Глава III ЦЕНА МИРА

Глава III

ЦЕНА МИРА

Прежде чем заключать мирный договор, следовало оздоровить финансовую систему Франции, чтобы избавить ее от положения, в какое попала Испания: последней пришлось объявить себя банкротом, несмотря на значительные денежные вливания из рудников Америки, и прекратить в 1557 году выплаты генуэзским банкирам, оплатившим военные расходы. Правительство Генриха II действовало более мудро, осторожности ради заключив в 1555 году с банкирами Лиона договор, согласно которому выплата долга в пять миллионов ливров растягивалась на пять лет. Однако длительность военных действий и особенно экспедиция в Кале привели к тому, что в 1558 году задолженность возросла до двенадцати миллионов^[535].

Выплаты процентов по государственному займу задерживались и становились проблематичными, а облигации с обязательствами Короны, предлагаемые клиентам банков, уже не представляли собой гарантированного вложения. Подобные вклады не прельщали вельмож, предпочитавших получать ассигнации под такие сборы, как доходы от соляных складов, конфискации и штрафы. Герцогиня де Валентинуа имела в этом плане богатый опыт, но, чтобы обеспечить себе постоянный доход, предпочитала прибегать к услугами преданных управляющих, которые не упускали ни малейшей возможности увеличить размер ее имущества. Одной из постоянных забот герцогини оставалась покупка имений и земельных наделов. Диана лично проверяла как денежные поступления, так и поставки сельскохозяйственной продукции и прочих материалов, необходимых для содержания людей и сооружений.

Большая политика и придворные интриги не мешали герцогине лично объезжать свои владения и присутствовать при представлении счетов.

Изучение приходно-расходных книг Шенонсо показывает, с какой дотошностью Диана относилась к делопроизводству^[536]. Вследствие покупки сеньории Шиссо в 1556 году за 25 тысяч ливров ее владения выросли на четыре лена: Шиссо, Вриньи, Ла Шервьер и Мулен Фор, а вдобавок на три фермы — Ла Баранжери, Ла Гранж, Ла Брюандри и часть фермы Фриш. Частью имений герцогини стали 120 арпанов лесосеки, массив строевого леса под названием Вильклер, четыре пруда и две трети еще одного, 12 арпанов лугов возле Шера. 19 арпанов виноградников, Мулен Фор, недавно построенный на берегу Шера, пещера, выдолбленная в скале, и дом в центре города Шиссо, получивший название Шомон, несколько карьеров, Ле Берадьер близ Шиссо, конопляное поле на берегу Шера выше Шиссо, дом с садом, погреб и службы также чуть выше по течению реки. Все это было приобретено у конюшего Адама де Удэна, капитана Жизора, и его супруги Маргариты Теронно, жившей в Ферраре, будучи фрейлиной Рене Французской.

Кроме того, Диана купила четыре виноградника, расположенных в Шастелье неподалеку от замка Амбуаз. Продажу их амбуазским торговцем Ришаром де Сен-Пэром 13 мая 1556 года местный сеньор, капитул Амбуаза, утвердил в 1558 году. На этих землях предполагалось выстроить для герцогини дом.

Однако главным для Дианы в те годы оставалось обустройство Шенонсо. Она решила перебросить через реку Шер мост, чтобы из главного здания замка можно было с легкостью перебраться на другой берег. 10 июня 1557 года король Генрих предоставил герцогине де Валентинуа «пятьдесят стволов деревьев, крепких и пригодных для строительства» из леса Монришар, дабы помочь ей «выстроить и установить мост, который она намерена создать в своем доме Шенонсо на реке Шер для вящего удобства означенного дома». Большие строительные работы в саду — «цветник Дианы» — продолжались. Среди наиболее срочных работ значились настилка крыш на фермах и службах и возведение высоко приподнятой над рекой стены, чтобы обеспечить постоянный доступ в замок и сад.

И все эти изменения и новшества указаны в пояснениях к «счетам за строительство» от 1557 года, которые казначей Андре Беро предъявил в Ане 6 февраля 1558 года (по новому стилю), а герцогиня проверила и подписала в присутствии своих советников 8-го числа того же месяца. В качестве таковых советников выступили Ла Менардьер, Симон Гуай, Делиль и Жак де Пуатье, аббат д’Иври^[537]. Перевозка камней, песка, известки и земли по суше и по воде из Шиссо, Сент-Авертена, Сент-Эньяна, кровельные работы в замке и на фермах и мельницах вместе с садово-огородными работами составляли основные статьи расходов. За год эти расходы достигли 4537 ливров 9 су 8 денье, а доходы — 4235 ливров 2 су 6 денье. Стало быть, казначею Беро пришлось выложить из собственного кармана 302 ливра 7 су и 2 денье.

Итоговый счет за 1557 год был представлен Диане, опять-таки в Ане, 9 февраля 1558 года. Любопытно проглядеть статьи поступлений, чтобы убедиться, насколько заботливо Андре Беро старался обеспечить герцогине де Валентинуа прибыли, достаточные для уравновешивания расходов^[538]. Наиболее значительный раздел — арендная плата, талья, земельная рента: уплачивать их должны были все жители сеньории, включая священников и монахов, а общее перечисление занимает семьдесят листов. Фермерам и мельникам надлежало поставлять зерно, орехи, каплунов и кур и даже «поросенка или 35 су за неимением такового». Четверо фермеров выплачивали оброк за аренду пастбищ. Десятая часть виноградников в приходах Шенонсо и Шиссо сдавалась в аренду в пользу Дианы, как и многие другие «мелкие десятины», несмотря на протесты кюре Шенонсо. Ферма Коломбье в Уд приносила 9 ливров и шесть дюжин молодых голубей. Сдавались в аренду также места для рыбной ловли и право на таковую, что приносило либо денежный доход, либо свежую рыбу. Фермы тоже облагались податью: Ла Брюандри — 20 ливров, 2 каплуна и 4 курицы; Фриш — 24 ливра; Ла Баранжери — 27 ливров; Ла Гранж — 34 ливра. К этому следует добавить и налоги на сенокос (31 договор).

