Глава I ПУБЛИЧНЫЕ ПОЧЕСТИ И ТАЙНЫЕ НАСЛАЖДЕНИЯ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава I

ПУБЛИЧНЫЕ ПОЧЕСТИ И ТАЙНЫЕ НАСЛАЖДЕНИЯ

Диане хотелось стереть все следы прежнего царствования. Стремясь сделать опалу герцогини д’Этамп громкой и безвозвратной, она отправила ее в изгнание, лишив всех пожалований; очистила Советы от ее протеже; аннулировала судебный процесс, открытый по инициативе герцогини, дабы лишить ее, Диану, права собственности на четыре сеньории — Ане, Ножан-ле-Руа, Бреваль и Моншове — под тем предлогом, что они некогда принадлежали Короне. Но для полноты триумфа мадам де Брезе надо было публично взять реванш.

Анна д’Эйи была ветреной, расточительной, легкомысленной женщиной и любила роскошь. Диана, демонстрируя образ безупречной вдовы, добилась от нового короля, чтобы он наставил государство, и в первую очередь двор, на путь нравственности. Целая серия мер, направленная на установление экономии и аскетизма, ясно показывает, что под управлением «дамы из Ане» и контролем ее друзей, державших в руках пружины государственной власти, Францию ждет обновление.

Особое предписание устанавливало, что балы и концерты более не будут устраиваться ежедневно; бархат, атлас, золотая и серебряная парча, позументы и вышивка должны исчезнуть с одежды под угрозой штрафа в тысячу экю[312]. Придворный штат был изрядно урезан. Королеве Екатерине дозволялось иметь лишь четырех фрейлин, дам «серьезных и порядочных». Первой из них стала сама Диана, остальные — дамы де Монпансье, де Невер и де Сен-Поль. Дворянам запрещалось находиться в спальнях фрейлин утром — при вставании, а вечером — при отходе ко сну[313].

В то же время канцлер Оливье готовил суровые эдикты против святотатцев, убийц и злоумышленников, устраивающих засады. Король предусматривал также и социальные меры: он организовал в Париже общественную благотворительность, предписал монастырям в определенные дни раздавать милостыню в виде денег или продуктов. Жители каждого квартала должны были сообща заботиться о пище бедных семей. Для поддержания порядка на улицах Генрих приказал эшевенам использовать здоровых нищих на городских работах, а больных и увечных содержать в больницах[314]. Была предложена и парламентская реформа: отныне советником мог стать только человек старше тридцати лет и после тщательной проверки на предмет добродетельного и нравственного образа жизни[315].

Вдовствующая королева Элеонора, ободренная столь милосердной и высокоморальной политикой, прежде чем перебраться из Франции во владения своего брата императора, публично выразила презрение герцогине д’Этамп, а заодно и второстепенной любовнице своего покойного мужа мадам де Канапль: последнюю Элеонора изгнала от двора, несмотря на возражения Дианы — та считала эту даму своей подругой, но смогла спасти ее лишь от заточения в монастырь[316].

Однако в обществе, тяготевшем к символам, важно было воплотить радикальные перемены, вносимые новым царствованием, в конкретные образы. При дворе основным знаком перемен стала опала Анны д’Эйи. А чтобы показать это народу, устроили своеобразный турнир между защитником старого режима и сторонником нового. По совету Дианы Генрих позволил Франсуа де Вивонну, сеньору де Ла Шатеньрэ, вызвать на Божий суд Ги Шабо де Жарнака, родственника герцогини д’Этамп. Речь шла о том, чтобы, воззвав к Божьему суду, доказать, будто обвинение в нравственной распущенности, выдвинутое против последнего Вивонном, полностью обосновано[317].

Диана и ее друзья полагали, что поражение хилого Жарнака могучим Ла Шатеньрэ не оставит никаких сомнений и, таким образом, будет провозглашен триумф добродетели (то есть Дианы) над пороками прежнего режима.

