солдат из цитадели и турок, отделенные углом здания, чуть не прикоснувшись спинами, стреляли в разные стороны. Было видно, что в этой бешеной перестрелке они не замечали друг друга, и один не слышал выстрелов другого. Наблюдавшие с беспокойством ждали развязки этой необычной случайности, и она наступила. Что-то заставило русского солдата заглянуть за угол. Озадаченный соседством врага, он бросился на турка со штыком.
В этой героической вылазке полегла треть храбрецов, но от стен крепости турки были отброшены.
С каждым днем голод все больше одолевал осажденных. Они экономно доедали мясо дохлых лошадей, но и этого не хватало. За водой к недалеко протекавшей речушке ходили почти ежедневно, спускаясь по канату со стен крепости или пробираясь через пробоину в стене. И хотя берег реки был усеян трупами храбрецов из Баязета, это их не останавливало. Однажды вместе с водой в крепость был поднят захваченный в плен турецкий унтер-офицер. По дороге к реке охотники за водой промышляли и пищу.
Вот подлинный рассказ очевидца:
«Едва мы взошли в саклю, где были три телушки, как товарищ мой кинулся к одной из них и хватил ее кинжалом по горлу. Раненое животное еще не успело упасть, как он отрезал у нее язык, быстро развел огонь и, не дождавшись как следует, с жадностью съел его тут же».
Между тем, добываемой воды, отравленной трупным ядом, вследствие чего началась смертность, все равно не хватало. Погибающие от жажды вынуждены были пить собственную мочу.
По отношению к осажденным турки почти ежедневно соблюдали единообразный порядок. По утрам около восьми часов, а по вечерам около четырех вся линия турецких войск вместе с артиллерией начинала усиленную пальбу, продолжавшуюся часа по два, По ночам же к подошве горы, на которой стоял замок, выходили партии вооруженных турок и самым беспощадным образом препятствовали ходокам за водой.
А дела без воды были совсем плохи. От ее недостатка солдаты падали замертво. Как-то был найден один из них, лежавший без чувств у крепостной стены. Кружка пожертвованной ему воды воскресила несчастного, другая — окончательно привела его к жизни.
«Тяжело мне было, — рассказывал он, — внутренность горела огнем, во рту совершенно высохло и не было слюней. В десяти шагах не мог узнавать товарищей, в голове слышался громкий гул, а бессилие во всем теле не позволяло стоять на ногах».
Чтобы понять, до какой степени доходили мучения от жажды, достаточно сказать, что многим не приходилось по два дня получать хоть каплю воды. Нередко страдальцы целовали ноги счастливцев, добывавших воду умоляя их поделиться сокровищем, но каждого из просителей ожидал категорический отказ. В осажденном Баязете, когда речь шла о воде, понятия «друг» или «брат» были забыты. Изнывающие от жажды стремились за любые деньги добыть хотя бы глоток воды.
В самый разгар осады турки иногда проявляли свое изощренное «великодушие», открывая на какое-то время доступ к реке, заваленной мертвыми. Для жаждущих это не имело никакого значения.
Рано утром, быстро достигнув реки, смельчаки, не теряя ни минуты, наполняли бурдюки и, возвращаясь обратно, не подозревали, что смерть их караулила. Турки находились в засаде и следили за каждым шагом охотников. Лишь только возвращавшиеся с драгоценной добычей охотники появлялись на открытом склоне горы, как из сотни уже заранее наведенных винтовок разражался убийственный залп, и добрая часть удальцов падала у стен цитадели. А из самого замка, тем временем, истошно кричали: «Бегите скорей. Не бросайте, не бросайте воду!» А раненые охотники стонали и взывали о помощи: «Ох, ранен! Не оставляйте, братцы!» Оставшиеся в живых уже не имели сил подбирать раненных и захватить с собой бурдюки павших.
Рассказы участников баязетской трагедии о нехватке воды были переполнены и другими ошеломляющими фактами.
Вот что записал со слов очевидцев генерал К. К. Гейнс.
«Ночь, мешавшая видеть мерзость разложения и ощущать освежающий холод воды, помогала даже трупным ядом утолять жажду с наслаждением. Это не мешало пившим мочу употреблять принесенную воду и на другой день, когда глазам их представлялась не вода, а густая мутно желтая вонючая жидкость, переполненная трупными червями. Приобретавшие такой напиток берегли его как сокровище: за каждую пророненную каплю при питье артельного запаса, за каждый обмокнутый кусочек сахара на виновного сыпалась брань со всех сторон».
Вода в цитадели была и самой высокой наградой. При ее наличии четверть ведра выдавалось орудийному расчету, если артиллеристы попадут в турецкий редут.
