III НАШИ ИСТОРИЧЕСКИЕ СИЛЫ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

III НАШИ ИСТОРИЧЕСКИЕ СИЛЫ

Переходя от чужих, хотя тем не менее внушительных для каждого народа примеров к своему домашнему делу, нельзя не остановиться прежде всего на очевидном факте — на нашей современной нравственной и общественной бессвязности, последствия которой не высказываются вполне благодаря лишь исключительной в истории твердости наших государственных начал, не дающих нам рассыпаться. Едва ли найдется в обширной России хоть один человек, сомневающийся в наглядной истине — что мы живем в состоянии чисто переходном, отставши от одного берега и не приставши еще к другому; что этот новый берег даже не очертился ясно перед нами; что, покуда сборное русское мнение не сознает определенно не только того — что нам делать, но даже того — чего нам желать. Наше современное общественное состояние походит очень близко на эпоху общего недоумения, однажды уже пережитую нами, на эпоху, последовавшую за смертью Петра Великого, когда не было уже старой и не оказывалось еще новой России, когда общепризнаваемые руководящие начала заменились на долгое время — и для общества и для отдельных лиц — полусознанными мнениями, до крайности шаткими по своей смутности. Но между двумя переходными полосами нашей истории — после петровской и нынешней, существует та огромная разница, что недоумение первой относилось более к вопросам государственным и воспитательным, легче поддающимся прямому руководству власти, чем вопросы общественные, ставшие ныне на очереди; в том также, что первая наша нравственная смута соответствовала времени общего европейского затишья, общей установленности взглядов и мнений, господствовавшей в промежутке между последними раскатами бури, поднятой реформации, и первым взрывом социальных революций; в наше же время вопрос идет не только о применении каких-либо начал, но о самых началах — отчего он стал гораздо сложнее. Тем не менее обе эпохи русского раздумья схожи в той основной черте, что наше будущее — самые крупные явления и формы нашего будущего — зависят в значительной степени, теперь, так же как тогда, от мер, важность которых недостаточно осязательна для современников, и которые, по тому самому, оцениваются часто с точки зрения минутной их пригодности, подводятся под личные виды и удобства некоторых людей и интересов, не заглядывая вперед. Как линии, выходящие из общего центра, близкие одна к другой вначале, могут разбежаться на неизмеримое расстояние в пространстве, так и подобные меры, принятые в переходном состоянии общества, могут определить весьма различным образом его будущее. Так, например, направление и окончательный исход петровского преобразования были решены в первые пятнадцать лет, последовавшие за смертью преобразователя, людьми, никогда не задававшимися историческим вопросом, применявшими государственные мероприятия к одним мелким потребностям текущего времени, вследствие чего реформа, столь дорого купленная, устояла лишь случайно и дала едва ли не столько же отрицательных, как и положительных последствий. Современная нам, вторая эпоха русского раздумья затруднительнее послепетровской, по сложности подымаемых ею задач, но у нее есть два подспорья, которых первая не имела — богатство накопленного в течение полутора веков умственного капитала, и вместе с тем близость общественных вопросов (поставленных на место отвлеченно-государственных) к личному пониманию и опыту каждого; эти два условия допускают самодеятельное участие современного поколения в устройстве нашей судьбы, чего не могло быть в первой половине XVIII века. Теперь все дело в том, чтоб наше сборное мнение могло организоваться и правильно выразиться.

Покуда это еще невозможно. Двадцать лет тому назад, до крымской войны, все мы понимали тогдашнюю Россию и самих себя, знали, что думаем и в некоторой степени даже то — чего желаем. Теперь мы этого не знаем и покуда даже не можем знать, хотя без такого сознания не можем также ступить шагу ни в какую сторону. Нельзя выработать сознание без связности между людьми, разрешающейся в связность мнений. Поэтому, полагаем, задача текущего времени заключается для нас преимущественно в осуществлении связности общественных групп.

С некоторых пор эти группы, можно сказать, не существуют в русской действительности. Они заменены внешним учреждением — земским самоуправлением. Надежда на будущую, необходимую нам связность, содержится, стало быть, покуда, исключительно в этом самоуправлении и в степени развития, к которому оно способно.

Известно, что наше земское самоуправление, в его нынешней форме, не есть учреждение государственное в точном смысле слова; оно не входит в круг государственного действия, не составляет посредствующего звена между верховной властью и землей, не заведует порядком и безопасностью населений, не исполняет никаких правительственных задач и отчитывается в своих действиях только самому себе. Наше самоуправление есть нечто вроде частного общества, разрешенного земству для заве-дывания его сборными экономическими нуждами. При условиях, выпрошенных печатью и общим голосом тех годов, в которые решалось это учреждение, правительство не могло дать ему иных оснований — опыт был слишком теоретичен и нов. Поэтому нынешнее наше самоуправление можно рассматривать только с точки зрения способности, обнаруженной всесословным земством для ведения своих частных дел. Сил, достаточных на такой круг деятельности, может не стать на круг более обширный, но никак не наоборот. Каковы же эти силы?