Гизы и тут не упустили случая подольститься. В апреле Франсуа д’Омаль предложил себя в секунданты Ла Шатеньрэ. Однако Монморанси, вынужденный выступать арбитром на этой встрече, не мог настолько явно принять сторону короля и назначил секундантом Жарнака главного стремянного Клода Туффье, сеньора Буази. Каждый готовился к поединку на свой лад. Жарнака тренировал итальянец Кэз, фехтовальщик, стяжавший репутацию мастера. Ла Шатеньрэ пользовался советами кузена королевы Пьеро Строцци. Встреча должна была состояться 10 июля на опушке леса Сен-Жермен-ан-Ле. Для короля, королевы и всего двора возвели трибуны. Накануне схватки туда хлынула огромная толпа из столицы и окрестных деревень, ибо впервые со времен святого Людовика король разрешил дуэль со смертельным исходом во исполнение Божьего суда.

Доступ на ристалище был открыт с шести утра. Вокруг арены столпился народ. Ближе к полудню придворные заняли места на возвышении. Генрих сидел между королевой и вдовой великого сенешаля. Герольд Гиенн выкрикнул истца, бросившего вызов. Ла Шатеньрэ, ведомый своим секундантом Омалем, обошел площадку. Их сопровождали 300 юношей, облаченных в белый и пурпурный атлас. Поборник добродетели удалился в роскошный шатер, где велел приготовить все для пира, который рассчитывал устроить для двора после победы.

Жарнак, в свою очередь, вышел на ристалище. При виде его скромного и немногочисленного эскорта, одетого в черное, в толпе зашептались. Месье де Буази представил молодого человека суверену, а потом от имени своего протеже приступил к выбору оружия. Ко всеобщему изумлению, он потребовал массивные мечи, тяжелые щиты и. наконец, броню, вышедшую из употребления более века назад, — с литыми наручами, вынуждавшими рыцаря держать оружие в вытянутой и несгибающейся руке. Такой выбор создавал Ла Шатеньрэ серьезные неудобства, поскольку тот во время одной давней перестрелки был ранен из аркебузы в правую руку. Герцог д’Омаль пытался оспорить выбор противника, но трибунал по оружию признал его правомерным и утвердил.

По знаку короля противники яростно бросились друг на друга. Жарнак. более легкий, чем его враг, сумел отскочить и зайти противнику в тыл. Ему дважды удалось нанести удар под колено, не защищенное сзади никакой броней, и рассечь мышцу. Ла Шатеньрэ упал. Колосс, которого все считали непобедимым, неподвижно валялся в пыли. Генрих с королевской трибуны недоверчиво созерцал столь неожиданное зрелище. Оно потрясло короля: что это, злая судьба или перст Господень, утвердивший правоту человека, которого он, тогда еще только дофин, оскорбил? Генрих был настолько смущен, что не сразу расслышал просьбу подошедшего к трибуне Жарнака избавить его от необходимости прикончить поверженного противника. Наконец, стряхнув оторопь, король принял предложение и медленно изрек приговор: «Вы исполнили свой долг, и ваша честь должна быть восстановлена». И он пригласил Жарнака к себе на трибуну. Но тут бешеный гнев охватил толпу юных приверженцев Ла Шатеньрэ, и они накинулись на друзей Жарнака. Пользуясь общей свалкой, народ повалил ограждения и, захватив шатер Ла Шатеньрэ, принялся грабить буфеты, растаскивать припасы и драгоценную посуду, а тем временем побежденный, вне себя от досады и ярости, сорвал повязку и умер от потери крови. Так печально обернулся вызов, брошенный Дианой да и самим королем прежнему двору[318].

Единственным настоящим триумфатором стал коннетабль, который не проявил никакой инициативы в организации этого поединка и чей родственник Буази был секундантом Жарнака: в результате Монморанси прослыл мудрецом и его престиж еще более вырос. А до крайности уязвленный король поклялся впредь никогда не разрешать дуэлей. Диана сумела скрыть досаду и вместе с королем отбыла в Вилье-Коттре и Компьень, где они на несколько дней остановились поохотиться в ожидании, пока в Реймсе подготовят все необходимое для церемонии миропомазания.

Венецианский посол Маттео Дандоло, вернувшийся во Францию через пять лет после своего первого посольства, с удивлением отметил перемены, происшедшие в облике и манерах Генриха[319].

