Глава шестнадцатая

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава шестнадцатая

Отъезд автора. — Штурман прокладывает неверный путь. — Беспокойство экипажа по этому поводу. — Он плывет прямо и счастливо отправляется. — Описание Четырех-Бугров. — Необыкновенно высокий тростник на этом острове. — Блестящий песок. — Татарская барка на мели. — О стране Черкесов, их нравах, обычаях и привычках.

12-го Июня мы отчалили, но к несчастью наше судно тотчас же уклонилось от своего пути, следуя не кстати по одному из рукавов реки. Мы встречали кое-где хижины Татар, которые могли бы указать нам настоящий путь; но мы не осмеливались довериться им, так как у них существует обычай хватать иностранцев и продавать их в рабство. Край этот не из лучших, но почва хороша. Верблюды, дромадеры, лошади, овцы и тому подобные животные находят здесь изобильную пищу. Мы видели здесь несколько небольших лесов, наполненных кабанами и поросятами; но все это не могло уменьшить нашего беспокойства о том, что мы не могли плыть по прямому направлению. В течении двух дней мы переходили только с одного места на другое, не зная, подвигаемся ли вперед, или назад, что причиняло нам чрезвычайное беспокойство и огорчение. Наше горе довела до крайности неслыханная доселе гроза: удары грома и молнии были так часты и сильны, что считали этот день последним в своей жизни. Не будучи в состоянии устоять против стольких бед в одно и тоже время, мы искали убежища на соседних островах, где ожидали окончания грозы. Затем направились к Югу и через несколько часов встретили Татар, которые спросили нас, куда мы едем. Мы отвечали по-русски, так как этот язык употребляется ими, что ищем прохода к морю. На это они возразили, что мы идем не по тому пути, и тот, которого мы держимся, приведет нас к Татарам Черемисам. Мы поблагодарили Татар за добрый совет и просили их направить нас туда, куда нам должно плыть, обещая заплатить им за труд. Мы сторговались за червонец. Во время пути они сообщили нам, что на той стороне, на которой они встретили нас, мы непременно попались бы в руки Татар, которые обратили бы нас в рабство и обходились бы с нами бесчеловечно. Мы сомневались в справедливости их слов. Впрочем, хотя они казались человеколюбивее тех, о ком говорили, мы остерегались и не доверяли им. Поэтому-то, прежде чем следовать за ними, мы заставили перейти на наше судно одного из них. Сей последний должен был отвечать за искренность прочих. Они проводили нас к устью реки, где ловится осетр, eturgeon [203], называемый на туземном языке учуг, outsiougue [204], и другая, рыба называемая белугой, bielogue. Из яиц сей последней приготовляется икра, известная в Европе и Азии.

Для удобства в ловле рыбы, вколачивают на реке множество кольев, которые образуют весьма большой треугольник, в котором рыба, раз попавши, не может двинуться ни назад, ни вперед, ни даже повернуться на таком маленьком пространстве, длиною обыкновенно от двадцати пяти до двадцати шести футов. Когда она попадется, рыболовы убивают ее острогою, a coups de javelots, и приготовляют икру из вынутых яичек. Рыболовы ценят только эти яйца, весящие иногда триста или четыреста фунтов. Что касается рыбы, то до того не дорожат ею, что только изредка солят ее. Да если и делают это, то лишь для отправки в Московию, где ее покупает простой народ. Торговля здесь икрою не уступает торговле маслом в Голландии. Масла Москвитяне не едят в течении поста, когда употребляют икру на всевозможные приправы, почему ее съедается в страшном количестве.

В этом месте Татары остановили нас, говоря, будто не смеют провожать далее, опасаясь встречи с своими единоплеменниками, которые не простили бы им оказанной нам услуги. Они уверяли, что плывя по прямому направлению от этих кольев, не крейсируя, мы непременно найдем устье реки. Когда мы дали им условленную плату, они при этом выразили опасение, чтобы стрельцы в караульне, les soldats d’un corps-de-garde, нарочно поставленной на этом месте, не помешали нам пройти. Сие последнее известие причинило нам крайнее беспокойство, так как мы не предвидели этого препятствия; но какая бы опасность нас ни ждала, мы решили пройти или, защищаясь, погибнуть.