Мы не будем вдаваться в подробности современного положения, более или менее всем известные — о новом соотношении наших экономических сил, о положении крестьянского самоуправления, о ходе дел в земских собраниях и мировых судах и прочее. В последнее время появились достаточно убедительные труды и сообщения по этим предметам, не допускающие излишнего оптимизма. В житейских делах личные взгляды бывают, конечно, различны и противоположны, даже более чем в области мысли; тем не менее ныне можно уже сказать утвердительно, не опасаясь обвинения в односторонности, что большинство опытных русских людей, принимающих прямое участие в местной земской жизни, каковы бы ни были их общие убеждения, согласны в одном: что покуда еще земское дело не принялось на нашей почве, — не вследствие тех или других подробностей учреждения, или новизны, не давшей людям времени спеться, но по той простой и вместе мудреной причине, что с самого начала оно не пошло; многие даже называют наши новые льготы, несмотря на их очевидную искренность и либеральность, мертворожденными. В них как будто оказывается какой-то органический недостаток, или, напротив, чувствуется отсутствие какой-то органической силы, мешающей им стать живым делом. Иные ищут до сих пор причины их неудовлетворительности в частностях; но такой частности, изменение которой могло бы исправить дело, очевидно, не существует: иначе она давно уже была бы указана общим мнением. Полагаем, мы вправе повторить с голоса большого числа знающих людей, что местное самоуправление (губернское, уездное и крестьянское, вместе с мировым судом), дарованное нам правительством с полной искренностью, совершенно согласно общественному настроению той полосы времени, когда учреждение вырабатывалось, представляет мало надежды к дальнейшему развитию на нынешних началах. Каковы бы ни были взгляды некоторых, относящихся более благоприятно к нашему земству, но голос стольких людей, на мнении которых мы основываемся, заслуживает же какого-нибудь внимания; во всяком случае он не допускает безмятежной уверенности, что все обстоит наилучшим образом в сем наилучшем из миров.

Между тем земское самоуправление — это хозяйство, самосуд и школа всего русского населения, а вместе с тем сельская полиция и администрация, то есть единственное обеспечение порядка у девяти десятых населения, между которыми правительственная власть не присутствует прямо: в этом самоуправлении — корни всякого народного и общественного преуспеяния. С передачей таких прав земству ответственность за них перешла с правительства на него. При бездействии или неудовлетворительности этих основных функций народной жизни, самая мудрая, самая деятельная государственная власть остается бессильной для добра, трудится в пустом пространстве, не может даже предупредить зарождения анархии в стране, если б что-либо обусловливало такое явление. Подобное положение дела в самой почве, на которой зиждется государство, в соединении с разрозненностью, невыдержанностью и крайностью наших мнений в обществе и печати, представляет весьма мало залогов самостоятельности, и именно в такое время, когда для нас пришла необходимость стоять на своих ногах, желаем ли мы того или не желаем. Несмотря на довольно распространенное, хотя поверхностное, не сросшееся еще с личностью образование и на либеральные местные учреждения, в современной России, за исключением администрации, оказывается полное отсутствие органов, пригодных к почину, общественных групп, способных выработать в себе какое-либо совокупное мнение, провести в жизнь какое-либо совокупное дело. Вопреки явному желанию верховной воли воззвать страну к жизни, вопреки букве закона об общественных группах, т. е. о сословиях, Россия оказывается больной общей разъединенностью, происходящей, конечно, не от сословности и даже не от всесословности, но от бессословности, удавшейся до сих пор одной Америке, и удавшейся вследствие того именно, что бессословность существует там, наоборот, только в законе, а не на деле. В итоге государство, населенное восемьюдесятью миллионами бессвязных единиц, представляет для общественной деятельности не более силы, чем сколько ее заключается в каждой отдельной единице. Как за 15 лет назад, во времена споров бывших славянофилов с бывшими западниками, нам приходится и теперь возложить упование только на сокровенную внутреннюю мощь русского народа, т. е. на общее место, лишенное всякого значения в действительной жизни.

Наша либеральная печать, до которой беспрестанно доходят вопли, вызываемые таким положением, не раз уже пробовала утешать нас гласностью, заключающей в себе, по ее мнению, противоядие от всевозможных зол. Печать наша еще верит спасительному действию гласности в коренных общественных вопросах; остальной свет знает, что гласность полезна лишь для их обсуждения, а принести действительную практическую помощь она может только в частных случаях, подобных случаю г-жи Энкен. Кажется, порядочные люди Франции не скупились на гласность для проповедования своим непорядочным соотечественникам о последствиях баррикад, революций и общественного разлада, доведших Францию до ее нынешнего состояния: но не только гласность, а самые жестокие уроки действительности, тяжело отзывающиеся почти на каждом французе, нисколько не исправили самодурства людей. Пока сознательные слои французской нации будут оказываться бессильными, по своей бессвязности, для стойкого и разумного управления народом, — что теперь уже почти неисправимо, — до тех пор люди, которым смута выгодна, не перестанут губить отечество. Наше современное общественное состояние (конечно, не государственное) подходит довольно близко к французскому и не проявило еще всех своих последствий, выказывается только по мелочам, потому, во-первых, что эти последствия сдерживаются незыблемой высшей властью, а во-вторых, потому, что мнении и обычаи большинства ныне живущего поколения вылились из прежнего, а не из настоящего бытового склада. В людях же, взросших на нынешней, не переполотой, как следует, почве, окажется иное: очень многие из них станут действительно похожими, даже по миновании 21 года, на идеал молодого поколения, о котором твердят нигилистские журналы.