«Его Величеству — 29-й год и, хотя я собственноручно описывал его Вашим Сиятельствам как принца с мертвенно-бледным лицом и настолько меланхоличного, что многие из знакомых уверяли, будто им ни разу не доводилось слышать, как он смеется от всего сердца, ныне уверяю вас, что король стал румяным, жизнерадостным и чувствует себя превосходно. Борода у его величества не слишком густа, однако он ее подстригает, глаза — довольно большие, но обычно опущены, лицо от скулы до скулы и лоб недостаточно широки, а потому и голова не особенно велика. Король высок ростом и весьма пропорционально сложен. Держится величаво, на редкость храбр и решителен, а физические упражнения любит настолько, что не пропускает и дня, разве только в дождь, ибо играет он под открытым небом, и зачастую — после того, как во весь дух преследовал одного или двух оленей, а эта забава, как известно Вашим Сиятельствам, является одной из наиболее утомительных. В тот же день после всех поименованных экзерсисов король по два-три часа посвящает фехтованию и по праву слывет в этом спорте одним из лучших: еще во время последнего своего посольства я неоднократно видел, как он без остановки фехтует часами, подвергая себя немалой опасности, поскольку противники непрерывно бегают вдоль берега, ничего не видя: к примеру, отец, выступавший против сына, так хватил его по лбу, что спустил куда поболе шкуры, чем если бы учинил серьезную трепку. Помимо таковых спортивных подвигов следует воздать королю хвалу как хорошему солдату и военачальнику, по свидетельству тех, кто сопровождал его в минуты опасности, коим он неустрашимо себя подвергает».

25 июля Диана с гордостью присутствовала при торжественном вступлении короля в Реймс[320]. Генрих миновал первые ворота, украшенные его собственным гербом, а также гербами королевы, дофина и герцога Неверского, губернатора Шампани и города Реймса. Лилии и серебряные полумесяцы украшали свод арки, а на фризе был начертан королевский девиз: «Donec totum impleat orbem»[321]. Генрих принял ключи от города. Затем он наблюдал забавное сражение сатиров и дикарей — символ непокоренной природы, затем достиг вторых ворот, откуда выехали навстречу двенадцать эшевенов и подняли над головой балдахин, опять-таки украшенный полумесяцами и королевским девизом. Кортеж въехал под триумфальную арку и двинулся по улице, убранной символическими фигурами тринадцати Добродетелей, чьи инициалы составляли имя Генриха де Валуа: Честь, Надежда, Благородство, Добродетельность, Справедливость, Прилежание, Беспристрастие, Правдивость, Любовь, Щедрость, Послушание, Ум и Мудрость[322].

Королева наблюдала за этим зрелищем из окна. Проезжая мимо, король приветствовал и ее, и дам, выглядывавших из соседних окон, в том числе, естественно, и Диану: в те минуты она с удовлетворением видела, что народ приветствует ее возлюбленного принца, как идеал и пример для подражания.

Перед епископским дворцом среди фонтанов, из которых били вода и вино, высокая пирамида возносила к небесам золотую сферу, увенчанную огромным серебристым полумесяцем в окружении еще четырех: в убранстве города значительная роль повсеместно отводилась нарождающейся луне — это было как символом грядущей славы короля, так и намеком на имя античной богини, чье имя носила Диана.

Эту же общую эмблему король повелел изобразить на ковчеге Воскресения, чуде ювелирного искусства XV века, и вставить в оправу, дабы он мог принести его в дар Реймсскому собору[323]. Ковчежец, где хранится камень от Гроба Господня, был выполнен в виде усыпальницы, из которой устремляется ввысь воскресший Христос. Надпись поясняла: «Король Генрих II принес меня сюда в 1547 году в день своего миропомазания». На увенчанной зубцами стене ограды был инкрустирован личный шифр суверена: буква «Н», прочеркнутая двумя заглавными «С», одной — из белой эмали, второй — из черной. Над кругом, символизирующим полную луну, соединялись три сплетенных полумесяца, два — белых, один — черный. Это украшение точно воспроизводило вышитые жемчугом мотивы на королевской тунике.