С такою решимостью мы продолжали наш путь по очень узкому пространству, так как течение реки у обоих ее берегов было занято вышеупомянутыми кольями. В конце пути (по реке) мы увидели небольшое укрепление, о котором говорили Татары, но к счастью в нем не было тогда стрельцов, soldats. Таким образом прошли мы благополучнее, нежели думали. За опасностью следовали хлопоты об отыскания хлеба, которого каждый из нас ел не более двух унций в день: так его немного было у нас. С этой целью мы направили судно к рыболовам, жившим вблизи и передали им, в какой были крайности. Но это так мало тронуло их, что мы, после неоднократных настоятельных просьб, возвратились с таким успехом, как будто и не говорили им об этом.

14-го вышли в море в том месте, где Волга впадает в него несколькими рукавами, образующими множество островов, окруженных тростником, исключая Четырех-Бугров, который окружен цепью скал. На одном утесе мы увидели хижинку, которую Разин приказал выстроить для того, чтобы подстерегать проезжих. И вот, как только его соумышленники замечали (на море) какие-нибудь суда, то гнались за ними и грабили. Отсюда до гор Черкесов мы плыли на глубине двух или трех сажен [205]. У одних птиц на этом берегу длинный клюв, напоминающий ложку, у других он похож на пеликаний. На некотором расстоянии от берега мы встречали тростник вышиною с самые большие деревья. Между ним и берегом глубина была такая, как в открытом море: вот почему это место защищено от ветра, сила которого ослабляется тростником. Это служит для путешественников спасением во время бури, так как, останавливаясь немного выше этого места, они могут быть в безопасности, а по окончании грозы выйти оттуда, двигаясь с помощью каната, к которому привязан их якорь. По крайней мере мы были весьма довольны, поступив таким образом, когда близ этого места были застигнуты бурею, от которой без сомнения погибли бы, если бы не прибегли к этому средству. До входа на это место двое человек не успевали ведрами выкачивать воду, заливавшую судно. Эта непогода продолжалась до пяти часов утра. Лишь только она миновала, мы направились к Югу-четверть-Юго-Западу, au Sud quart a l’Ouest, а ветер дул юго-восточный. Я попробовал в этом месте воду, полагая, что она солона, какою в сущности и должна быть; а между тем она была пресная и очень хорошая для питья не только на мой вкус, но и на вкус всего экипажа, который пил ее несколько раз, при чем каждый находил, что нисколько не солона. Мы измерили также высоту и нашли, что были под 22°4? северной широты, de la bande du Sud.