Стало быть, к слабости нашей духовной выработки и к разрозненности наших мнений присоединяется еще на практике отсутствие каких-либо общественных органов, способных к совокупной деятельности. Кроме того, в русских областях оказался внезапно полнейший недостаток в личностях, удовлетворяющих условиям земского дела; образованные люди, которых все мы знали по всяким захолустьям до призыва их к самодеятельности, с тех пор рассыпались в стороны, исчезли неизвестно куда. Каким образом тысячелетнее национальное бытие привело нас к такому бесформенному, первобытному состоянию мысли и дела?

Это — вопрос исторический, требующий для полного разъяснения томов, а не газетных статей; но нет также возможности хорошо понимать сегодняшний день, отрывая его от вчерашнего. Поэтому мы вынуждены еще к одному отступлению, чтобы обнажить, хотя в беглом очерке, корни нынешнего нашего положения; корни его лежат в только что прожитом нами воспитательном периоде, с наследством которого мы вступили в новую эпоху. Взглянув назад, нам станет виднее, воспользовались мы или не воспользовались и в какой мере воспользовались этим наследством?

При разрозненности русских взглядов во всем, было бы удивительным чудом, если бы мы оказались согласными во взгляде на нашу историю, даже на ее коренную основу, как другие народы. Когда установится общепринятое суждение о ближайших к нам столетиях русской жизни, оно будет первым признаком зрелости, первым доказательством нашей способности стоять на своих ногах. До тех пор каждому приходится поневоле смотреть на дело со своей точки зрения.

Мы считаем неоспоримой истиной, что петровский или воспитательный период, заключенный последней нашей реформой, которому до сих пор еще многие придают баснословный, совершенно невозможный в людских делах характер преобразования народных основ одним человеком, был вовсе не новым началом и не преобразованием основ, а только вводным эпизодом русской истории и что мы стоим в 1874 году несравненно ближе к Московской Руси, чем стояли в 1854-м, как выразились уже наши старообрядцы; что после долгого и поголовного отвлечения от общего дела для личного образования нам приходится продолжать свое общественное развитие с той самой точки, на которой оно стояло в 1688 году, с двумя только, правда, очень крупными изменениями: 1) с отменой (давно уже состоявшейся) военной диктатуры на всем пространстве государства, неизбежной в Московской Руси, постоянно находившейся на осадном положении, ежечасно ожидавшей вторжения на каждом из своих пределов, и 2) с превращением, совершенным Петром (в чем и состоит главная черта его реформы), прежнего, почти кастового дворянства в русский культурный слой, тесно связанный между собой и с престолом и открытый снизу всякой созревающей силе, даже не крупной, в чем бы она ни заключалась. Эти две перемены придают действительно новые стороны каждому из наших общественных вопросов, замерзших в зародыше в 1688 году и оттаявших только в 1861-м, не изменяя, однако же, их сущности. Воспитательный период только обучал русских людей и не мог допускать общественных вопросов между школьниками. Власти этого вставного исторического эпизода держались своего правила крепко, хотя едва ли вполне сознательно, и в сущности были правы. Наделали бы мы дел, принимаясь вдруг за самоуправление с теми понятиями о России, Западе и пригодных нам целях, которые обращались в нашем обществе даже во времена Александра I. Мы считаем очевидным, что наш воспитательный период не разорвал русскую историю пополам, как долго повторялось, а только придал ей временно особый, чуждый нашему народному складу оттенок, выразившийся и в исключительных отношениях верховной власти к перевоспитываемому обществу, и в шаткости русского мнения, внезапно погруженного в незнакомую ему среду. С устранением этого оттенка и сопряженной с ним чрезвычайной просветительной миссии сверху, мы становимся на прежние основания, с двумя вышесказанными дополнениями. Эти повороты нашей истории обозначены так явно, что верховная власть, относившаяся к Московской Руси с полнейшим доверием, совещавшаяся со своим народом во всех важных обстоятельствах, но потом уединившаяся на полтора века, снова воззвала к народу, как только кончилась ее временная задача. Конечно, в этих поворотах нельзя искать полной сознательности целей; история ведет людей еще более, чем люди складывают историю; но наши переломы говорят сами за себя.