Взимание «налогов за передачу имущества от одного ленника к другому, а также с прибыли феодов» приносило довольно скромные суммы: сделки, заключенные частными лицами, достигали лишь 233 ливров 10 су, что из расчета по 20 денье с ливра составляло всего 19 ливров 9 су и 2 денье налога в пользу Дианы. Обязанности судьи были на три года отданы на откуп Этьену Беро: он отыскивал «недоимки, нарушения и налагал штрафы», получая за это жалованье в размере 33 ливров в год. Права на печать в сеньоральном округе были вообще ничтожны — 7 су 6 денье, как и аренда одного арпана земли — «удержанное и переданное в аренду наследство» сроком на пять лет стоило всего 9 су.

Наиболее значительные денежные поступления приходили с виноградников герцогини. Отданный в аренду Антуану Бессе надел в Уд размером в 8–9 арпанов обычной земли приносил 47 ливров 10 су и «кварту вина, которое надлежит ежегодно вручать приору Монтуссана от имени Мадам в ее владении Шенонсо вкупе с 11 сетье ржи». Виноградники Пуарье Бодар, сданные Пьеру Шамбриеру, составляли 7–8 арпанов обычной земли (за которые фермер платил 30 ливров в год и бочонок вина) и 7 картье «белой земли» (плата за которые составляла 10 ливров в год). Маленький виноградник величиной в 3 картье, зависимый от Мулен Буазон, был продан Дени Флери за 40 су. Что до виноградников, приобретенных в амбуазском владении Шастелье, то, до того как лозу повыдирали из-за строительных работ Дианы, они приносили в год 227 ливров 1 су и 6 денье.

В счетах приводится перечень продуктов земледелия и скотоводства, переданных хозяйке. Они весьма разнообразны. Здесь и зерно (пшеница, рожь, ячмень, овес), вино (110 с половиной бочек), каплуны, куры и цыплята, гуси, голуби, орехи, воск, рыба, свинина, перец, яйца, миндаль, «садовый горошек», солома, жерди для подвязывания растений, дрова, хворост и ивовые прутья.

Общий доход от земельных владений Шенонсо, включая лены примыкающих сеньорий, в тот год достиг 3968 ливров 18 су 6 и 2/3 денье, что являло собой чувствительное сокращение прибылей по сравнению с предыдущим годом. Сумма покрывала выплаты прислуге. Требовалось оплачивать работу косарей, виноградарей, садовников, а также платить жалованье служащим герцогини: Жак Саван, бальи округа, подчиненного сеньору и прилежащих владений, получал 100 су, Рене де Ла Бретоньер, управляющий поместьем, — 7 ливров; Рауль Годрон, фискальный прокурор, — 100 су; сержанты и лесники Жан Лалу и Антуан Пикар — по 12 ливров каждый; их покойный коллега Дени Флери, прослужив всего девять месяцев, получил 9 ливров, а заменивший его Пьер Сарразен за оставшиеся три месяца заработал 48 су; садовник Шарло Герен, также покойный, за шесть месяцев получил в уплату 21 ливр, а за оставшийся до конца года срок сменившему его Жаку Дютертру заплатили еще 21 ливр. Казначей Андре Беро оценил свои многочисленные обязанности и разъезды в 100 ливров, возмещения которых требовал от герцогини. Исключив все эти расходы, Беро остался должен хозяйке 2399 ливров 4 денье плюс полученные с фермеров налоги, внесенные натурой. Таков итог счета, проверенного в Ане 11 февраля 1558 года (по новому стилю).

Каким образом расходовалась оставшаяся после всех перечисленных выплат сумма, мы знаем из документа, проверенного 27 января 1561 года (по новому стилю), где перечислены траты на строительство за 1558 и 1559 годы^[539].

Возведение моста продолжалось. Мастер-каменщик Жак Шантрель, получавший 300 ливров в месяц, работал там с марта по июль 1558 года. В августе он умер. Проверив, насколько продвинулась работа, казначей уплатил вдове остаток его жалованья и все, что недополучили каменщики и подсобные рабочие (245 ливров 18 су и 2 денье). К тому времени был назначен новый начальник строительства — Жан Нуаре. Он снял опалубку с большой арки, переброшенной Жаком Шантрелем через реку, но работа была выполнена так плохо, что крепежные балки и доски попадали в реку, откуда их потом пришлось вылавливать. Поэтому казначей Беро отказался платить Нуаре, однако последний получил от Дианы письмо с приказом выдать оговоренную сумму. Благодаря этому обстоятельству Нуаре в несколько приемов в течение 1558 и 1559 годов получил 1510 ливров. Строительство моста продвигалось очень быстро: мастер-столяр Матюрен Карте заложил четыре арки, к которым крепились своды. Столяры и каменщики трудились без устали. В то же время кровельщики, плотники, слесари, облицовщики следили за содержанием ферм, мельниц, амбаров, запруд. Расходы на доставку досок для строительных лесов, черепицы и кровельной соломы добавлялись к плате за повозки, задействованные на полевых работах. Итак, за два года, о которых идет речь, расходы достигли 4684 ливров 6 су и 2 денье. Между тем за тот же промежуток времени (до декабря 1559 года) доходы составили 6861 ливр 15 су. Следовательно, казначей Беро признал, что должен герцогине де Валентинуа 2177 ливров 8 су и 10 денье^[540].

Читая счета, занимавшие внимание Дианы, можно забыть, в какой драматической атмосфере существовала в то время Франция. Преследования протестантов достигли широкого размаха после облавы и ареста в молитвенном доме на улице Сен-Жак четырехсот участников собрания в сентябре 1557 года. За арестом последовало сожжение на костре семерых человек. Манифестации в Пре-о-Клер в мае 1558 года с пением псалмов, затем столкновение короля с д’Андело ускорили ход репрессий. Суровость римской инквизиции и прибытие во Францию посланных Павлом IV миссионеров ордена иезуитов, хоть и не признанных парламентом, настраивали французских католиков на самый воинственный лад по отношению к кальвинистам^[541].