15-го направились в открытое море и отошли так далеко, что с самого входа в залив Кизиларк, Kisilarque, ширина которого равняется почти 40 милям, потеряли из виду берег. Около островов этого залива есть песок, похожий на золотой, который светит в темноте подобно пламени от большого огня. За этот цвет жители назвали его кизиларк-ольт-кбек, Kisilarke — olt — kboek, то есть золотым заливом. От времени до времени я пробовал воду и находил, что она имела то вкус селитры, то горький, иногда серный и, наконец, опять пресный. Отсюда я вывел заключение, что эти изменения зависят почти только от дна, свойства которого сообщались находившейся над ним воде. Река Кизиларк есть рукав реки Бустро, Bustro, берущей начало в восьми милях выше Тарков, Terki, откуда течет на расстоянии более 65 миль параллельно Волге. Между тем с каждою минутою опасение наше увеличивалось и довольно основательно: наша шлюпка так погрузилась, что не доставало только фута, чтобы опуститься совсем в воду. Изо всех жизненных припасов у нас осталось только пять или шесть фунтов хлеба; а к довершению бедствий, шквал, продолжавшийся всю ночь, вздымал на море такие волны, что мы отчаивались в возможности подойти к берегу. К тому же нужно было всю ночь выкачивать и вычерпывать воду, и то нас чуть было не затопило, так как волны беспрестанно заливали нашу лодку. На другой день, так как ветер продолжал дуть, а берега не было видно, то мы потеряли всякую надежду и ограничились тем, что предоставили Небу вести нас, не будучи сами в состоянии что-нибудь сделать. На следующий день дул благоприятный ветер, который помог нам в короткое время пройти большое пространство. На Юге мы увидели берег, и вскоре, заметив лодку, направились в ту сторону. Эта лодка стояла на мели, а Дагестанские Татары, которым она принадлежала, бросились в воду, когда заметили, что мы приближаемся. Мы закричали им, чтоб они не пугались, что мы не враги им. Эти слова успокоили их и побудили снова войти в лодку. После нескольких вопросов, предложенных с целью привлечь их, мы попросили у них хлеба, за который обещали заплатить, что они пожелают. Прежде они сказали, что у них нет его; но весьма жалобный тон голоса, несколько вздохов и взглядов на небо, показали им, что мы крайне нуждались, что побудило их предложить нам шесть маленьких хлебов и несколько сушеных слив и груш, за что мы весьма чувствительно благодарили их. Эта лодка была нагружена тюками шелку, который Татары должны были продать в Астрахани. Когда же мы сообщили им, в каком плачевном состоянии оставили город, которым, без сомнения, завладел уже Разин то они изменили намерение и решили везти его в Тарки, где ничем не рисковали, хотя здесь прибыль должна быть меньше. Мы же, лишенные всего, не зная, куда идти за покупкою того, что нам было необходимо, полагали, что поступим лучше всего, если поплывем вместе с ними. Провидение помогло нам прибыть туда очень скоро и беспрепятственно. Когда мы пристали с берегу, то десять или двенадцать солдат подошли к нам, неизвестно, с какою целью, но долго наблюдали за нами, не говоря ни слова. На всякий случай мы приготовили свое оружие и, должно быть, выказали решительность даже большую, нежели какою обладали. Солдаты, судя по наружности о внутренних достоинствах, ограничились тем, что спросили, кто мы такие и откуда пришли. Мы отвечали им так, как поступали в других местах, что мы Голландцы и по приказанию его царского величества отправляемся морем в Персию: цель наша высмотреть с этого суденышка места для того, чтобы обходить их на обратном пути с кораблями, назначенными для этого предприятия и что это была единственная цель нашего путешествия. Они отвечали, что если это действительно так, то нам следует явиться к правителю. Мы возразили, что не преминем сделать это, но так как уже очень поздно, то отложим посещение на следующий день. При этом ответе они удалились и оставили нас в покое. Но мы не долго наслаждались им, боясь каждую минуту, чтобы не хватились нас. Быв на столько просты, что признались Татарам, что мы искали дорогу, что вышли из Астрахани без ведения воеводы, мы боялись и не без основания, чтоб они не обнаружили нашей тайны и чтоб не воспользовались этим предлогом с целью задержать нас: вот почему с восходом солнца, мы подняли якорь, распустили паруса и поплыли в море [206].

Копия с письма, писанного неизвестным лицом на корабле «Орел», стоящем на якоре под г. Астраханью [207].

24 сентября (старого стиля) 1669 г.

28-го Мая мы из Москвы отправились в путь в маленькой лодке, в которой спустились по реке Оке до села, называемого Дедновым. В этом селе мы увидели яхту и корабль [208], которые были там выстроены по приказанию Московского царя. 6-го Июня сели на эти два судна и 7-го прибыли в Нижний Новгород, где Ока впадает в Волгу. Первая всюду глубока, за исключением двух-трех мест, в которых мы натолкнулись на грунт. Оба ее берега покрыты деревьями, которые до такой степени мешали нашему бугсприту, что пришлось покинуть его здесь. Новгородский воевода Максим Иванович Нащокин, Maxin Ivanovvitz Nachokkin [209] очень хорошо принял Бутлера, командира этих двух судов. Он был два или три раза на его судне и ежедневно присылал ему свежие съестные припасы.