На следующий день, 26 июля, Диана слушала в соборе торжественную литургию[324]. Вместе с фрейлинами она сидела справа от главного алтаря возле возвышения, где расположилась королева. У нее на глазах над королем совершили таинство. Впоследствии он признавался Диане, что, прежде чем взять в руки королевские регалии, молил Бога, «если Корона, которую он примет, ознаменует доброе правление и пойдет народам во благо, милостиво даровать ее надолго, в противном же случае, поскорее взять обратно». Однако на следующий день после церемонии, по словам посла Альваротто, монарх уже не думал ни о чем, кроме удовольствий. «Помимо игры в мяч и охоты он постоянно ухаживает за своей любовницей. Навещает ее король после каждой трапезы и, таким образом, в среднем проводит в ее обществе не менее восьми часов. Если дама в это время находится у королевы, он велит ее вызвать. Сие обстоятельство у всех вызывает сожаления. Замечают, что нынешний государь ведет себя хуже, чем покойный… Отсюда делается вывод, что суверен лишен всякого зрения и его, так сказать, водят за нос»[325].

Посол Карла V Жан де Сен-Морис в депеше, датированной июнем 1547 года, подтверждает это свидетельство. Франсуа д’Омаль, молодой Сент-Андре и коннетабль, писал он, имеют огромное влияние на монарха, однако меньшее, чем Диана де Пуатье, упомянутая в письме под кодовым обозначением «Сильвиус». Конечно, у короля были и собственные политические амбиции: «Он хочет сохранить все, что имеет, и вернуть все, что, по его мнению, принадлежит Французской Короне, не претендуя на чужую собственность. Каждый день он по два часа проводит на Малом совете, а потом обедает. В первое время правления король сразу после этого давал аудиенцию своему народу, но советники убедили его отказаться от такого обыкновения, дабы он не слышал жалоб подданных». Отныне единственным человеком, с которым король, кроме своих советников, обсуждал дела, была Диана. «Дав ей отчет во всем, что обсуждалось утром и позднее либо с послами, либо с иными значительными персонами, король усаживается у ее колен с гитарой в руках и, поигрывая на оной, спрашивает у коннетабля, если тот окажется рядом, или у Омаля, не правда ли, у означенной Сильвиус хороший страж, касаясь при том собственной груди и внимательно разглядывая свою даму с таким видом, будто изумлен ее дружбою»[326].

Сен-Морис слышал об этом от Мадлен де Майи, мадам де Рой, описавшей такую сцену вдовствующей королеве Элеоноре. Но ее свидетельство по меньшей мере сомнительно, ибо посол стремился дискредитировать короля в глазах Карла V. Он и в самом деле слишком подчеркивал слепоту Генриха в подчинении своей любовнице, указывал на отрицательные черты характера нового суверена, его легкомыслие и «неуверенность в себе», из-за которой тот позволял фаворитам управлять государством, а сам предавался играм и вульгарным увеселениям. «Означенный сеньор король еще в значительной степени сохранил в себе молодость, каковая побуждает его совершать многие легкомысленные поступки; в числе прочих он заставляет играть с ним в мяч лакеев и других незначительных лиц, нередко — из своей же прислуги». Сен-Морис называет два таких «незначительных лица», не скрывая пренебрежения к ним: Ком Клосс де Маршомон и Клод де Л’Обепин. Меж тем оба они — секретари по делам финансов, а это доказывает, что, даже развлекаясь, король думал о делах. Посол придерживался иной точки зрения, упорно не желая видеть в поведении Генриха ничего, кроме мальчишества: «Некогда в Ане он развлекался тем, что спихивал в воду людей, стоявших на берегу реки, так что едва не утопил одного пажа, швырнув его в воду…»[327]

Однако такие шуточки были вполне во вкусе самых именитых сановников. Диане приходилось с этим мириться, так как король охотно присоединялся к весельчакам. Так, посол Феррары Альваротто рассказывал, что однажды вечером в октябре 1547 года старый кардинал Лотарингский, коннетабль де Монморанси и другие гранды предавались этакому «сарданапальству»[328]: попарившись в бане и обильно поужинав, король и коннетабль улеглись в одну постель. «Я не могу, — подчеркивал посол, — смириться с мыслью о подобном бесчинстве… Однако таковы факты: они спали вместе и уже не в первый раз». Впрочем, и не в последний — тоже.

