Глава 10 Неосознаваемая опасность

Глава 10

Неосознаваемая опасность

Таковы уж крестьяне, они обычно рассуждают не вслух, а про себя. Их пугает все необычное, далекое и непонятное. Например, город. Они боятся таинств природы, но хорошо представляют себе, что происходит в их собственном небольшом мирке. По их мнению, спорынья, которая заводится во ржи, — это вовсе не спорынья, а маленький черный чертик.

Вейо Мери. Кончина матери

История «злых корчей» в России — это история борьбы с крестьянскими предрассудками и верой во благо и «спорость» хлеба от спорыньи. Борьбы, надо заметить, почти бесполезной. Полтора столетия просветительской деятельности врачей прошли практически впустую. Население России до самого последнего времени не верило во вред «матери ржи», она по-прежнему считалась удачей и прибылью к урожаю. Спорынья перестала представлять перманентную проблему лишь с разрушением традиционного деревенского уклада жизни. Схожая картина наблюдалась и в Европе. Основное отличие российских эпидемий от европейских — это отсутствие бизнеса на них: никакой серьезной коммерческой инфраструктуры вокруг заболевания не возникло. За отсутствием демонологических трактатов ведьм также жгли относительно мало — счет шел на сотни, а не на десятки или сотни тысяч. Зато отыгрались на раскольниках. Полуязыческое «двоеверие» оказалось для христианства непреодолимым, народ мог осерчать на колдуний только за гибель урожая или мор, но не за «дьявольщину», несмотря на стремление церковников к подавлению конкуренции:

Христианские пастыри не ограничились только поучениями и запретами; они требовали предания обличаемых строгому суду и казням… Как сжигались музыкальные инструменты и волшебные книги, так подобную же участь испытывали и колдуны, и ведьмы[233].

Впрочем, один из самых известных случаев сожжения двенадцати «женок вещих» в Пскове (6919 год[234]) произошел из-за самой спорыньи непосредственно — вскоре после прокатившегося по множеству волостей ужасного мора, в чем «ведьм», скорее всего, и обвинили, как считал А. Н. Афанасьев: «заметим, что около этого времени действовала на Руси страшная моровая язва, которая и могла послужить поводом к их обвинению»[235]. Единственное, что не знал знаменитый исследователь фольклора — упомянутая им «страшная моровая язва» была как раз эрготизмом, отмеченным во множестве летописей (прiиде на люди люто умертвiе корчета).

Императорское Вольное экономическое общество, учрежденное в Санкт-Петербурге в 1765 году, старейшее из ученых обществ России, посвятило много сил описанию проблем эрготизма. Ситуация со спорыньей в России, согласно материалам Императорского общества, была ужасающей и позже в советской литературе вполне справедливо характеризовалась как «поистине национальное бедствие»:

В материалах общества можно встретить много работ по эрготизму, заболеваемость которым среди крестьянских масс дореволюционной России нередко принимала широкий размах и наносила большой ущерб народному хозяйству страны. Причиной такого положения являлась засоренность ржи спорыньей («изгаром»). В многочисленной печатной продукции общества, посвященной этому поистине национальному бедствию, болезнь освещалась не только в клиническом, но и в медико-статистическом и даже евгеническом аспектах. О вреде рожков спорыньи известны труды X. Пекена (1767), А. Т. Болотова (1788), Фрибе (1810), Нелюбина (1853)[236].

Стоит заметить только, что непосредственно под «изгаром» имели в виду, скорее, головню, которую со спорыньей путали и вплоть до середины XX века считали ядовитой. Осознавать проблему спорыньи начали только в конце XVIII века. Впервые в России конкретную эпидемию связал с рогатой рожью в 1786 году штаб-лекарь Остерского уезда Киевского наместничества Яков Стефанович-Донцов. Ранее лейб-медик Готлиб Шобер, расследовавший по повелению Петра I эпидемию в 1722 году, уже предполагал роль хлеба в отравлении, но винил головню[237]. Правильно определив этиологию заболевания, Стефанович-Донцов подробно описал клинику, способы лечения, меры профилактики и в результате написал первую в России диссертацию по этому вопросу: «Описание о черных рожках, причиняющих корчи и помертвение членов» (1797). В 1794 году при массовых отравлениях гарнизона в Одессе (тогда Гаджибей) полковые лекари (за исключение лекарей Богоявленского госпиталя) также видели проблему в хлебе с рожками. В 1803 году члены Полтавской врачебной управы уже разработали систему профилактических мероприятий при наличии спорыньи в хлебе. Они рекомендовали: выбирать спорынью из колосьев, зерна перед помолом тщательно промыть водой, хлеб, выпекаемый из зерен, пораженных спорыньей, тщательно пропекать, не делать из него галушек и пресного хлеба, не гнать из него вина[238].