1-го мы вошли в реку Казанку, протекающую в пяти верстах, changerons, от Казани. Воевода в этом городе, Юрий Петрович Трубецкой, был добр и учтив. Он радушно принял капитана Бутлера и снабдил его некоторыми съестными припасами, в которых он нуждался. 16-го снялись мы с якоря, проплыли мимо нескольких городов и между прочими мимо Камышина, Camuschinka. Этот город очень мал и был выстроен с год тому назад. Он расположен на берегу реки, от которой получил свое название и которая впадает в Дон, Tanais, берега которого составляют обыкновенное местопребывание казаков, живущих исключительно грабежом.

13-го мы были в виду Астрахани, которую салютовали на следующий день одиннадцатью пушечными выстрелами и тремя залпами из ружей, после чего снялись с якоря и вышли в море, (ставши) недалеко от города, donnames fond proche de la ville. На пути нас уведомили, что казаки рыскают по Волге; а в Астрахани узнали, что 3,000 Москвитян преследуют их (и все) ждут известия об успехе их предприятия. Три года тому назад эти казаки причиняли много вреда на Каспийском море и год тому назад отняли у царя город Яик, где умертвили более 8,000 человек и совершили великие злодейства. Из этого города они отправились в Персию, в которой овладели тремя городами, а с жителями поступили так, как в Яике; будто их предводитель, по имени Стенька или Стефан Разин не более 15 дней тому назад захватил Персидское судно (бусу), нагруженное драгоценными товарами и несколькими лошадьми, которых Персидский шах посылал царю.

17-го воевода прибыл на наш корабль, где получил известие, что казаки раскаялись в своей вине и предают себя во власть его величества и уже возвратили вышеупомянутых лошадей. Новость эта была принята с такою радостью, что воевода приказал нам выстрелить из всех наших пушек, Мы дали несколько залпов.

19-го явились три казака и, в качестве послов, просили у воеводы позволения видеться. Они были одеты великолепно, шапки же были украшены множеством жемчугу и бриллиантов. Обращаясь к самому молодому из них, говорившему от имени казаков, воевода сказал, что царь милует их предводителя и забыл прошедшее. Посланные осмелились просить, чтобы их предводитель был принят с почестями; но воевода отвечал, что это невозможно по причине им небезызвестной, да ему и самому, куда он ни являлся в качестве воеводы, нигде не отдавали особенных почестей. Затем он повел их к себе. Здесь посланные роптали на то, что им слишком долго, по их мнению, не дают водки.

21-го, с утра, показался Московский флот, состоявший из 50 судов, на которых было более 3,000 человек и на каждом по одному или по два литых орудия. В два часа появился казачий флот, состоящий из 23 парусных судов. Вечером воевода прислал на наш корабль 200 Москвитян. Подойдя к городу, флот дал залп из всех орудий, на что казаки, которых было не более 1000 человек, отвечали всеобщей пальбой из своих орудий. Когда Москвитяне удвоили пальбу, казаки сделали то же. Затем мы дали залп из 200 ружей и 13 пушек. Спустя некоторое время, Москвитяне, проходя вблизи нашего корабля, дали третий залп, на который мы отвечали по прежнему. Когда же они удалились, казаки заняли покинутый ими пост.

22-го казаки опять поднялись по реке и отошли на столько, что мы потеряли их из виду. С этого времени было запрещено посещать их. В тот же день некоторые из них, богато одетые, отправились в Астрахань, куда на следующий день явился их предводитель. Тогда же решено было удержать в городе его оружие и знамя. Человек этот жесток и груб, в особенности в пьяном виде: тогда величайшее удовольствие находит он в мучении своих подчиненных, которым приказывает связывать руки над головою, наполнять желудок песком и затем бросает их в реку.