Скажем мимоходом: верховная власть московских времен не имела того простора действий, как ныне. Она была прежде всего военной диктатурой, необходимой для спасения русской самостоятельности, чем и обусловливалась главная ее цель. Московский царь был верховным вождем русских сил еще более, чем монархом. Царская военная диктатура создала Россию из погибавших обломков, твердо установила пути к достижению национальных целей, довершенных Екатериной II, и передала петербургскому периоду могучую и сосредоточенную Русь, которую оставалось только отшлифовать. Перед глазами света стоит факт: из стольких славянских государств, бросивших немало блеска во время своего процветания, стоявших в условиях гораздо более благоприятных, чем мы, уцелела одна Россия; самое имя славянской породы спаслось в ней одной, благодаря чутью народа, стоявшего прежде всего и более всего за целость и независимость, умевшему жертвовать государственному единству привольем последовательных поколений и сплотившемуся около престола не только как народ, но почти как войско, всегда готовое встать поголовно по его призыву. Только этой жертвой Россия откупилась от зарока насильственной смерти, наложенного, как проклятие, на все славянские племена. Нам теперь легко судить на льготе, из-за ограды крупповских пушек, о московской эпохе; но ей некогда было тратить много времени на общественные вопросы: все силы ее были поглощены вопросом о бытии России; ей было невозможно установить настоящее земское самоуправление, по необходимости сосредоточивать военную и гражданскую власть на всякой точке государства, так как тогда не было ни единой точки, вполне безопасной от поляков, шведов, татар, черемис и собственных казаков. Без местного самоуправления земские соборы не достигали цели вполне; но тем не менее верховная власть относилась к народу, в лице его выработанных слоев, с полнейшим доверием, обращалась к нему за советом при каждом важном вопросе. Взаимное сближение постепенно учащалось; с обеспечением безопасности областей, устранявшим необходимость военной диктатуры, из такого сближения непременно развился бы живой государственный строй.

Петербургский период прервал эти отношения, восстановленные только нынешним царствованием, — прервал по необходимости, — став перед народом в положение учителя и наставника, взявшегося просветить его хотя бы силой, обязанного подгонять ленивых; как же при этом выслушивать их мнение? Сообразно потребности эпох, приходивших на смену одна другой, верховная власть приняла у нас в отношениях к народу Новый оттенок — просветительный, заменивший московский оттенок военной диктатуры, но еще менее согласимый с развитием земского самоуправления. Выборное начало, введенное Екатериной II в губернское устройство, не опровергло, а, напротив, явно доказало эту несогласимость. Оно было лишь либеральною формальностью. Коронные чиновники продолжали управлять; земские же деятели только помогали им по мере своих сил и способностей: выборные из дворян, безгласные по неимению на своей стороне большинства, плыли по течению времени и сами становились чиновниками или по возможности устранялись от дела; выборные от мещан топили печи в присутствии, выборные от крестьян мели двор. Серьезная задача воспитательного периода была совсем иная: он положил конец прежней сословной замкнутости и вызвал из недр русского народа, без различия звания и рождения, всех, кто хотел следовать за ним к поставленной им цели — стать русским европейцем. Под названием дворянства он создал наш культурный слой, связный и отграниченный от массы, но открытый снизу всякой созревающей личности, — слой, способный пользоваться политическими правами и вместе с тем не замкнутый в себялюбивое сословие, не чуждый народу, постоянно обновлявшему и укреплявшему его притоком новых сил. Было бы, вероятно, лучше, если бы культурный слой создавался медленнее, не отрываясь от почвы; но случилось так, а не иначе. С этой отборной частью народа петербургская эпоха совершила все свои начинания — внутренние и внешние; она не могла только одного: дать созданному ею новому дворянству политического воспитания по несо-гласимости широкого земского самоуправления с существенным характером воспитательного периода. Задача эта стояла впереди и требовала, чтобы временная просветительная миссия сверху была признана законченной. Можно думать, что час этот настал для нас нравственно именно в половине текущего столетия. Около этого времени выяснились уже во мнении, хотя еще не вполне вошли в общее сознание, определенные понятия о нашем роде и виде между народами, о точках соприкосновения и отличия русского племени, русской жизни и русской истории с западноевропейскими. Несколько ранее наши понятия в этом отношении были еще очень сбивчивы. В этот раз, как и прежде, с самого начала Московского государства, судьба нам явно благоприятствовала; нашей истории не пришлось дожидаться: поворот на деле соответствовал немедленно нравственной потребности.

За исключением великой и сознательной задачи — создания русского культурного слоя петровскому периоду жилось легко; на долю его не выпало не только десятой, но даже сотой доли трудов, подъятых московскими временами. Он приводил в порядок готовые материалы. Во внутренних делах ему досталось в наследство цельное государство, срощенное во всех своих частях, с сильной централизацией, до сущности которой правительство этого периода никогда не касалось; оно только переименовывало дьяков в секретарей, приказы в коллегии и министерства, а Боярскую думу в Правительствующий Сенат или Государственный совет. Во внешних делах Москва завещала Петербургу завершение вопросов, в основании уже порешенных ею: об изгнании остатков мусульманского владычества из естественных пределов Европейской России и о преобладании над Польшей; одно только завоевание балтийского прибрежья, которого московские цари никак не могли добиться, принадлежит в собственность петербургскому периоду.

В полном значении слова, нисколько не играя выражениями, должно сказать, что мы, русские, как нация, только вчера доросли до нравственной независимости, до такого состояния, в котором нам не приходится уже жертвовать роковой необходимости драгоценнейшими условиями развитой общественной жизни; только вчера мы выбрались на широкую дорогу. Предшествовавшие времена не располагали достаточной для того свободой действий. Московской эпохе было некогда: она боролась за право существования России; но и петербургскому периоду было нельзя, потому что он шел к другой задаче. Вероятно, в будущем ожидает нас еще много внешних бурь; но при нашей государственной окреплости, они уже не остановят народного роста. Теперь только пришло нам время жить и обнаружить свои внутренние силы.