Особенно сильная эпидемия была зафиксирована в России в 1832 году. Она охватила 30 различных районов. Смертность от болезни в разных местах колебалась от 11 до 66 процентов. В связи с широким распространением болезни медицинский департамент в Петербурге создал специальную комиссию по изучению эрготизма, а МВД выпустило инструкции, а затем распоряжение для Медицинской Полиции с описанием вреда спорыньи и симптомов отравления[239]. Со временем, просвещение, казалось, давало свои плоды. Спорынья уже иногда описывалась даже в художественной литературе как бедствие. Например, Гоголь, наслышанный о ее вреде, пытаясь найти некое сравнение, записывает в черновике «Мертвых душ»: «…и родились, посыпались грозные следствия бесчисленно, как черви в дожди, как рождаются в ненастное время черные наросты, зовомые спорыньем, которыми вся покрывается нива, страшные предвестники глада» (VI, 834). Гоголь здесь не совсем прав (может, сомневаясь, он и не включил фразу в окончательный вариант?) — отравление спорыньей часто происходит на фоне голода, провоцирует «волчий аппетит», но нередко голод — например, вследствие нескольких лет засухи — наоборот, этому предшествует. Когда же после засухи выдается влажный год с хорошим урожаем — появляется и много спорыньи. Вероятно, именно поэтому она и стала в народном сознании с урожаем ассоциироваться. Подобные наблюдения присутствуют в дореволюционных источниках:

Спорынья, по наблюдениямъ русскихъ крестьянъ, преимущественно развивается на хл?бахъ въ годы урожайные, когда и рожь растетъ хорошо[240].

Министерство Внутренних Дел продолжало бороться с невежеством — выпускало циркуляры, запрещало использовать неочищенную от рожков рожь не только в пищу, но и для выкуривания вина и приготовления кваса[241]. Основанный еще Пушкиным журнал «Современник», обращаясь к помещикам, писал о наставлении Медицинского Совета Царства Польского по предупреждению вредных последствий ржаного хлеба со спорыньей:

Благоразумные пом?щики должны стараться о распространенiи въ простомъ народ? св?д?ній, зд?сь изложенныхъ. Еще не искоренился у простолюдиновъ предразсудокъ, будто спорынья во ржи не только не вредна, но и служитъ признакомъ хорошаго урожая. Самое названіе, данное ей въ Россіи, указываетъ на счастливую прибыль, какой ожидаютъ землед?льцы отъ спорыньи.[242]

Несмотря на все предпринимаемые усилия, в народном сознании ничего существенно не изменилось, и два десятилетия спустя в Записках Императорского русского географического общества сообщалось, что крестьяне по-прежнему «спорынью (secale cornutum), раждающуся въ колос? ржи, ?дятъ какъ конфекту»[243] (конфекта — устар. лакомство, конфета — Д. А.).

Для писателя Василия Преображенского в середине XIX века спорынья — это «пьяный хлеб» с одуряющими свойствами, хоть и вредный, но не всегда опасный. При этом «спорынья ежегодно почти встр?чается въ ржи, бываетъ иногда в пшениц? и жит?».[244] Крестьяне же, как он пишет, по-прежнему радуются наличию спорыньи и с удовольствием ее едят, да и сам писатель не брезговал полакомиться:

Пьяный хлебъ получающiй одуряющее свойство отъ обилiя въ немъ рожковъ и костеря, очень р?дко зам?чается, можетъ быть потому, что крестьяне скоро привыкаютъ къ этому хл?бу, или въ немъ не бываетъ столько вредной примеси, чтобы она могла производить опьяненiе. Зам?чательно заблужденiе крестьянъ на счетъ этого вреднаго выродка хл?ба; если зам?чаютъ большое количество спорыньи, то говорятъ: слава Богу! Богь спорость хлебу далъ.