Ему сорок лет. До сих пор он производил одни жестокости, заставляющие ненавидеть его. Говорят, будто он лишил жизни несколько тысяч Москвитян и более сорока тысяч Персиян, с которыми живет в согласии.

Копия с письма Давида Бутлера, писанного в Испагани, 6 Марта 1671, с описанием взятия Астрахани.

1-го Марта 1670 года прислан царский указ всем морякам явиться в Москву под страхом великого наказания. Наш экипаж повиновался весьма охотно. Мне же перед отъездом поручили снабдить наш корабль всем необходимым, так чтобы он не нуждался ни в снастях, ни в парусах, ни в съестных припасах; а главное, выстроить лодку, на которой можно было бы идти против казаков, если представится к тому случай. Эта лодка была готова и спущена на воду в Апреле.

2-го числа этого месяца составлен был отряд в 800 человек, частью Татар, частью Москвитян, который был отправлен в Царицын, под предводительством, господина Леонтия Богданова. Этот город, расположенный на берегу Дона или Танаиса, находится в 80 милях от Астрахани. Некоторые думают, что эта река впадает в Волгу но их мнение неосновательно, и казаки употребляют целый день для перенесения из одной реки в другую своих лодок, которые выдолблены из толстого дерева. Казаки говорят по-русски и весьма мало отличаются от подданных царя.

28-го узнали от пленника противной стороны, что казаки завладели Царицыным, Tzaritza, где изрубили гарнизон, состоявший из 1,000 или 1,200 человек. В тоже время получено было известие о том, что Татары, поссорившись, били друг друга, при чем Богданов удалился в Черный Яр, Chornojar, город средней величины, (лежащий) в 50 милях от Астрахани. Как только это сделалось известным, воевода велел снарядить все, находящиеся в окрестностях суда и отправил их на помощь под начальством Ивана Рожинского, Ivan Rusinski, Польского полковника, помощник которого также получил приказание быть готовым к выступлению во главе 500 человек, все почти Поляков или Русских, за исключением нескольких Немцев, Английского капитана Роберта Гейна, Robert Hein, и Николая Шака, Nicolas Schak, моего помощника, которого произвели в капитаны.

В Понедельник 25 Мая отправили сорок лодок, barques, с 2,105 человеками, взятыми большею частью из гарнизона, за исключением вышеупомянутых 500 человек. В этот день в виду всей армии повесили пленного казака, о котором мы говорили выше (?), подвергнув его страшным мучениям. С этого времени в городе слышался ропот: только и говорили о бунтах, мятежах и возмущениях. Во время этих смут возвратился гонец, посланный царем к Персидскому шаху, и я купил у его хирурга шелковых тканей и 480 кож.

4-го (Июня) узнали от некоего дворянина, что Москвитяне, предводительствуемые полковником Семеном Ивановичем, Simeun Ivanowitz (Львовым?), подошед к Черному Яру, Chornojaar, взбунтовались в тот же день под предлогом, будто неприятель был сильнее и многочисленнее, нежели им сказали. Дворяне были все перерезаны за то, что хотели объяснить им, как важно для них оставаться в должном повиновении. Эта новость испугала всех жителей, а воевода (Астраханский) дал мне приказание позаботиться о пушках на столько, чтобы ни в чем не было недостатка.