Мы вступаем в пятую эпоху своей истории с крупным, но единственным наследством, оставшимся нам от воспитательного периода — с нашим культурным слоем, который Петр Великий назвал русским дворянством, приравняв его к старинному высшему сословию. Вне петровского дворянства у нас нет ровно ничего, кроме богато одаренного природой, твердо сомкнутого в смысле народности, но совершенно стихийного русского простонародья. Вся умственная сила России, вся наша способность к созданию созидательной общественной деятельности заключается в дворянстве, в том именно виде дворянства, каким создал его Петр — связном и доступном снизу. Россия купила свою нравственную силу дорогой ценой — приостановкой общественного развития на полтора века. Наше будущее зависит от уменья пользоваться этой силой. Современное положение России объясняется все без остатка внутренним содержанием, степенью зрелости нашего культурного слоя — дворянства, и мерой участия его в общественных делах.

Мы все знаем про себя, что всесословный русский народ делится в действительности только на два сословия — на господ и на простолюдинов, то есть на людей, ставших и вновь становящихся образованными европейцами, и на людей, не выбившихся еще из стихийного быта. Купцы не в счет: по степени богатства они примыкают или к первым, или ко вторым, не говоря о почетных гражданах, давно пользующихся многими дворянскими правами. Развитые люди низших слоев, не добившиеся дворянства (о которых надобно еще спросить, в каком смысле они развиты?), составляют у нас единичные явления и никогда не сложатся в сословие. Странно было бы даже ставить вопрос о внезапном появлении в девятнадцатом столетии сословия, о котором никогда не слыхала тысячелетняя Русь! При бытовых условиях русской жизни, давно уже определившихся, такому сословию положительно нет у нас места. Наши города совсем не похожи на европейские, а потому не могли и не могут создать отдельного класса горожан; они — не промышленные центры, а административные средоточия, в которых живут те же господа и мещане, ничем не отличающиеся от крестьян: в мелких городах мещане пашут землю и сами не знают, почему они переименованы в новое звание; наша промышленность в большинстве приютилась по селам. Условия русской производительности не выдвинули людей среднего состояния как цельное сословие; отдельные же семейства, выраставшие из народного уровня, вступали после Петра Великого в ряды дворянства, или прямо, или через некоторый срок, если могли продержаться два-три поколения выше толпы (купеческие роды); в противном же случае опять растворялись в народе. Учреждение нашего высшего сословия, открытого снизу, не допускало скопления под ним непривилегированного образованного слоя. До последней реформы дворянство считало себя сословием исключительно служилым и не занималось никаким техническим делом, разве редко и неохотно; вследствие того, в течение нынешнего столетия под высшим классом стало появляться — не сословие, конечно, но довольно большое число полуобразованных техников равного рода, наполовину иностранцев. Теперь же, как известно, так называемые либеральные профессии наполняются сильным притоком дворянства; оно признало своей всю область умственных занятий. Первоначальная мысль Петра Великого, положившего основание новому дворянству как связному сословию русских образованных людей, дожила до своего практического приложения. Конечно, Петр собирал это сословие только для государственной службы, но история извлекла из его начал последствия, далеко превосходящие человеческое предвидение.

В настоящее время наши инженеры, ученые техники, профессора — все господа, а дети каждого из них, лично возвысившегося из толпы, сколько-нибудь путные, уже наверное станут дворянами; о наших писателях еще Пушкин сказал, что им не нужны меценаты сверху, так как сами они господа. Какая же умственная сила существует еще в России вне дворянства и богатого купечества, кроме отдельных и рассеянных личностей да немцев-аптекарей, которых было бы смешно класть на весы, когда речь идет о закладке государственного строя? Под высшим русским слоем лежит особым пластом, но все же не сословием, только наше потомственное духовенство, неизвестное ни старой России, ни другим православным странам; из этого пласта выходят ежегодно — не в церковь, а в свет тысячи молодых, полуобразованных людей, стучащих в двери культурного общества. С их-то стороны и раздаются главнейше вопли о демократическом равенстве и всесословности, не признаваемых русским народом. Вопрос о кастовом духовенстве — вопрос очень великий, от которого также в значительной степени зависит наше будущее, но потому именно его нельзя касаться мимоходом. Но ведь и наши семинаристы не скапливаются в какую-нибудь промышленную буржуазию: они почти поголовно идут в чиновники. Страшный недостаток в технических школах заставляет у нас каждого подростка, скинувшего зипун, — подростка, который мог бы стать хорошим машинистом на железной дороге и быть первым между своими, — голодать всю жизнь, но лезть в господа: у него нет другого средства обеспечить свое существование. Эти машинисты и всякие техники низшего разряда не сложатся также, сколько б их ни было впоследствии, ни в какое сословие; в глазах русского народа они — те же рабочие, как и другие, только зажиточные. Русская жизнь сложила лишь два пласта людей — привилегированный и непривилегированный, отличающиеся между собой, в сущности, не столько привилегией, как тем коренным отличием, что они выражают, каждое, различную эпоху истории: высшее сословие — XIX век, низшее — IX век нашей эры. В каждом из этих пластов, разделенных тысячелетием, хотя живущих рядом, есть свои верхи и свои низы, своя аристократия и демократия; но в середине между ними нет ничего и не мелькает даже зародыша чего-нибудь для будущего; только с течением времени верхний слой будет постоянно утолщаться. Такова форма, данная нашей жизни историей; а истории никто не сочиняет. Теперь еще не пора судить об относительном достоинстве этой формы; может быть, так выйдет лучше; по крайней мере у нас не произойдет никогда разрыва между культурными слоями, сливающимися в один общий слой. Но, во всяком случае, откидывая чуждые сравнительные названия, занесенные к нам из иностранной жизни воспитательным периодом, и общие места либерализма, происходящие из того же источника, невозможно не признать, что русский культурный слой содержится почти исключительно в русском дворянстве и богатом купечестве, не только по факту, но по принципу, и что вне дворянства у нас не существует никакой развитой умственной силы, кроме очень редких исключений. Следовательно, сознательная сила русской нации равняется тому ее количеству, которое заключается в дворянстве.