Вернувшись к французскому двору, Монморанси был вынужден безоговорочно одобрить предписания Рима. После освобождения из плена он обнаружил, что Гизы прочно устроились у рычагов власти, используя против его племянников Шатийонов обвинение в ереси. Коннетаблю и самому пришлось заделаться непреклонным католиком, дабы отнять у противника монополию на защиту отродоксии. Более того, он со всем рвением присоединился к новоиспеченной союзнице Диане: а королевская фаворитка со времен первых преследований протестантов ничуть не утратила ненависти к ним, ибо они клеймили ее внебрачную связь с королем. Герцогиня де Валентинуа даже отыскала в этом источник дохода, ибо на протяжении многих лет присваивала и раздавала своим слугам средства и ценности, изъятые в виде штрафов и конфискаций по приговорам не только за гражданские преступления, но и по обвинению в ереси^[542].

Монморанси ознаменовал альянс с Дианой, подписав 22 декабря 1558 года брачный контракт своего сына Анри де Дамвиля с Антуанеттой де Ла Марк. Но, прежде чем приступить к этой церемонии, ему надо было организовать свадьбу дочери короля Клотильды и герцога Шарля Лотарингского. Празднества состоялись в Париже. Общий восторг вызвали богатство и размах торжества: 20 января 1559 года — восточная карусель, 21-го — турнир, наконец 22-го числа — брачная церемония в соборе Парижской Богоматери^[543]. Затем Монморанси пригласил короля, королеву и двор сначала в Экуан, потом в Шантийи, где 29 января состоялась свадьба внучки Дианы и его сына Анри.

Итак, в январе самым недвусмысленным образом подтвердилось, что коннетабль вновь обрел абсолютную власть над королем. По словам посла Феррары Альваротто, он заставлял монарха плясать под свою дудку, и все это — благодаря Диане, с которой коннетабль близок «как ноготь к пальцу, если не сказать как бандаж к заднице»^[544]. Каждый вечер союзники ужинали вместе: «Они расточают друг другу величайшие любезности и ласки». Генрих осыпал старого друга весьма ощутимыми милостями: чтобы собрать 100 тысяч экю, то есть половину выкупа, он продавал должности и спорные земли королевского домена, подарил Франсуа де Монморанси 100 тысяч ливров и предоставил ему пожизненно должность великого мажордома, которую страстно хотел заполучить Гиз, а заодно — пост губернатора Лангедока (также пожизненно). Анри де Монморанси-Дамвилю, благодаря брачному союзу ставшему внуком Дианы, Генрих II пообещал маршальский жезл. Настоящим вызовом Гизам стало назначение преследуемого ими д’Андело, по просьбе его дяди коннетабля, королевским лейтенантом при губернаторе Пикардии вместо по-прежнему сидевшего в плену Колиньи^[545].

То, что коннетабль вновь вошел в такой фавор, вызвало необходимость выяснить отношения с Гизами и договориться. Брак герцога Лотарингского и Клотильды Французской укрепил положение Франсуа де Гиза и его брата кардинала при дворе. На их стороне были также дофин и его юная супруга Мария Стюарт (племянница обоих вельмож). Лагерь Гизов поддерживала и королева Екатерина. Сближение их было связано с последними событиями в Италии.

Вследствие неудачной военной кампании Гизов в Неаполитанском королевстве Эрколе д’Эсте пришлось заключить мир с Филиппом II 18 марта 1558 года и женить своего сына Альфонса на Лукреции, дочери Комо ди Медичи. Союз Феррары с Флоренцией означал потерю Монтальчино, последнего бастиона Французской Тосканы. Это обстоятельство сблизило Гизов с Екатериной, тем более что для нее Пьеро Строцци был единственным кондотьером, способным добиться возвращения Флоренции, но он погиб под Тионвилем 20 июня 1558 года. Королева сделала чисто символический жест, даровав вдове Строцци, Лаудомине ди Медичи, годовой пенсион в тысячу экю и земли, приносившие 6 тысяч ливров годового дохода. Сын Строцци Филиппо получил от Королевской палаты титул дворянина, пенсион в 4 тысячи ливров и поместье, способное давать 10 тысяч ливров дохода. Зато 29 сентября 1558 года король, прибыв в военный лагерь, торжественно понизил в должности герцога Оттавио Фарнезе и Паоло Джордано Орсини, зятя Комо ди Медичи за нарушение ими клятвы верности кавалеров ордена Святого Михаила^[546]. Но все эти демонстративные поступки нисколько не означали, что война в Италии должна возобновиться, как о том мечтали королева и Гизы. Франция была слишком измотана для ведения военных действий.

На драматичном заседании своего Малого совета 15 ноября 1558 года король, предварительно посовещавшись с Дианой, изъявил твердое намерение покончить с завоеваниями в Италии ради скорейшего хода мирных переговоров. Тогда же Диана и Генрих направили Монморанси совместно написанное письмо, где уверяли в своей неизменной привязанности и побуждали скорее довести переговоры до благополучной развязки^[547]. Это шло вразрез с чаяниями Екатерины.

Возмущенная столь резкой сменой курса, королева явилась на Совет и пала королю в ноги, надеясь поколебать его решимость. «Коннетабль никогда не делал ничего, кроме зла», — пробормотала она. «Он всегда творил лишь добро, — возразил Генрих II, — а что касается зла, его творили те, кто посоветовал мне нарушить Воселльский договор». И он удалился, не добавив больше ни слова. Пытаясь найти утешение, Екатерина взялась за чтение «Хроник истории Франции». Диана поинтересовалась, что она читает, и услышала оскорбительно резкий ответ: «Я читаю об истории этого королевства и нахожу, что в любую эпоху поступками королей время от времени управляли шлюхи». Гизы полностью разделяли негодование Екатерины. В тот же день, когда Генрих II спросил герцога, что он думает о его решении, Франсуа де Гиз дерзко отчеканил: «Я скорее дам голову на отсечение, чем скажу, что оно почетно и выгодно для Вашего Величества»^[548].