Как-то раз в декабре 1548 года во время очередной охоты король снял уздечку с лошади Монморанси и заставил его мчаться галопом по лесу, не имея возможности управлять скакуном и рискуя сломать себе шею. В Сен-Сильвестре Генрих врывался в частные владения и стегал их жителей ремнем в соответствии с традицией, которая и впрямь позволяла суверену пороть тех, кого считал виновными в каком-либо проступке. Так, в декабре 1552 года Генрих избил кнутом епископа Систерона Эмерика де Рошешуара и епископа Альби Людовика Лотарингского, силой вломившись в их дома: наказание прелатов происходило на глазах окружавших короля придворных дам. Однажды вечером монарх лично наблюдал за тем, как Монморанси парит ноги. Коннетабль весьма возгордился этим обстоятельством и похвастал им маршалу де Сент-Андре, а тот поспешил коварно сообщить новость Франсуа де Гизу. По словам посла Феррары, тот был сильно уязвлен. «Он едва не умер с горя и столь явно выказывал свою боль, что она ни для кого не осталась тайной: за столом герцог сокрушался, что у него нет иного выхода, кроме как вернуться домой и отправиться на охоту»[329].

Часто буффонады разыгрывали профессиональные шуты, подвизавшиеся при королевском дворе. Трибуле, дурачку Франциска I, в должности придворного шута наследовал Жан-Антуан Ломбар. Бывший помощник хирурга, он благодаря королевской милости избежал смертной казни, к которой приговорил его коннетабль де Монморанси. Ломбар получил кличку Брюске (Торопыга). Этот пройдоха ловко выманивал у знати драгоценности и дорогие вещицы и вдобавок превосходно умел устроить собственные дела: к примеру, добился для себя места начальника королевских почтовых лошадей. Брантом подробно рассказывает о многочисленных шутках Ломбара. Как-то во время пиршества Брюске разрезал вертелом с наколотыми на него ломтиками сала парадный плащ Пьеро Строцци, кузена королевы. Тот отомстил, стащив у шута серебряную посуду. В другой раз Брюске предложил Строцци гротескное угощение в виде пирога, начиненного кусочками старой лошадиной сбруи. В отместку кузен королевы заставил шутника отведать блюдо из его же собственного любимого мула. Шут позвал двух монахинь и попросил изгнать дьявола из лежавшего в постели Строцци. Последний не остался в долгу и приказал трубить в охотничьи рога над ухом у мадам Брюске, отчего та целый месяц пребывала в некотором отупении. Последнюю выходку спровоцировало то, что Брюске в шутку представил свою супругу Екатерине Медичи как глухонемую[330].

Придворные хронисты упоминают и о многих других розыгрышах. Шут Тони тоже не боялся подшучивать над вельможами. При виде виселиц, установленных коннетаблем де Монморанси, шут с благочестивым видом воскликнул: «Да сохранит нас Господь от четок господина коннетабля!»[331]

Диана привыкла вращаться в этом живописном мирке. При ее собственном малом дворе тоже были шуты, карлик, карлица и музыкант. В этом мадам де Брезе соперничала с королевой Екатериной, тоже окружавшей себя шутами, карликами, карлицами, мартышками и попугаями. Была у нее и любимая дурочка Ла Жардиньер.

Но вокруг Екатерины толпилась и целая стая придворных дам и фрейлин. Среди них были и конфидентки, державшие сторону своей госпожи против любовницы ее супруга, ибо при всей своей внешней сдержанности Екатерина безумно ревновала короля к Диане. Тут имеет смысл напомнить знаменитый эпизод, рассказанный Брантомом в «Сборнике для Дам», где он выводит на сцену королеву и ее подругу Жаклин де Лонгви, герцогиню де Монпансье[332].