Каково же наше дворянство? За этим вопросом остается только относительное значение, потому что, хорошо оно или дурно, заменить его нечем. Но без уяснения вопроса нельзя ничего понять в нашем современном положении.

В предшествующих главах мы очертили, по своему убеждению, нынешнее состояние русской мысли и русского общественного дела; думаем, по личному опыту, что большинство образованных людей разделяют наши взгляды на самый факт. Состояние это оказывается далеко не утешительным: оно проникнуто каким-то слабосилием, не допускающим даже зрелых лиц, которых у нас немало, соединиться между собой и сложить какое-либо зрелое мнение или зрелое дело. Если вся наша умственная сила заключается в дворянстве, то можно вывести, пожалуй, что вина в современном бессилии падает на него. Хотя нельзя винить прямо разъехавшихся за границу помещиков в нынешнем бесплодии освобожденного сравнительно с прежним русского слова, или прямо ставить в укор остающимся — безжизненность земских учреждений, в которых они представляют только свой класс, в настоящее время далеко не особенно связный; но тем не менее надо признаться: если бы наше дворянство, заключающее в себе весь русский культурный слой, весь тысячелетний разум России, было достаточно созревшим, оно оказывало бы даже в нынешнем своем положении несравненно более влияния и на своих членов, и на остальное население государства; у нас не было бы ни разлива нигилизма конца пятидесятых годов, ни нынешнего общественного бессилия в слове и деле. Но откуда быть ему созревшим?

Воспитательный период создал большое число русских европейцев под названием дворян; но он не смотрел и не мог смотреть на дворянство как на связное общественное сословие: оно являлось связным только в отношении к государству, было в его руках сословием исключительно служилым, своими людьми, но никогда не жило совокупной жизнью. Императрица Екатерина предоставила дворянству льготу выбирать нескольких чиновников, которые затем поступали в непосредственное подчинение коронной администрации; ею же было дано ему право обсуждать действующие законы и представлять о них свое мнение; но право это оставалось, как известно, мертвой буквой. В прошлые времена не один дворянин, пытавшийся напомнить собранию о дарованном праве, был прямо останавливаем, если не случалось с ним хуже. Теперь мы хорошо понимаем, оглянувшись назад, что такие отношения были в порядке дела, что они даже не могли быть иными: нельзя вместе перевоспитывать людей и ставить их на один умственный уровень с собой, прежде чем они сдадут экзамен. До нынешней эпохи русские дворяне, старые и новосозданные, сходились между собой в полках, в канцеляриях и раз в три года на съездах, где они выбирали предводителей и нескольких чиновников, но никакого общего дела у них не являлось. Они составляли сословие только по букве закона, а не в действительности. Сказать короче: в России было много дворян, но не было дворянства. Наш культурный слой со дня своего рождения никогда еще не жил общественной жизнью, и ныне, призванный к жизни вместе с другими сословиями, выступает на сцену таким же новичком, как они. Он имеет за собой преимущество не только громадное, но исключительное, не допускающее никакого соперничества, — преимущество личного культурного развития. О вопросах XIX века, даже мелких, могут судить только люди этого века, а не люди допотопных времен; но тем не менее наш культурный слой, как сословие, имеет также недостатки юноши, хорошо учившегося, но еще не понимающего жизни. Нужно целое поколение при крепкой связности и целях, достойных усилий всей жизни, чтобы сложить его в политическое сословие, сознательно служащее видам верховной власти и твердо руководящее народом в каждой местности. По всем данным истории можно надеяться, что следующее поколение образованных и уважающих себя русских людей, при должной обстановке, тесно сплоченное, дорастет до зрелости; покуда же, несмотря на большое число лично развитых людей, у нас нет общественной опытности, что отражается на каждом из нас без исключения. Эта сборная опытность, сверяющая все мнения между собой и с практикой, приобретается только совокупной жизнью, а не книгами и одиночными умозаключениями. Отсутствием ее объясняется нынешняя шаткость, разрозненность и крайность мнений, непоследовательность и неустойчивость действий русских образованных людей, не говоря о полуобразованных. Последние всегда и везде не самостоятельны; они руководятся общественным сознанием слоев более зрелых. При отсутствии такого руководящего начала они должны поневоле находиться еще в большем нравственном разброде, чем их старшая братия.