Я часто видалъ, какъ крестьянскiя д?ти и даже взрослые, проходя мимо полосъ, обильныхъ рожками, сбирали ихъ въ руку и ?ли, какъ лакомство, и дурныхъ посл?дствiй я не зам?чалъ. Нечего гр?ха таить! я и самъ не разъ ?далъ рожки, но вкусъ ихъ мн? не нравился[245].

Спорынья этим и отличается от других ядов и наркотиков. Например, отравившийся беленой приходит в «сильное возбуждение с галлюцинациями и бредом»[246]. О дурманящем и ядовитом действии этого растения знали представители многих народов. Быстрые последствия отравления — симптомы проявляются уже минут через двадцать — замечались легко, породив в народе устойчивые выражения: «взбеленился» или «белены объелся», то есть «внезапно перестал соображать, одурел», «бес вселился», «ведет себя как умалишенный». Как у Пушкина в «Сказке о рыбаке и рыбке»: «Что ты, баба, белены объелась?» Но выражения «объелся спорыньи» не существует, ибо острое отравление происходит значительно реже, эффект хронического отравления проявляется через слишком долгое время и не осознается, а сама спорынья стала понятием сакральным. Ее вред и одуряющее действие упорно не замечали, хотя травились ей на много порядков чаще, чем той же беленой. Никакое безумие, отупение, да и физические проблемы со спорыньей крестьяне не связывали. Это же не яд, а мать ржи, удача, дающая урожай и хлеб: «Упек в тесте бывает, а в муке спорынья, припек, упека не бывает» (Даль). «Якъ есть в хлiбi рiжки, будутъ и пирiжки (Малор.)»[247].

Нехватка спорыньи в хлебе приписывалась ведьмам. В этих грехах ведьмы и каялись в духовных песнях:

Изъ чужихъ мы коровъ молоко выдаивали,

Мы изъ хл?ба спорынью вынимывали;

Не ходили ни къ обедне, ни къ завтрени;

Мы не слушали звона колокольнаго.

Мы не слушали п?нья божьяго, церковнаго…[248]

Молоко пропадало у коров из-за той же спорыньи, алкалоиды которой тормозят секрецию пролактина, что нарушает лактацию, но об этом крестьяне не догадывались. Зато «вынимывать спорынью» — это великий грех ведьмы, лишение «спорости», урожая, успеха. «„Спорынья в квашню, а тесто в шляпу“ — пожелание прибыли, удачи хозяевам при входе в дом. Слово спорынья, «обилие», древнее в лексическом составе русского языка, в современном языке сохранилось только в говорах»[249]. Мы знаем, что поговорка «спорынья в труде» означает «пожелание успеха при уборке урожая», и нам кажется, что толкование «спорынья в тесте — приветствие, пожелание тем, кто приготовляет тесто или валяет хлебы»[250] тоже относится к пожеланиям абстрактного успеха. Но в народе это понималось совершенно буквально. Профессор Милов в своей монографии «Великорусский пахарь» нашел такой «ответ» — просто некогда, мол, было спорынью из зерна отвеивать: «на Руси, видимо, из-за острой нехватки времени, спорынью оставляли в муке, то есть ее „из ржаных зерен не выкидывают, мелют вместе“»[251]. Но дело обстояло куда как серьезней — если спорыньи в муке не хватало, то крестьяне запекали ее в хлеб специально …для спорыньи:

Спорынья, ржаные маточные рожки (secale cornit). Наши крестьяне, пользуясь названiемъ, встр?чаютъ на колосьяхъ ржи появляющiяся обыкновенно во время сыраго л?та черные наросты въ вид? рожковъ. Эти зернышки крестьяне вообще для спорыньи, въ припек? запекаютъ въ хлебъ, между т?мъ какъ это самый сильный ядъ, от котораго можно умереть или, наконецъ, прiиобр?сти самые сильные припадки, сопровождаемые корчами, нервнымъ разстройствомъ, криками, стонами, тоскою, и даже он?м?нiемъ въ н?которыхъ частяхъ т?ла. Эта бол?знь называется рафанiя, или злая корча. Поэтому въ такихъ случаяхъ нужн?е всего остерегаться рожковъ и тщательно отд?ляя ихъ, зарывать въ землю, чтобы кому нибудь не попало по в?тру въ ротъ[252].