После перерыва, вызванного смертью Марии Тюдор, переговоры возобновились 14 февраля 1559 года в крохотном местечке Като-Камбрези. Официальным представителем Франции был коннетабль де Монморанси.

Дважды он ездил к королю в Вилье-Коттре, и Генрих в очередной раз подтвердил, что он вовсе не намерен возобновлять войну. Наконец, 2 апреля был подписан первый договор — с Англией. Кале на ближайшие восемь лет оставался во владении Франции. Если к концу этого срока Франция не пожелает вернуть означенные территории, она обязывалась уплатить 500 тысяч крон золотом. Англия же теряла право на какие бы то ни было реституции и вознаграждение в случае агрессии против Франции или Шотландии. Договор дополняло мирное соглашение между Англией и Шотландией.

Подписанный на следующий день договор с Испанией предусматривал взаимный обмен территориями, захваченными в последние восемь лет. Как и прочие вельможи, воевавшие на стороне Франции, семья Дианы понесла убытки: де Ла Марку предписывалось отдать город Буйон епископству Льежскому.

В отношении итальянских земель отступление Франции было весьма чувствительным. Герцог Савойский добился возвращения ему Бресса, Бюже, Вальроме, Савойи и Пьемонта, аннексированных Франциском I в 1536 году. Турин, Кьери, Пиньероль, Кивассо, Вилланова д’Асти и Салуццо тем не менее остались в руках короля. Однако Генрих II обязался отдать Монферрат вместе с Казале герцогу Мантуанскому, Монтальчино — герцогу Флорентийскому, и так владевшему Сиеной, Корсику — генуэзцам. О трех епископствах — Меце, Туле и Вердене — речь в договоре не шла, поскольку вопрос о их принадлежности касался Империи.

Примирение недавних врагов ознаменовали династические союзы. Мадам Елизавету, тринадцатилетнюю дочь короля, предназначавшуюся сперва дону Карлосу, обручили с вдовым Филиппом II, которому она должна была принести в приданое 400 тысяч золотых экю. Мадам Маргарита, сестра короля, обручилась с герцогом Савойским Эммануилом-Филибером. Ее приданое составляли доходы от герцогства Берри и 300 тысяч экю золотом, но самым роскошным свадебным даром становилось возвращение будущему супругу Савойи и Пьемонта.

Едва сложив оружие, бывшие противники испытали необходимость оправдать примирение благой целью, и таковой стала нужда добиться всеобщего единства для «реформации и приведения всей христианской Церкви к истинному единству и согласию». Но это уточнение, фигурирующее в первой статье договора с Испанией, не очень-то утоляло досаду всех, кто годами не щадил ни жизни, ни денег ради победы Франции^[549].

Уязвленное самолюбие воина-победителя не позволяло Франсуа де Гизу смириться с тем, что договор перечеркнул результаты стольких усилий. Он вновь предлагал послужить королю мечом: «Сир, даже если бы вы 30 лет только проигрывали, и то не потеряли бы того, что хотите разом отдать. Пустите меня в худший из городов, что намерены вернуть, и я с большей славой буду защищать его на крепостной стене, чем при этом, столь невыгодном мире, который вы готовы заключить. У вас, Сир, довольно и других слуг, которые сделают не меньше и здесь, и за горами»^[550].

Почти все современники разделяли эти сожаления. Блез де Монлюк писал в своих «Комментариях»: «Мир был заключен к великому несчастью прежде всего короля и всего королевства, ибо он стал причиной утраты всех земель и завоеваний, достигнутых королем Франциском и самим Генрихом, которые были не так уж малы, коль скоро составляли едва ли не третью часть Французского королевства. В одной испанской книге я прочитал, что король возвратил 98 земель и укрепленных городов, под которыми подразумеваются крепости»^[551].

Диана, долго остававшаяся при дворе — зимой 1558/59 года в Сен-Жермен-ан-Ле, весной в Вилье-Коттре, — пристально следила за развитием переговоров. Полностью разделяя миротворческие настроения, она неоднократно рассыпалась в похвалах коннетаблю, присоединяя их к комплиментам короля. Так, в уже цитированном письме, написанном 20 февраля в Сен-Жермен-ан-Ле^[552], читаем: «Надеюсь, Вашими усилиями этот час принесет нам немного доброго спокойствия; и, буде и впрямь возможно, как Вы пишете, чтобы король Филипп встретился с королем и господином герцогом Савойским, это принесло бы великое благо и успокоило бы все ссоры, что стало бы отнюдь не малым из Ваших деяний […]. И еще, монсеньор […], коли Вам угодно будет вспомнить мою прямоту, Вы увидите, что я верный друг в любых обстоятельствах, а потому умоляю […] любить меня и почитать столь же, как я желаю удостоиться чести обрести Ваше расположение». Генрих показывал Диане все письма, какие получал от старого друга и посылал ему сам. Во время переговоров с Испанией герцогиня пыталась отстоять собственность своей дочери Франсуазы, герцогини Буйонской. После обручения Антуанетты де Ла Марк с Анри де Монморанси-Дамвилем их с коннетаблем объединяли общие интересы. Однако пришлось-таки подчиниться настояниям испанцев. В марте сам король предупредил об этом Франсуазу де Буйон: «Прошу Вас, со всей моей сердечной к Вам любовью, кузина, не чинить каких-либо препон, а и впрямь вернуть владения в виде означенного герцогства, замка и крепости де Буйон тем, кто поименован в указанном договоре, соответствующие статьи которого Вам будут сообщены особо. И пребывайте в уверенности, что, как я ныне обещаю Вам сим собственноручно начертанным посланием вкупе с прилагаемым документом, даровать и Вам, и Вашим детям столь щедрое и справедливое воздаяние, что Вы сможете с полным на то основанием радоваться и пребывать в полном довольстве»^[553].