С началом Петровской эпохи старинное дворянство, приобретшее много преданий государственной, если не чисто общественной деятельности, утратило их, утонув в массе нового культурного слоя; людям же этого нового слоя до сих пор неоткуда было их почерпнуть. В продолжение полутора веков слишком и старые, и новые дворяне воспитывались лично, учились в одиночку, никогда не соприкасаясь друг с другом как члены общества. Они проникались иностранными понятиями, не имея возможности сверить их со своей действительностью, прозябшей под ними чисто растительной жизнью, потому именно растительной, что вся нервная система была извлечена из нее в другую, государственную сферу. Не имея прямого влияния на народную жизнь, образованные русские люди, желавшие понять ее, должны были прибегать — если можно так выразиться — к приемам не физиологии, а анатомии: они рассекали орган, не имея средства поглядеть его отправления. Эта ограниченность средств выказалась очень живо в учении славянофилов: они подметили с чрезвычайной меткостью суть русской жизни, но оказались бессильными для практических выводов из нее. Масса же общества, не углубляющаяся в отвлеченные изыскания, не имела ровно никаких средств проверить на деле чужеземный урок, преподаваемый ей в школе и официальной сфере. К концу воспитательного периода источники самостоятельного народного духа, несмотря на теоретическое возвращение к ним, стали иссякать не только в бывшем офранцуженном классе, но даже в поддонках нашего культурного слоя. Вышло, что то же самое общество, которое выставляло столько крупных личностей на государственную службу, оказалось бессильным, принимаясь за свое собственное дело; и неудивительно: для службы нужны лично развитые люди, каких воспитательный период создал немало; для собственного дела нужные русские земские люди, давно исчезнувшие на нашей почве. Самые даровитые и многознающие воспитанники бывают всегда в день выхода из школы существами безличными; определенная личность слагается в них уже впоследствии, житейским опытом. Эти юные существа отличаются от взрослых тем именно, что их чувства и действия не вяжутся с навеянными на них мнениями. Вот наше общественное состояние, конечно, временное и переходное. Оно определяется единым словом: обезличение.

Это обезличение сказывается во всем. Какой-нибудь журнал, вообще серьезный, успокаивается на общих местах в такой мере, что обращается с бумажным высокомерием к непритворной тревоге русского человека, не чувствующего почвы под ногами: или утешает его гласностью, или советует общечеловеческое развитие; по привычке к готовым заключениям, он не догадывается, что если были святые и чародеи, умевшие стоять на воде и на воздухе, то до сих пор никто еще не стоял на звуке. Большинство все еще понимает под словом «почва» теоретические споры сороковых годов и не видит факта, осадившего нас со всех сторон: необходимости бытовой почвы, на которой могла бы развиться действительная земская жизнь, исходящая из действительных условий русского общественного склада, не лгущая перед ним, так же как живая и живящая печать, сознательно относящаяся ко всем особенностям народного духа, — вместо либерального, но мертвого канцелярского измышления, вместо либерально-аллегорической болтовни журнальных статей.

Вот другой факт из общественной жизни. Садитесь на пароход в Пскове; через восемь часов вы будете в Дерпте[194], принадлежащем России более полутора веков, в котором вы не допроситесь ни воды, ни хлеба, если станете спрашивать их по-русски. Между тем мы хорошо знаем, как окрайные города, занимаемые Московской Русью, через одно поколение становились до такой степени русскими, что отбивались отчаянно от своих прежних владык. Мы вовсе не сторонники приравнения окраин к тылу государства полицейскими мерами, — даже всякого вида приравнения их, кроме политического; нам кажется желательнее, напротив, воскресить местный дух даже составных частей собственной России. При обширности государства, наша будущность — в разнообразии и некоторой самобытности больших областей. Мы считаем распространение русского языка и русского чувства к общему отечеству на окраины делом более общественным, чем правительственным. В этом отношении вышеуказанный факт имеет великое значение. Старая Русь оказывала живое влияние на присоединяемые края, потому что сама была живым целым, твердо сознававшим свою личность; сила ее состояла не в учености, а в нравственном единстве. Нынешняя Россия, выходящая из воспитательного периода, со своим бледным культурным обществом без тела и своим стихийным простонародьем без головы, владеет только силой механической; она не может никого убеждать, потому что сама не знает своих убеждений. Мы образовывались и выцветали постепенно от недостатка совокупной жизни. При Екатерине вновь присоединенные губернии стали было быстро заквашиваться в общем духе государства, — значит, в русском обществе сохранялся тогда еще некоторый запас деятельной силы; мы видим, каким успехом увенчались в тех же губерниях, в настоящую пору, самые энергические усилия правительства во всем, чего нельзя было достигнуть прямо административными мерами. Нынешнее общество только взывало к правительству по этому поводу, но помогло ему очень мало.