Не ведали об опасности не только крестьяне. Если Лев Толстой писал в начале 1890-х: «лучше совсем не есть хлеба, чем есть хлеб с спорыньей, от которой наверное умрешь», то многие другие писатели были еще очень далеки от такого осознания. Русский прозаик Владимир Пименович Крымов (1878–1968), любивший хвастаться как раз тем, что его выгнал из своего дома сам Толстой, в автобиографической книге «Сидорово учение» (Берлин, 1933) пишет о своем детстве и рожках спорыньи: «никто у нас не знал, что это ядовитая спорынья; я собирал их и ел, а потом у меня на ногах появились какие-то мокрые пятна, долго не заживали, и доктор не знал, что это такое, и только теперь я узнал, что это было от спорыньи». Уже в эмиграции у писателя стало ухудшаться зрение, а к концу жизни он полностью ослеп. Сам он считал, что был «пожирателем книг» и слишком много читал. Было ли это отдаленным последствием отравления? Сложно сказать. Возможно, эти «мокрые пятна» появились и по какой-то другой причине, хотя симптомы в виде «волдырей или язвинок» от эрготизма в источниках встречаются нередко (вспомним и «демона» на Изенхеймском алтаре), да и слепота писателя в контексте отравления выглядит логично. Но сам этот рассказ — лишнее подтверждение того, что дети спорынью ели, и характерно, что писатель, издатель и бизнесмен Крымов узнал о ее вреде только к концу жизни.

Даже в XX веке ничего не меняется, несмотря на все разъяснительные меры. В массовом крестьянском сознании вредность спорыньи по-прежнему не укладывается, и в 1906 году мы также можем прочитать:

Такъ какъ крестьяне не признаютъ спорынью за вредную прим?сь и потребляютъ ее съ хл?бомъ в значительныхъ количествахъ, то въ результат? среди населенiя наблюдаются такiя бол?зненныя явленiя, какъ злая корча, выкидыши и проч.»[253].

При этом агрономический журнал сообщает, что в отдельных случаях спорынья на тот момент составляла до 2 % урожая. Ровно ту же картину описывает в 1927 году изучающий текущую эпидемию врач Максудов:

Население в начале токсидемии совершенно не верило, что заболевание вызвано примесью спорыньи к хлебу. Одни считали это божьим наказанием, другие смотрели на рафанию, как на «поветрие», заразную болезнь, третьи видели в ней результат простуды. Некоторые крестьяне указывали мне, что в голодный год им приходилось есть и лебеду, и древесную кору, и мякину, — однако корчи не было. Приходилось слышать и такие рассуждения: «Спорынья родится в самом хлебе, чтобы хлеб был спорый, а не для отравы»[254].

Уполномоченный деревни Суюрки признавался Максудову, что не верит в отравление спорыньей — ведь он «сам ест с осени спорыньевый хлеб — а вот его не корчит». Так же рассуждали и остальные, поэтому среди крестьян «большая часть до самого конца оставалась при убеждении, что заболевание происходит не от спорыньевого хлеба, а от простуды»[255].

Крестьяне спорыньи не боялись, просто не веря в ее вред. Саму мысль о том, что хлеб — основа жизни — может быть опасен, их сознание отвергало. Если крестьяне ели спорынью год-другой и не замечали никаких вредных последствий, а на третий год вдруг ни с того ни с сего пальцы, руки и ноги начинали отваливаться — то это, понятно, не от нее. Кроме тех случаев, когда спорынья бывает почти не ядовита, хотя и присутствует в урожае, роль играл и тот фактор, что при отсутствии явно выраженной «злой корчи» многие отравления просто не замечали или списывали недомогание на другие причины. Максудов приводит результаты обследования им деревни, где почти все считали, что никакой «корчи» у них нет. При исследовании же оказалось, что почти у половины населения наблюдались объективные признаки отравления спорыньей, а у большинства оставшихся и объективные, и субъективные. Было выяснено, что в реальности поражены отравлением 78 % жителей[256].