5-го возмущение усилилось; перенесли в крепость все, находящееся на нашем корабле; зарядили пушки и приготовились противостоять черни (canaille — сволочь), которая искала только случая снять личину и нанести оскорбление воеводе. Хирург, о котором я уже упоминал, знал нрав и наклонности Русских, уверял меня в том, что если неудовольствие их продолжится еще несколько дней, то оно неминуемо разразится, а в таком случаи мы будем не в безопасности, так как при таких столкновениях иностранцев убивают прежде всех. К этому он прибавил, что так как нам больше не платили жалованья, то мы не обязаны дольше служить и сделаем лучше всего, если уйдем вовремя от опасности; если же будем медлить, то гибель наша несомненна. Хотя я не предвидел бедствий, о которых говорил мне этот человек, однако ж подумал, в виду грозившей Астрахани осады, о нашем удалении и запасе съестными припасами свыше, чем на год. Выслушав же его совет, я купил их еще более и спросил своих офицеров, как по их мнению следует поступить в подобном случае. Все были того мнения, что, ничего не говоря, следует удалиться, а чтобы сделать это с большею безопасностью, они согласились взять с собою только свое платье; что же касается многих моих очень дорогих вещей, то они решили уложить их в мой большой чемодан, а маленький сундук и два большие сундука, окованные железом, наполнить множеством прекрасных тканей, которых мне не хотелось терять. После того я отдал приказ перенести съестные припасы так, чтобы никто этого не заметил. На следующий день, согласно моему распоряжению, все было готово. Но на судне находились, не смотря на мое нежелание, жены двух матросов, из которых у каждой было по ребенку, что расстроило наши планы, так как нельзя было предположить, чтобы судно, длиною всего в 26 футов, было бы достаточно для 23 душ. Таким образом, боясь, избегнув одной опасности, попасть в другую, — я изменил решение и решил, что достойнее будет выждать окончания этих смут и, если нужно будет, мужественно умереть, нежели погибнуть во время путешествия, успех которого был сомнителен, а гибель неизбежна. Командир судна и хирург разделяли мое мнение, и я послал одного из них передать мое решение штурману, pilote, бывшему на судне с остальными людьми нашего экипажа; но он не мог этого исполнить, найдя ворота запертыми раньше обыкновенного. Я провел ночь в беспокойстве, и хотя мои товарищи старались уверить меня в том, что они не уедут без меня, я сомневался в этом и не ошибся. На другой день, как только отворили ворота, я послал матроса на судно, но нетерпение помешало мне дождаться его возвращения: спустя минуту, я последовал за ним и увидел, что они уплыли. Все, оставшиеся со мной, так испугались, как будто наступил для них смертный час. Я, вероятно, испугался не более их, но подавил свое чувство и утешал их, как только мог. Оттуда я отправился к воеводе и уведомил об их бегстве, я объяснил ему причины, побудившие их к этому и уверял, что они поступили так не с целью соединиться с казаками. Удовлетворился ли он этим, или остался равнодушным, но показал, что это не беспокоит его. В тот же день дворянин, доставивший известие о возмущении Русских против своих начальников, был послан в Москву с известием о положении дел. Этот дворянин, приехавший со мной из Казани в Астрахань, сказал мне перед отъездом, что он не видел ничего, подобного ярости казаков против Русских, что первые наверное действуют за одно с народом и, без сомнения, город будет предан.

9-го Июня я осмотрел городские укрепления вместе с отставным Английским полковником, приехавшим из Терского, Terki, города, лежащего в земле Черкесов, в двух милях от Каспийского моря с крепостью, построенною одним Голландцем. Когда мы возвратились, воевода спросил, какого мы мнения на счет укреплений и что необходимо было сделать для обороны города. На это полковник отвечал, что следует построить внешние укрепления, чтобы остановить первый приступ неприятеля. Я же сказал, что вместо того чтобы заниматься вещами, ни к чему не ведущими, следовало бы лучше объявить амнистию перешедшим на сторону бунтовщикам, если они возвратятся к своим занятиям; что между прочим следует склонять недовольных, а с предводителями их быть щедрыми, чтобы заставить их отстать от шайки. Моему совету не последовали. Между тем город охранялся исправно со всех сторон: Персияне, Черкесы и Калмыки ходили беспрестанно дозором при звуках гобоев, haubois, и литавров, маршируя в такт по укреплениям с необыкновенною радостью, которая была, может быть, и неуместна.

15-го я обедал у воеводы. После обеда он подарил мне прекрасное атласное платье, две пары штанов, две рубахи, весьма вежливо угощал, m’offrit sa table fort civilement, и поблагодарил за порядок, который я поддерживаю между сотнею людей, доверенных мне, и за усердие к службе царской.