«Один из владык мира сего крепко любил очень красивую, честную и знатную вдову, так что говорили даже, будто он ею околдован, ибо король мало внимания обращал на других, включая и свою супругу, разве что время от времени, а дама сердца всегда получала лучшие цветы его сада. Сие изрядно сердило королеву, ибо она считала себя столь же красивой и любезной, сколь услужливой и достойной лакомых кусочков, что сильно ее манили. Пожаловавшись на такое обращение своей любимой придворной даме, королева сговорилась с ней дознаться, чем так прельщает короля та вдова, и даже подглядеть за играми, коими тешились король и его возлюбленная. Ради того над спальнею означенной дамы было проделано несколько дырочек, дабы все увидеть, подсмотреть, как они живут вместе, и посмеяться над таким зрелищем, но не узрели ничего, кроме красоты и изящества. Они заметили весьма благолепную даму, белокожую, деликатную и очень свежую, облаченную лишь в коротенькую рубашку. Она ласкала своего любимого, оба смеялись и шутили, а любовник отвечал ей столь же пылко, так что в конце концов они скатились с кровати и, как были в одних рубашках, улеглись на мохнатом ковре, что был рядом с постелью, дабы избежать душных перин и понежиться в прохладе, ведь стояли очень жаркие дни. Я знавал и еще одного весьма знатного принца, который именно таким образом вкушал наслаждение с супругой, красивейшей дамой на свете, как он сам говорил, — убегая от летнего зноя.

Итак, королева, увидев и заметив все, с досады принялась плакать, стонать, вздыхать и печалиться, считая и говоря, что муж никогда так с нею не поступает и не позволяет себе безумств, как с этой, другой женщиной. Ибо, по ее словам, между ними ни разу подобного не было.

А дама, сопровождавшая королеву, стала ее утешать и убеждать, что не стоит так огорчаться, ведь если ей так любопытно было взглянуть на сего рода вещи, никак не следовало ожидать меньшего. А королева только и твердила в ответ: „Увы, я пожелала увидеть то, чего не следовало, ибо зрелище это причинило мне боль“. Однако, утешившись и смирясь с положением, она более о том не думала и, сколько могла, продолжала подглядывать, превращая все это в посмешище, а то и во что-нибудь похуже».

Вспоминая о той эпохе, Брантом не раз восторгался преданностью «величайшего принца и суверена, так пылко любившего знатную вдову зрелых лет, что покидал и жену, и прочих, сколь бы ни были они молоды и красивы, ради ее ложа. Но к тому имел он все основания, ибо это была одна из самых красивых и любезных дам, какие только рождались на свет. И ее зима, несомненно, стоила дороже, чем весны, лета и осени других»[333].

Впрочем, любовники были достаточно тактичны в своих амурных делах. Благодаря этому Диана хотя бы внешне могла сохранять с королевой добрые отношения и продолжала оставаться незаменимой, предлагая услуги, бесценные в повседневной жизни.

В год миропомазания в королевской семье ожидали появления третьего ребенка, и 12 ноября 1547 года в Фонтенбло родилась Клотильда, прозванная «Мадемуазель д’Ане», поскольку была зачата, когда венценосные супруги гостили в этом замке Дианы. Герцогиня и в самом деле была членом семьи, всегда внимательно наблюдала за развитием беременностей королевы и окружала детей самой нежной заботой со дня появления на свет и до того момента, как они выходили из-под женской опеки. Десять раз она помогала королеве перенести родовые муки, потом выбирала кормилиц, изучая их сложение и качество молока. Все эти подробности фигурируют в письмах Дианы гувернеру королевских детей Жану д’Юмьеру и его супруге. Если кормилица не справлялась с обязанностями. Диана находила ей замену. Именно она определяла, когда ребенка пора отнимать от груди. Король и королева целиком полагались на ее заботы и осмотрительность. Чтобы уберечь маленьких принца и принцесс от эпидемии, она подыскала более подходящее для их здоровья место. Она же следила за внутренним обустройством замков, где малышам предстояло жить: как уточняет Сен-Морис, зимой это был Фонтенбло, весной — Блуа, Амбуаз и Тур, летом — Ла Миет или Сен-Жермен-ан-Ле, а в остальное время — Компьень. Но в какую бы резиденцию ни перевозили детей, Диана решала все касавшиеся их вопросы. Стоило на горизонте появиться какой-нибудь болезни — будь то простуда, краснуха или бронхит, — она мигом приказывала привести врачей и раздобыть лекарства. Диана позаботилась даже о том, чтоб были написаны портреты маленьких принцев для передачи родителям, часто жившим очень далеко от них.