Обещанная компенсация вскоре выразилась в предоставлении «кузине» доходов с соляных складов в Пуату.

Опираясь на общность взглядов с королем, герцогиня, так же как и коннетабля^[554], обласкивала всех и каждого, кто близко или отдаленно был связан с событиями: например, проявляла массу заботы о герцогине де Невер, чей супруг, один из виднейших военачальников того времени, серьезно заболел. Не меньше внимания она уделяла и своему верному маршалу де Бриссаку, вынужденному скрепя сердце оставить Пьемонт. Когда маршал выразил беспокойство по поводу того, что с ним не посоветовались при заключении мирного договора, Диана написала ему длинное дружеское письмо:

«Господин маршал, из Ваших писем ко мне я вижу, что Вы мне доверяете и считаете ближайшим другом на этом свете, в чем при случае и впрямь всегда сможете убедиться. Найдя сии письма Ваши более нежели честными и мудрыми, мне захотелось показать их королю, который также счел оные прекрасными. Касательно же того, что Вас не призвали высказаться о мирном договоре, так это оттого, что ничто еще не было решено и условлено наверняка. Но теперь, когда, хвала Господу, мир состоялся, Его Величество уведомит Вас и распорядится обо всем, питая надежду, что и гражданские войны тем самым придут к завершению. Впрочем, полагаю, вскоре Вы прибудете сюда, где всегда найдете меня готовой оказать Вам услугу с самым сердечным и добрым расположением. С сим вверяю и себя Вашей милости, моля Бога, милостивый государь, даровать Вам отменное здоровье и долгую жизнь. Писано в Вилье-Коттре в первый день апреля Вашим лучшим и преданнейшим другом Дианой де Пуатье»^[555].

Сердечный тон этого письма иногда интерпретировался как свидетельство интимных отношений между герцогиней и маршалом. Однако в действительности все обстояло по-другому. Диана подружилась с Бриссаком, как и с другими членами семьи Рене де Коссе, бывшего гувернера Генриха II, еще в те времена, когда король был ребенком. Вскоре Диана приложила еще одно свое письмо к королевскому посланию, доверенному Артусу де Коссе, сеньору де Гоннору, брату маршала, которого монарх отправил в Италию показать де Бриссаку мирный договор и помочь в его воплощении. Герцогиня хотела также заверить, что поддержит его вопреки намерению Монморанси добиться для своего сына Дамвиля управления оставленными Франции городами Пьемонта^[556]. Было общеизвестно, что Бриссак, до глубины души потрясенный статьями договора, дал волю отчаянию: «О, несчастная Франция! К каким потерям и разорению позволила себя принудить ты, торжествовавшая над всеми другими народами Европы!»^[557] Но никакие сетования и сожаления не помешали маршалу подчиниться приказу. Он получил текст договора 7 апреля, а 11-го опубликовал его в Пьемонте. Тягостнее всего де Бриссаку было сообщать об увольнении двенадцати тысяч ветеранов. Многие из офицеров сражались в Италии еще за Франциска I. Их глубоко уязвил приказ покинуть страну, ставшую второй родиной. Солдаты, пишет Брантом, винили во всем принцессу Маргариту, за то что та принесла супругу в приданое лучшие из завоеваний Валуа. «Что до воинов и спутников по военным походам, так давно свыкшихся с гарнизонами, мягкостью климата и превосходной здешней кормежкой, то об их мнении можно было не спрашивать, ибо те сами кричали, ругались и сыпали проклятиями. Одни, как гасконцы, так и другие, вопили: „Эй, черт побери! Неужто за какой-то пустяковый кусочек плоти между ног у этой бабы надо отдавать столько прекрасных и обширных земель?!“ Другие вторили им: „Будь проклята ж… которая обходится нам так дорого!“ А третьи смеялись: „Ох, ну и здоровенная у нее должна быть ж… чтобы засунуть туда столько земель и замков!“^[558]».

По объявлении мира сторонникам Франции стали угрожать приближенные герцога Савойского, и им пришлось отправиться в изгнание. И среди всех этих смут и беспорядков приходилось еще заниматься сносом укреплений. Французы были вынуждены спасаться бегством как из Сиены, так и из Пьемонта.

В общей неразберихе, под крики «спасайся, кто может!» Диана намеревалась сохранить свои итальянские владения и наконец получить международное подтверждение прав, которые она поручила д’Авансону отстаивать в Риме, а заодно и наследных прав на Кротонский маркизат в Калабрии.

Благодаря поддержке полномочных представителей Франции ей удалось заручиться признанием своих претензий королем Испанским. В меморандуме, приложенном к Като-Камбрезийскому мирному договору, им посвящена особая статья, где уточняется, что кое-кому из знатных господ «должны быть возвращены имения, отчужденные во время войн». Есть в этой статье и прямое указание на Диану: «Мадам Диане де Пуатье, герцогине де Валентинуа, в отношении ее претензий на маркизат Кротонский, графство Катазаре (Катанзаро) и прочие земли, принадлежащие ей в королевстве Неаполитанском, Его Католическое Величество обещает вынести столь же скорое и справедливое решение, как и собственным подданным, с этой целью Мадам предоставят благоприятствующие ей письма к вице-королю и прочим должностным лицам в означенном королевстве Неаполитанском там, где сие необходимо»^[559].

Итак, Диана извлекла из Като-Камбрезийского договора довольно существенные выгоды. В процедуре восстановления собственности лиц, чьи земли были отчуждены Испанией, мадам де Валентинуа оказалась в хорошей компании — рядом с Марией де Бурбон, герцогиней д’Эстутвиль, претендовавшей на графство Сен-Поль, или Антуаном Бурбоном, королем Наваррским, отстаивавшим свои права в герцогстве д’Энгьен. В ответ король Франции обещал возместить ущерб многим фламандским и бургундским сеньорам, среди которых мы находим Шарля де Пуатье, сеньора Сен-Валье и наследника Гийома де Пуатье, чье имущество было конфисковано, когда он перешел на службу к Карлу V вместе с коннетаблем Бурбоном. Как видим, дом Сен-Валье выигрывал во всех отношениях^[560].