Максудов также упоминает характерный случай, вполне достойный присуждения известной «премии Дарвина»:

В Сарапульском Окрздравотделе мне сообщили, что в Рябовском районе один крестьянин, желая доказать безвредность спорыньи, съел около стакана чистой спорыньи и — на другой день умер[257].

В Марийской Автономной Области в 1929–1931 гг. «явления отравления спорыньей были, как известно, настолько выражены, что потребовали специальных мер Облздрава (посылка санитарно-просветительных отрядов). Эрготизм особенно отмечался в Горно-Марийском районе»[258]. Но спорынья все еще оставалась в народном представлении предвестницей не «глада», как у Гоголя, а урожая: «Если появилась спорынья, то урожай будет, так как хлеб спорится. Шуйск. Влад. 1931»[259].

В местах, где сильная эпидемия прошла недавно, и ее последствия были видны наглядно — вот только там о вреде спорыньи знали и помнили. Например, уроженец уральской деревни Горка Куединского района (1918 года рождения) рассказывал, что у них в компании деревенских детей были и такие, у которых вместо рук или пальцев «торчали кости». Потом все эти дети умерли. И в этой деревне крестьяне старались избегать употребления спорыньи. Зерно с рожками отбирали и уничтожали, несмотря на голод, а на местах, где злаки поражались спорыньей, старались зерновые культуры не сажать. Дети ходили по полям и убирали колоски с рожками. Но такой наглядный гангренозный вариант проявления болезни встречался в России относительно редко.

Те же, кто еще не сталкивался с последствиями отравления вживую, продолжали быть в неведении. Я разговаривал с людьми, которые ели спорынью в 1946–1947 гг. в Ярославской области во время известного массового голода. Деревенские дети переплывали на лодках Волгу, чтобы собрать рожки, «столбики» и сгнившую картошку, из которой пекли «тошнотики». Спорынью ели пригоршнями, и никто никаких симптомов отравления не замечал, а о ее вреде даже не догадывались. Женщина, чье детство прошло в тех краях, будущий психиатр-нарколог, став студенткой, была поражена, как это спорынья может быть ядовита — ведь она ела ее несколько лет без всякого вреда!

Зато в Сибири в те годы спорынья уродилась совсем другая. Например, в селе Инченково Кемеровской области в 1946 году отравились спорыньей 160 работников колхоза «Огонек», восемнадцать из которых умерло[260]. Сколько в то время было подобных вспышек — неизвестно, информация не распространялась. Подобные случаи априорно предполагались диверсиями, расследовались органами госбезопасности, а масштабы отравлений и смертность от них (чаще виновна была даже не спорынья, а фузариоз зерновых) и непосредственно от голода власти пытались скрыть. Вероятно, за время голода 1946–48 гг. в России, Украине и Молдавии погибло не менее миллиона человек[261].

Последствия эпидемий в те годы, когда спорынья урождалась с большим количеством алкалоидов или с «удачным» их составом, могли быть очень серьезными, особенно с учетом того, что полностью излечится от отравления обычно уже не возможно. Как отмечал Максудов: «Jahrmarker, осматривая больных рафанией, пришел к выводу, что в результате отравления спорыньей образуется особая конституция (Ergotismuskonstitution), которая остается на всю жизнь, а д-р Колотинский утверждает, что эпидемия эрготизма в значительной степени способствует вырождению населения»[262]. Те же, кто оставался живым после отравления, все равно обычно умирали в течение нескольких лет или доживали свой век с нарушенной психикой. Тучек (Tuzek), обследуя переболевших шесть лет спустя после эпидемии, в 1886 году, отметил, что значительное количество из них уже умерло, а большой процент являл картину слабоумия. В той же деревне Суюрки (Суюрка), где, как сообщал процитированный выше Максудов, никто в спорынью не верил, побывал и проф. Выясновский: «Отмечу между прочим, что из группы больных, болевших до 12 месяцев и больше, в этой деревне в живых осталось на лето 1935 г. лишь 2 человека; остальные же все умерли»[263].