Две записки, адресованные Генрихом Диане, показывают, что король беспокоился о ее здоровье не меньше, чем о состоянии собственных детей.

«Любовь моя, умоляю вас написать мне о вашем здоровье, так как, услышав, что вы больны, пребываю в великой горести и не ведаю, что предпринять. Если вам по-прежнему плохо, я не хотел бы манкировать долгом вас навестить, дабы служить вам, как обещал, и еще потому, что для меня невозможно жить, столь долго не видя вас. И, коль скоро я и в старые времена не боялся утратить расположение покойного короля ради удовольствия побыть рядом с вами, то уж теперь-то и говорить не стоит, как тягостно мне не иметь возможности быть вам полезным. И, поверьте, мне не будет покоя, пока податель сего письма не вернется с ответом. А для того молю вас правдиво поведать, каково ваше состояние и когда вы сможете ехать.

Думаю, вам нетрудно будет вообразить, сколь мало удовольствия я получу в Фонтенбло, не видя вас, так как, будучи удален от той, в ком все мое благо, и помыслить не смогу ни о каких увеселениях. Заканчиваю это письмо из страха, что оно и так вышло чересчур длинным и вам наскучит его читать. Смиренно поручаю себя вашему доброму расположению с единственным упованием навеки его сохранить».

Получив утешительные новости, обрадованный любовник вновь взялся за перо: «Госпожа души моей, смиреннейше благодарю за труд, который взяли вы на себя, дабы послать мне весточку о своих новостях, ибо она стала для меня наиприятнейшим событием. Молю только сдержать обещание, так как я не могу без вас жить, и, если б вы знали, сколь мало времени я тут провожу в развлечениях, несомненно, прониклись бы жалостию. Не стану более занимать вас своими излияниями, позвольте лишь уверить, что вы никак не сможете приехать так скоро, как мне бы того хотелось. Остаюсь навеки ваш ничтожный слуга…»[334]

В глазах общества дары Генриха любовнице в начале царствования могли быть оправданы преданностью Дианы королевской семье. Порой эти награды выглядели как меры, восстанавливающие справедливость. Право собственности на четыре сеньории — Ане, Бреваль, Ножан-ле-Руа и Моншове — оспаривались королевским прокурором, а доходы с них были арестованы. Генрих вернул эти владения Диане и ее дочерям 19 июня 1547 года[335]. Дарственная на замки Шенонсо и Уд тоже могла восприниматься как монаршее воздаяние за оказанные услуги[336].

Дети и родственники Дианы делили с ней королевские милости. Ее зять Робер IV де Ла Марк, супруг Франсуазы де Брезе, в июне 1547 года был утвержден в правах на замки Шато-Тьерри и Шатийон-сюр-Марн с соответствующими владениями[337]. Выдавая вторую дочь, Луизу де Брезе, замуж за Клода Лотарингского, Диана отписала в приданое две бретонские сеньории — Рюи и Сюсинио. Король поспешил возместить убытки: 14 апреля 1547 года он предоставил Диане право получать доходы с сеньорий Фужер, Базуж, Риму и Антрэн, к которым 22 апреля 1553 года присовокупил права на дотоле спорные земли и ланды[338]. Брат Дианы Гийом де Пуатье, граф д’Альбон и сеньор Сен-Валье, 9 мая 1547 года тоже ощутил на себе королевскую милость: Генрих II назначил его генерал-лейтенантом провинций Дофинэ и Савойя, где Гийому Сен-Валье предстояло действовать совместно с тамошним губернатором Франсуа д’Омалем[339].

Вскоре Диана получила еще одно приятное известие: перед ее крестницей Дианой Французской, рожденной от краткой связи дофина Генриха с Филиппой Дучи, вырисовывались блестящие перспективы. Девочке, с колыбели доверенной попечению Дианы де Пуатье, исполнилось девять лет. Уже в конце правления Франциска I было решено, что она выйдет замуж за Горацио Фарнезе, внука папы Павла III, отправленного ко французскому двору на воспитание в качестве будущего жениха незаконнорожденной принцессы.