Подводя общие итоги, Диана с полным ощущением, что ее власть при дворе еще более укрепилась, участвовала в церемониях и празднествах в ознаменование мирного договора. В Париже уже с апреля начали готовиться к торжествам по поводу бракосочетания Елизаветы Французской и Филиппа II Испанского. В мае французы и англичане обменялись заложниками. Генрих II и его сын, дофин Франциск (последний — в качестве короля Шотландии), 28 мая принесли мирную клятву представителям Елизаветы Английской. Оставалось решить вопрос о судьбе пленных, еще томившихся в ожидании своей судьбы как у той, так и у другой стороны. Если знатным господам предстояло уплатить солидные выкупы, то простые солдаты нередко бывали обречены на тяжкую судьбу гребцов французских или испанских галер. Судя по составленному тогда списку, в плену у французов находилось 975 человек. Их согласились отпустить без всякого выкупа, что и в самом деле было исполнено в октябре 1559 года. На сей раз Диане и ее кузену Шарлюсу не удалось настоять на своем праве получить вознаграждение. Король Испании отсрочил такое же освобождение, поскольку слишком нуждался во флоте для борьбы с неверными^[561].

Мало-помалу в королевстве вновь установился порядок. В Экуане 2 июня 1559 года король подписал патентные письма, направленные на организацию подавления деятельности еретиков, подпавших под влияние «протестантских проповедников из Женевы». Генрих II лично явился 10 июня в Парижский парламент на «меркуриал», торжественное заседание, где каждому дозволено высказывать свое мнение. Среди прочих изобличителем репрессий против гугенотов объявил себя советник Анн де Бург. Его арестовали и предали гражданскому суду, что не помешало состояться синоду реформистов под председательством пастора Франсуа Мореля^[562].

В охваченном лихорадочным возбуждением и тяжким кипением страстей городе начинались роскошные празднества, посвященные бракосочетанию Елизаветы Валуа и обручению Маргариты Французской с герцогом Савойским. Трое представителей Филиппа II — герцог Альба, принц Оранский и граф Эгмонт, которым было поручено вступить в брак с Елизаветой от имени короля Испании, 15 июня прибыли в Париж. Король отправился в собор Парижской Богоматери 18 июня и в присутствии испанских посланцев дал клятву не нарушать мира. А 22-го собор принимал весь двор на торжественной брачной церемонии. Присутствовали даже племянники-протестанты Монморанси Колиньи и д’Андело, получившие обманчивое обещание, что Анн де Бург и недавно взятые под стражу парижские парламентарии будут освобождены. Во дворце Сите, в резиденции Турнель и в Лувре чередовались пиршества, балы и маскарады^[563].

После ужина 28 июня король праздновал обручение Эммануила-Филибера Савойского и своей сестры Маргариты. Был подписан брачный контракт. До обряда, намеченного в соборе Парижской Богоматери, решили устроить пятидневные турнирные увеселения — со среды 28 июня по воскресенье 2 июля.

С 22 мая Генрих II приказал своему герольду огласить, что он сам, наихристианнейший король, равно как дофин, принц Альфонсо Феррарский, герцоги Карл Лотарингский, Франсуа де Гиз и Жак де Немур готовы встретиться на ристалище с любым претендентом — принцем или простым дворянином, рыцарем или оруженосцем. Как и ранее во время королевских торжественных въездов, на улице Сент-Антуан у дворца де Турнель были сняты камни мостовой и устроена площадка для турниров. Ее обнесли барьером и установили трибуны для зрителей. Деревянные конструкции скрыли богатые ткани, расшитые гербами Франции, Савойи и Испании. Колоннады, фризы и скульптурные группы символизировали только что завершенную войну и благоденствие, ожидаемые от мирного договора^[564].

В первые два дня состязания разворачивались ко всеобщему удовольствию. На королевской трибуне восседали королева Екатерина и Диана в окружении придворных дам. Король неутомимо сражался со всеми желающими. Утром третьего дня, в пятницу 30 июня, он вызвал Габриэля де Монтгомери. Молодой граф — ему было всего 29 лет — уже не раз доказал свою преданность королю: сначала преследуя протестантов в Сен-Ло, затем — арестовав парижских парламентариев. На сей раз Генрих приказал ему по окончании турнира отправиться в Нормандию, в город Ко, дабы схватить сторонников протестантизма и предать суду. А до того графу было позволено участвовать в турнирных забавах^[565].

В этот день около двух часов пополудни король потребовал оружие и доспехи, несмотря на все попытки королевы его удержать (накануне ночью Екатерина видела страшный сон — раненого Генриха с окровавленной головой). Король поступил по-своему. В самую жару он вышел на ристалище. На Генрихе были цвета Дианы — белое и черное. Лошадь, подаренную ему герцогом Савойским, звали Несчастливец. «Этот прекрасный конь помогает мне наносить удачные удары копьем!» — жизнерадостно крикнул Генрих герцогу, сидевшему на королевской трибуне. «Я очень рад, что мой конь пришелся вам по вкусу, сир», — ответствовал герцог. Тем не менее он присоединился к королеве и придворным дамам, умолявшим короля не «переутомляться».

Но Генрих, несмотря на усталость, намерен был выдержать три поединка, которые предписывались правилами для каждого претендента. Оставалось лишь подчиниться воле монарха. Сначала герцог Немурский, а потом Гиз померились силами с королем. Генрих победил обоих. Выехал третий противник — граф Габриэль де Монтгомери. На его щите красовались лилии, напоминавшие о старинном союзе этой семьи с королевской династией. Всадники сшиблись, но исход поединка остался неясен. Однако было уже пять часов пополудни, и турнир следовало завершать. Придворные на трибунах встали, собираясь расходиться. Но Генрих потребовал еще одного поединка. Ему возразили, что это было бы нарушением традиции. «Я хочу отыграться! — запальчиво крикнул король. — Он заставил меня покачнуться в седле и едва не потерять стремена!»