Такова покуда внутренняя сила дворянства, заключающего в себе весь наш культурный слой. Нечего говорить о степени состоятельности полуобразованных людей, только еще дорастающих до звания господ, отставших от одного берега и не приставших к другому. Несмотря на эту горькую истину, наше общественное дело может быть поведено только одним дворянством, присоединяя к нему, конечно, силу больших капиталов и крупных талантов, откуда бы они ни взялись. Не создавать же нового культурного класса, в обход старого, если бы даже такая операция была возможна, сложив опять руки на полтораста лет. Кроме того, слабосилие русского образованного общества — не порок органический, а чисто наружный, происходящий от отвычки к серьезному делу. Чем ушибся — тем и лечись.

Несмотря на очевидное временное обезличение нашего культурного слоя, мы считаем, однако ж, крайне несправедливым и вполне неверным обвинение его в оторванности от русской почвы, в очужеземлении, если можно так выразиться; мы не видим никаких существенных признаков, дающих право сказать, как не раз у нас говорилось, что петровская реформа разорвала русский народ на две половины, не понимающие уже одна другую. Мы, напротив, видим явно, по ежедневному опыту, тот же самый русский склад, и с хорошей и с дурной стороны, в человеке высшего общества и в простолюдине; оба они проникнуты одинаково русским чутьем, внутреннее содержание, основные взгляды второго — те же самые, что и первого, только без культурных добавлений. Эти культурные добавления, до сих пор не сверенные с жизненной действительностью, а потому случайные и произвольные, составляют всю разницу между ними. Русский образованный человек не отрывался от простолюдина, но он надолго был оторван от всякой общей с ним, не казенной заботы. Как братьям, никогда не ссорившимся, но давно разъехавшимся, им надо пожить вместе месяц, чтобы столковаться насчет своего семейного дела; месяц в жизни народа — это одно поколение. Прямое участие нашего культурного слоя — дворянства — в общественной жизни, вместо нынешнего косвенного участия, серьезная деятельность и серьезная ответственность сложат его в одно целое и между собой, и с народом, проникнуть его единством настроения и отрезвят совершенно. Этого будет достаточно, чтобы коренной русский дух пророс вновь сквозь нынешнее школьное обезличение. У нас явятся тогда и общественное мнение, и общественная деятельность. Мы набрались достаточных сведений в течение последних полутора веков, нам недостает только балласта-связности и уроков жизни, откуда и происходит нынешняя русская бесцветность. Болезнь эта неудобная, особенно в настоящее бурное время, хотя не более как наружная и скоропроходящая при должных лекарствах; но вылечить нас может только всероссийский житейский опыт, развивающийся из бытовых, а не из сочиненных начал и отношений.

Если современная болезнь русского общества состоит в обезличении, происходящем исключительно из теоретического образования, не проверенного опытом совокупной жизни, от которой мы давно отвыкли, то нашему культурному слою связность в будущем еще необходимее, чем таким же слоям европейским. К причинам, заставляющим последние тесно держаться между собой по закону и преданию, у нас присоединяется еще новая причина. Вместе с тем нам легче, чем на Западе, сохранить или восстановить, пока еще есть время, связность образованного общества, потому именно, что оно не делится на соперничествующие группы — на дворянство и среднее состояние, а смыкается в одно сословие, разделенное, конечно, на многие подслойки в действительной жизни, но законно равноправное. Если на Западе прочность государственного и общественного устоя зависит вполне от крепкой связи культурного слоя, как несомненно доказывает новая история, то это непременное условие существует еще в большей мере для нас; мы не можем считать себя исключением из рода человеческого. В Европе сознательные классы, воспитанные связно целыми веками, не устояли, как только чуть немного раздвинулись между собой; какой же устой представляет, в своем нынешнем положении, русский сознательный слой, воспитанный, даже можно сказать, рожденный в бессвязности, лишенный всяких преданий совокупной общественной деятельности? Там сгубил дело один промежуток между двумя сословиями — у нас же такие промежутки лежат между каждыми двумя людьми. Уже теперь, без тени еще какого-либо политического вопроса, в нашей сборной жизни оказывается полнейший разброд. Бессвязность и обезличение, таившиеся, как скрытый недуг, в русском обществе, замороженном воспитательным периодом, должны были необходимо выйти наружу при первом внесенном луче; но они не сказались бы в такой наготе, имели бы время отстояться, если бы общественные группы не были в то же время вдруг сдвинуты с привычного места. При этом же передвижении наш нравственный разброд выразился с учетверенной яркостью — неопределенностью всех личных положений, отсутствием обмысленных и, главное, распространенных убеждений, оторванностью мысли от дела в единицах, равнодушием разрозненного общества к основным вопросам, беспримерной шаткостью понимания и применения закона общественными деятелями, отсутствием власти и руководства вне больших городов, теоретичностью и безжизненностью печати в практических делах, бездействием земских сил, даже бессилием акционеров какой бы то ни было компании защитить свои личные интересы от произвола нескольких беззастенчивых людей, выбирающих самих себя в директора. Где только нам приходится жить, действовать или говорить сообща, там мы, покуда, бессильны и беспомощны. Ни сверху, ни снизу нельзя считать такое общественное состояние безопасным и успокоиться на нем.