10 июня Исмаил-хан принял решение послать к генералу Тергукасову записку о бедственном положении в цитадели. На вызов охотников откликнулся казак Хоперского полка, проверенный в боевых делах отважный казак Ковальчук. Он долго служил в кордоне и хорошо знал окружающую местность. Для успешного передвижения по неприятельской земле ему дали одежду одного из пленных, и по приказанию Исмаил-хана требовалось преобразить его в курда. Хотели брить ему голову, но для этой операции никто в цитадели не давал и капли драгоценной влаги, Никогда не покидавшая казаков находчивость выручила и здесь. Ковальчука усадили и объявили всем, кто может, смочить его шевелюру плевками. Сказано — сделано. С Ковальчука сняли крест и гладко выбритый новоявленный «курд» предстал перед Исмаил-ханом для последней инструкции. В помощь Ковальчуку (заметим, именно в помощь, а не самостоятельно!) был выделен армянин Самсон Петросов, бывший писарь из канцелярии. Разумеется, эпизод в фильме с армянином-беженцем — выдумка. В крепости не было беженцев, как и не было никакого хирургического вмешательства для маскировки записки генералу Тергукасову. На случай обыска записку предписывалось съесть.
Из двух посланных вестников к генералу Тергукасову вернулся только Петросов. Он заявил, что, опасаясь обыска, записку проглотил, о бедственном положении в крепости рассказал, и сообщил об обещанной помощи. Но почему записка оказалась у Петросова, а не у Ковальчука? Почему не Ковальчук, как это было ему приказано, а Петросов «вручал» записку Тергукасову? И, наконец, где Петросов «потерял» Ковальчука и почему Петросов один вернулся в Баязет? Вопросы не праздные. Генерал Гейне во время расследования выяснил, что к рассказу Петросова отнеслись с недоверием. «Как бы то ни было, — утверждает генерал Гейне, — но лихой казак Ковальчук исчез бесследно и на веки».
В фильме Ковальчук вообще не показан, а из Петросова сотворен чуть ли не библейский герой.
13 июня с крепости заметили приближение отряда генерала Келбали-хана. Радости не было предела, но она длилась недолго, Сильный турецкий отряд преградил ему дорогу и поутру отряд вынужден вернуться обратно. Тем временем чарочная порция воды в гарнизоне была доведена до наименьшего размера.
Госпитальный персонал наравне с другими осажденными разделял общую участь, выполняя свою работу почти без отдыха. Госпиталь с шестью штатными врачами и обслуживающим медперсоналом был переполнен ранеными, За время осады в нем перебывало 208 больных, больше половины — с открытыми и пулевыми ранениями. Из общего числа больных врачи не сумели сохранить 40 жизней. Поступали в госпиталь и заболевшие лихорадкой, изнуренные от недостатка воды. Если вода в госпитале была, то страдальцам выдавалось от одной до трех унций (примерно от 30 до 90 граммов), Когда же турки стали травить воду, заваливая ручей трупами, то число заболевающих стало возрастать. Не было дня, чтобы в госпиталь не обращались 60–70 человек с болью в животе. Были дни, когда воды в цитадели не было вообще, и дозы даже для тяжело больных снижались до нескольких капель. Отсутствие воды пагубно влияло на лечение ран. В лучшем случае, раны удавалось промывать трижды. Загрязненные бинты использовались многократно.
К счастью осажденных, в минуты тяжелых испытаний несчастных воинов одухотворяла единственная женщина гарнизона, ни силой воли, ни бесстрашием не уступавшая лучшим из доблестных защитников цитадели.
Потрясение от гибели любимого мужа и истощение отразилось и на Александре Ефимовне. Она потеряла сон, не смыкая глаз все двадцать две ночи осады держалась на ногах, готовая вместе со всеми встретить любой исход, Она принимала близко к сердцу участь каждого. Особенно был ей дорог батальон, которым командовал ее покойный муж. Жертва двух последних бутылок вина умирающему Пацевичу сделала ее в глазах осажденных настоящей героиней. Ведь эти храбрые воины жертвовали своей жизнью в бою, но только не каплей воды. Когда 13 июня после потери надежды на спасение гарнизон пришел в уныние, Ковалевская, собрав последние силы, ходила по цитадели и подбадривала бойцов. Утешение женщины, страдавшей вместе с ними, их вдохновляло. Она страдала также как и другие, но другим Александра Ефимовна находила слова, чтобы вернуть им надежду на спасение.