Молодой граф Монтгомери уверял, однако, что преимущество было на стороне Генриха, а королева Екатерина послала гонца умолять ее мужа более не сражаться из любви к ней. «Из любви к королеве, клянусь честью дворянина, я только еще раз сражусь на копьях, не более», — раздраженно ответил король.

Пустив коня в карьер, он отпустил поводья и помчался на соперника. Оба копья сломались, а лошади откинулись на круп. Подвижный и гибкий граф де Монтгомери схватил ленчик седла и остался на коне. Но король, несмотря на опыт и привычку к постоянным физическим упражнениям, пошатываясь, ухватил лошадь за шею и кое-как побрел к барьеру. Дворяне бросились остановить коня. Потерявшего сознание Генриха подняли на ноги. Коннетабль де Монморанси и маршал де Таванн, арбитры турнира, подхватили тело своего господина. Забрало его шлема было приподнято — там застрял кусок наконечника копья Монтгомери. Шлем сняли с бесконечными предосторожностями, но лицо короля тут же залила кровь, хлынувшая из многочисленных ран, нанесенных обломками деревянного копья. Самый крупный из них был примерно десять сантиметров в длину. Итальянские дипломаты, епископ Фермо и Луис де Гонзаг, в своих депешах сделали его набросок. Этот обломок ранил лоб над правой бровью и вонзился в уголок левого глаза, покалеченного и множеством других щепок, одна из которых, острая как иголка, достигала семи сантиметров длины^[566].

Сидевшие на трибуне королевы и дофин при виде крови потеряли сознание. Диана побледнела. Нетрудно представить, как она стояла, прямая и безмолвная, среди испуганных криков придворных дам и смотрела, как короля уносят во дворец де Турнель. Королева Екатерина, герцог Савойский, коннетабль и Гизы последовали за королем в его спальню. Врачи протерли его лицо уксусом и розовой водой в ожидании хирургов. Последние удалили наиболее крупные обломки, вызывая у короля громкие крики. Не зная, каким образом извлечь застрявшую часть древка, они добились разрешения провести эксперимент на головах четырех преступников, поспешно казненных в дворцовой тюрьме Консьержери и тюрьмах Большого Шатле. Знаменитый хирург Андре Везаль 3 июля был направлен Филиппом II из Брюсселя в Париж, дабы присоединиться к коллегам. Амбруаза Паре также вызвали на консультацию.

Диана издали, ибо не смела достигнуть порога королевской спальни из опасения быть изгнанной королевой, с тревогой ждала развития событий, то преисполняясь надежд, то впадая в отчаяние. 1 июля раненому дозволили принимать легкую пищу, а 2-го он попытался говорить и призвал к себе Монтгомери. Узнав, что последний бежал, король стал твердить, что несчастный случай произошел не по его вине, а из-за неблагоприятного стечения обстоятельств. Ложе короля окружали интриги и соперничество. Гизы жаждали выдвинуть обвинение против коннетабля, считая что он недостаточно прочно закрепил шлем своего господина. Монморанси развивал лихорадочную деятельность, с перепугу бросаясь из крайности в крайность. Он приказал доставить Везалю тело бедолаги, убитого в Париже, чтобы врач смог изучать на его черепе воздействие раны, нанесенной королю^[567].

Генрих вроде бы пошел на поправку 3 июля. Он с удовольствием слушал музыку и дал обет в случае выздоровления пешком отправиться в Нотр-Дам де Клери. Считая несправедливым, что столь многочисленные дворяне пошли ради празднеств на ненужные траты, монарх приказал возобновить торжества в следующее воскресенье. Он также нашел в себе силы продиктовать письмо французскому послу в Риме, дабы тот уведомил папу об аресте Анна де Бурга и «лютеранствующих» парламентариев. «Уповаю, коль скоро Господь даровал мне мир, употребить отпущенные время и силы, дабы наказать, подвергнуть экзекуции и искоренить всех, кто вздумает следовать сим новым доктринам».

Однако вечером 4 июля у короля внезапно поднялась высокая температура, сопровождаемая сильнейшими болями. В голове начался абсцесс, положение было безнадежно. Королю становилось все хуже и хуже. Все лицо распухло. Все же у Генриха еще хватило сил продиктовать своему сыну дофину письмо к послу в Брюсселе, дабы тот просил у Филиппа II покровительства для Франции и наследника престола. После этого он окончательно потерял зрение. Потом лишился дара речи. Началась агония^[568].

Вечером 8 июля во дворец герцогини де Валентинуа явился офицер. От имени королевы он требовал вернуть драгоценности Короны, отданные Генрихом своей фаворитке…

«Как? Король умер?» — спросила Диана.

«Нет, мадам, но это не замедлит произойти с минуты на минуту».

«Ну, так пока в нем остается жизни хоть на вершок, я хочу, чтобы мои недруги знали: я их нисколько не боюсь и не стану покоряться до его последнего вздоха. Отвага моя еще не сломлена. Но когда он умрет, мне и самой более не захочется жить, так что любые гонения будут сладостны по сравнению с моей потерей. Таким образом, жив мой король или мертв, враги мне не страшны»^[569].

На заре в воскресенье 9 июля умирающего соборовали. Потом к нему привели дофина, и король в знак благословения сжал руки сына. Подросток потерял сознание. В Париже ко всем святыням столицы тянулись нескончаемые процессии. Наконец вечером врачи дали королю обезболивающее — они решились сделать ему трепанацию черепа, а пока заново перевязали голову. Рана, утром еще сухая, вновь наполнилась гноем. Генрих вроде бы испытал облегчение и вновь обрел дар речи. Но тело его обильно потело, и медики заявили, что это «смертный пот», а потому дальнейшие попытки бесполезны.