В присутствии папского легата кардинала де Сен-Жорж Иеронимо Каподиферро 30 июня 1547 года приступили к подписанию брачного контракта: кардинал Ипполито д’Эсте и нунций Иеронимо Дандино подписали его вместе с представителями Генриха II — Анном де Монморанси, Франсуа д’Омалем и канцлером Франции Франсуа Оливье.

Павел III обещал внуку в день свадьбы 200 тысяч экю, которые тот мог использовать во Франции, плюс 25 тысяч экю ренты с итальянских земель, право на старинную вотчину его семьи и герцогство де Кастро[340]. Юная невеста, одетая на итальянский лад и появившаяся при дворе вместе с еще более юным Горацио, являла собой живой залог возобновления военных действий Франции в Италии. Папа готовился к ним, скрепив союз с Гизами, — 27 июля он возвел архиепископа Реймсского Шарля в ранг кардинала. Удовлетворенный союзом двух семей, прелат выразил свою радость, послав 24 августа благословленную им золотую розу Екатерине Медичи и нитку жемчуга — мадемуазель Диане. Меж тем вскоре после этого, 10 сентября, отец Горацио Пьер Луиджи Фарнезе пал у себя в Пьяченце от рук убийц, посланных Ферранте Гонзаго по приказу императора Карла V. Этот акт насилия показал, что Рим, более чем когда бы то ни было, нуждается во вмешательстве французов. Для подготовки к нему Горацио Фарнезе, удостоенный 21 сентября звания кавалера королевского ордена Святого Михаила, был отправлен в Италию[341].

В предшествовавшие миропомазанию месяцы король осыпал милостями, дарами и привилегиями сеньоров, чья помощь могла ему пригодиться в случае весьма вероятного возобновления военных действий против императора. В июле адмирал Франции Клод д’Аннебо был заново утвержден в должности губернатора Нормандии и возвращен в Королевские советы благодаря протекции фаворита Генриха II де Сент-Андре[342], однако, чтобы удержаться, ему пришлось стать глашатаем волеизъявлений Дианы. Что до Франсуа д’Омаля, то в июле его графство обрело статус герцогства с правом передачи младшему брату Клоду, маркизу де Майенну, после смерти их отца[343]. Так, добиваясь от короля милостей для своих близких и подопечных, Диана заручилась поддержкой со всех сторон. Первая плеяда кавалеров ордена, принятых на Троицын день 1547 года, помимо величайших имен Франции, включала в себя Клода де Майенна, будущего зятя Дианы, и ее брата Гийома де Пуатье: этому последнему как военачальнику губернаторств Дофинэ и Савойи, управляемых герцогом д’Омалем, предстояло занять почетное место, когда король преодолеет горы по дороге в Пьемонт. Военным казначеям был дан приказ 31 октября 1547 года выплатить жалованье солдатам и аванс четырем новым полкам, два из которых — его собственный и подчиненный Клоду де Майенну — направлялись в Италию. Однако серьезная болезнь уложила Гийома в постель[344]. Он составил в Этуаль завещание 14 апреля, обеспечив порядок наследования фамильных владений. Гийом де Пуатье сделал наследницей всего своего имущества сестру Диану, а после ее смерти — внучатого племянника Анри Робера де Ла Марка, сына своей племянницы Франсуазы де Брезе, за неимением же у последнего потомства мужского пола земли и состояние должны были перейти первому по старшинству потомку мужского пола его сестры Франсуазы де Пуатье, супруги Антуана, виконта де Клермон. В июне 1547 года после смерти Гийома, похороненного в семейном склепе приорства Сен-Валье, Диана заключила сделку с его вдовой, Клотильдой де Миолан, передав ей вдовью часть[345].

В восстановлении своего наследства, равно как и в расширении земельных владений благодаря подаркам короля и покупкам (например, баронства д’Иври, приобретенного в сентябре 1547 года у Людовика Люксембургского, графа де Руси[346]) Диана всегда опиралась на потворство Генриха: она знала, что получит какие угодно дары в обмен на счастье, которое сама дарила монарху как в тиши алькова, так и при дворе, и в повседневных перипетиях семейной жизни.