Но вскоре и Ковалевская лишилась сил. Она уже с трудом уже передвигалась. Опекавший ее доктор Китаевский с грустью заметил: «Если вы, Александра Ефимовна, умрете от жажды, то причиной этого буду я, как взявший у вас последние две бутылки вина, которыми вы поддержали бы ваши силы».
Видевшие фильм «Баязет», наверное, помнят, как по простреливаемой цитадели с изнывающими от голода и жажды осажденными, с томным взором и озабоченная любовной страстью, одетая явно не по ситуации и с начесом, бродила вдова полковника Хвощинского. Всего несколько дней назад она похоронила своего мужа и уже успела его позабыть? У реальной героини Александры Ковалевской не было никакого дурного прошлого, никаких любовных романов. Она была верной женой.
Тем временем, пока защитники Баязета отчаянно оборонялись, командующий Анатолийской армией Мухтар-паша подтягивал к Баязету все новые силы. В числе их оказалась 3-я бригада под командованием сына Шамиля генерал-лейтенанта Гази-Магомеда-паши (1000 всадников и 10 орудий), состоящая из дагестанских горцев (в документах они именуются черкесами), покинувших в свое время Россию и воевавших под турецкими знаменами. Гази-Магомед родился в 1833 году. В В лет во время штурма Ахульго он был ранен солдатским штыком в ногу. Обида осталась на всю жизнь. С юных лет он участвовал в боях, а затем и руководил войсками. В 1847 году Гази-Магомед был утвержден наследником имама Шамиля. 26 августа 1866 года, уже находясь вместе с отцом в Калуге, он и младший брат Магомед-Шафи, будущий генерал русской армии, приняли присягу на верность Царю и Отечеству. После смерти Шамиля в 1871 году в Медине, Гази-Магомед не вернулся в Россию и поступил на службу в турецкую армию. Под Баязетом Гази-Магомед пребывал в чине генерал-лейтенанта Его Величества Султана Свиты. Это примерно соответствует генерал-адъютанту Российской Армии. Страстью глумления над пленными его наградил Валентин Пикуль. Известно, что в семье Шамиля, как и в самом имамате, культивировалось уважение к пленным гяурам. Это неоспоримый исторический факт. Но и авторы фильма сильно перестарались, вылепив из него отпетого и жестокого человека. Солидный турецкий генерал Гази-Магомед-паша изображен в подтертой черкеске и без погон. Он лично упражняется в пытках русских пленных. Ни в одном из официальных и мемуарных документов, где упоминается его имя, нет повода к этому.
Сын Шамиля Кази-Магомед
Калуга 1862 г.
Разумеется, Кази-Магомед — противник, но он совершенно бездоказательно наделен в фильме качествами изувера, хищного зверя.
Находясь в числе штурмующих Баязет, генерал Гази-Магомед-паша направил два письма в цитадель. Письма, судя по всему, были написаны на русском языке. Приведем без изменения текст второго, наиболее содержательного, на наш взгляд, опубликованного письма.
«Вчера я Вам забыл известить о положении Закавказского войска. Ген. Лорис Меликов имея желание свои войска соединить из Генералом Тергукасовым в Ерзеруме будучи побиты в сражении Сованлы даг вернулся назад и отступил от Карса — как Г. Тергукасов в будучи в несколько сражении победен с потерою около семи тысячи в среду перешел границу — остались только вы в этой крепости по тому я обращаюсь к вам из чувством чисто человеческим чтоб вас избавить от очевидной потери и потому этое известие вам посылаю как с тем и моего родственника ротмистра Даудова для словесного переговора и вашего забеспечения — еще раз советую вам напрасно не продолжайте времени и присылайте свои условия или каво нибудь для переговора.
Генерал Лейтенант Его Величества Султана Свиты
Шэмиль
Июня 1877. Баазыт».
(Антонов В. 23-х дневная оборона баязетской цитадели. С. П, 1879).
Не обращая внимания на грамматику письма, хотя Гази-Магомед, много лет проживший в России, мог бы подготовит!) более грамотное письмо, в нем никак не ощущается га свирепость, какой его так щедро наградили создатели фильма.
Осада продолжалась. Позади остались двадцать дней страшных мук. Жизнь почти у всех в гарнизоне висела на волоске, и счет ее пошел уже на часы.
Смерть в открытом бою бледнела перед теми испытаниями, которые обрушились на гарнизон. К голоду и жажде, сильной жаре, удушающей вопи и отравленной трупным ядом воде, во второй половине осады присоединился новый бич — вошь, и от зуда солдаты лишились сна.
Проходил день за днем, а помощь не приходила. Исмаил-хан все больше терял уверенность, что дошло ли до генерала Тергукасова известие о бедственном положении цитадели.