Ночью в спешке провели церемонию бракосочетания герцога Савойского и принцессы Маргариты Французской. Произошло это в апартаментах Елизаветы де Валуа, новой королевы Испанской.

10 июля в час пополудни король Генрих II испустил дух, к огромной скорби всех, кто в эти десять дней следил за его отважной битвой со смертью^[570]. К этому времени королю исполнилось сорок лет четыре месяца и десять дней. Правил он 12 лет 3 месяца и 11 дней. С полным основанием можно сказать, что Диана царствовала вместе с ним.

Не строя никаких иллюзий насчет будущего, герцогиня, на сей раз добровольно, отослала драгоценности Короны вместе с собственноручно составленным ею подробным их перечнем. Одновременно она просила у королевы прощения за все обиды. Предлагала свое имущество и жизнь. Передача драгоценностей после смерти суверена была традиционной: так, после кончины Франциска I герцогиня д’Этамп и королева Элеонора вернули то, чем временно владели при его жизни, а теперь сама Екатерина и Мария Стюарт внесли в королевскую казну имевшиеся у них драгоценности: право вновь отдать их в чьи бы то ни было руки принадлежало новому королю. Стало быть, жест Дианы вовсе не был знаком капитуляции. По сообщению посла Альваротто, королева просто велела передать герцогине, что впредь не желает более ее видеть, и посоветовала мирно довольствоваться благами, дарованными покойным монархом^[571].

Неизвестно, кто доставил это сообщение Диане. Вполне вероятно, это был один из Гизов, и скорее всего — кардинал Лотарингский. И в самом деле, несмотря на искреннюю и глубокую скорбь, королева Екатерина вовсе не затворилась в затянутой трауром спальне, как полагалось по этикету, а немедленно переехала в Лувр вместе с новыми суверенами и Гизами. Коннетабль, будучи великим мажордомом, вынужденный сидеть у останков Генриха II, волей-неволей остался во дворце де Турнель.

Герцог Гиз тотчас занял апартаменты герцогини де Валентинуа, расположенные рядом с королевскими, а его брат кардинал — комнаты Монморанси.

Франциск II, испытывавший к матери любовь, страх и уважение, предложил ей власть. Однако Екатерина мудро предпочла действовать исподволь, выставив на первый план Гизов. Таким образом она вынуждала дядей Марии Стюарт делиться с ней властью, распоряжаться которой те рассчитывали в любом случае. Герцог Гиз получил под командование войска, а кардинал Лотарингский — прерогативы премьер-министра. Что до коннетабля, Франциск II дал ему «освобождение от трудов и обязанностей придворного», и Монморанси вернулся в Шантийи. Бертрану, Хранителю Печатей, пришлось уступить место канцлеру Оливье. Д’Авансон покинул пост сюринтенданта финансов^[572].

Судьба Дианы оставалась неопределенной. Герцог д’Омаль попытался было растрогать братьев и вступиться за свою тещу, но «кардинал Лотарингский гордо ответствовал ему, что тот должен радоваться, обеспечив путем неравного брака великие богатства и завидное положение на несколько лет, однако ныне тот же союз делает его одиозной фигурой и покрывает позором, а потому в интересах достославного Дома Гизов — мало-помалу стереть из памяти людской сие постыдное воспоминание, удалив герцогиню от двора. Д’Омалю следовало бы понимать, что удерживать ее тут невозможно, не оскорбляя тем самым королеву-мать, а именно ее-то и надлежит ограждать от подобных и иных неприятностей. В общем, д’Омаль обязан сохранить и достойными деяниями упрочить положение, которым, к стыду своему, был обязан официальной фаворитке последнего царствования^[573]…».

Таким образом, в тот момент единственной санкцией против Дианы было запрещение появляться при дворе, относившееся также к ее дочери, герцогине де Буйон. При этом мадам де Валентинуа никто не изгонял из Парижа, и она могла попрощаться с царственным любовником из окна собственного особняка.

Она наблюдала 13 августа за шествием похоронной процессии через всю столицу в сторону Сен-Дени. На парадном ложе несли изображение ее возлюбленного, высеченное Франсуа Клуэ. Скульптор весьма точно воспроизвел черты лица покойного. Одежды короля и убранство кареты были выдержаны не в белом и черном — цветах Дианы, а лиловом, ибо таков цвет королевского траура. Однако среди цветов лилии кое-где мерцали еще «Н» со скрещенными полумесяцами, образующими двойное «D».

Никогда не подумала бы герцогиня, что столь трагически дорого заплатит за мир, который должен был стать ее триумфом.

Отличаясь практическим складом ума, Диана никак не ожидала, что обычный турнирный поединок может закончиться смертельным исходом. Ни она, ни королева Екатерина, при всей склонности последней к астрологии и толкованию снов, сначала даже не заметили аллюзии в 35-м четверостишии первой «Центурии» Нострадамуса, фигурировавшей в издании его «Пророчеств», подаренном в 1555 году Генриху II:

Юный лев одолеет зрелого

На поле брани в странном поединке,

В златой клетке единым ударом лишится

Обоих очей, а затем придет жестокая смерть.

Отправляясь в ссылку, Диане оставалось лишь оплакивать свою судьбу: она потеряла мужчину, давшего ей гораздо больше, чем корону, — власть, право влиять на политику, людей и искусство. Но и после его смерти герцогиня намеревалась посвятить себя культу воспетого дю Белле полубога, возлюбленного сына Марса и Венеры, чьей высочайшей жрицей она была:

Увы, он был сражен насмерть обломком копья.

Тот, кто на войне явил непобедимую отвагу.

Но, прежде чем умереть, он сотворил так,

Что его время восстановило золотой век.

И при жизни был так любим всеми.

Что сами Боги ему завидовали…

Так высеките же на его усыпальнице:

«Здесь упокоился король Генрих, бывший любовью мира сего»^[574].