19-го было получено известие о том, что казаки быстро, a grandes journees, приближаются. Это подтвердили рыбаки и крестьяне, стекавшиеся со всех сторон в город. Во время этой тревоги вообразили, будто бежавшие люди, вместо того чтобы, согласно данному им приказанию, зарядить пушки, положили только после пороха простой пыж, bouchon, или будто положили пыж прежде, чем насыпать порох, а затем ядро, что было все равно. Доверяя подобным неосновательным предположениям, воевода приказал позвать меня и велел разрядить в моем присутствии пушки; я нашел их в порядке. В тот же день начальник нашего корабля подал странное мнение на счет защиты города, после чего ему велено было стоять у Вознесенских ворот, Uvolnofentske, место, на котором находился брат воеводы Михайло Семенович Прозоровский, Prisorofski.

20-го воевода произвел меня в подполковники полка, в который я не хотел поступить. Тем не менее я вступил в должность против желания полковника, который, воображая, что я сильно добивался этого места, сказал мне однажды, что теперь не время происков, а время думать о защите отечества. Но воевода был так добр, что вывел его из заблуждения; тогда он вызвался хлопотать об утверждении меня в этой должности, за что я поблагодарил его и просил не беспокоиться об этом. На другой день мне назначили пост близ места стоянки этого полковника, в наименее защищенной части крепости.

22-го стали появляться казаки и в тот же день послали одного из своих людей вместе с Московским [210]священником с требованием сдачи города. Кроме письма к воеводе, было письмо на Немецком языке ко мне, в котором советовали мне, чтобы я, если хочу остаться в живых, воспрепятствовал своим людям сражаться, и ни во что бы не вмешивался. Воевода разорвал письмо, не дочитав его и тотчас же приказал обезглавить обоих депутатов. На другой день около 300 неприятельских лодок подошли к городу и расположились вдоль виноградника, лежащего всего в полумили; в тоже время подожгли Татарский квартал. Стоя с воеводою на крыше его дома и заметив, что несколько рыбачьих лодок сновали взад и вперед по реке, я сказал ему, что это не может быть терпимо, так как эти люди, не смотря на свою бедность, могли быть в сообщничестве с неприятелем. Найдя это мнение весьма основательным, воевода приказал разрушить все лодки, а из четырех пойманных мятежников двух велел повесить, а двух других обезглавить.

23-го мой полковник предложил опять очень обязательно утвердить меня в моей должности, я же отвечал ему по-прежнему. В тот же день мы приказали раздать солдатам бочку крепкого пива и табак, подаренный нам одним из верноподданных, agents, царя. В следующую ночь, обойдя укрепления, я бросился на матрац, чтобы заснуть час или два, но не успел, так как пришли мне доложить, что мятежники шли штурмовать, venaient a l’assaut и были у Вознесенских ворот, porte Vvosnasinske. Между тем, заметив приближающуюся шайку, un escadron, я приказал стрелять из нашей пушки; в это время Фома Бальи, Bailli, Английский полковник, вооруженный латами, пришел ко мне с несколькими Немецкими офицерами и сказал, что им изменили и что его стрельцы ранили его в ноги и лицо за то, что он убеждал их поступить честно, a bien foire, и мужественно отражать смертельного врага.

Ужасная резня в городе Астрахани.

Хотя измена была явна, и я не сомневался в ней, но сделал вид, что верю, будто зло на самом деле не так велико, и посоветовал ему возвратиться к своему посту, где, как я надеялся, найдет (подчиненных ему) стрельцов сговорчивее. Он и его спутники послушали меня и отправились туда. Стрельцы сначала выказали готовность слушаться его приказаний, что, впрочем, продолжалось недолго, и полчаса спустя пришли мне сказать, что всех их заковали. В то самое время, когда мне говорили об этом, один Немецкий капитан 211, стоявший подле меня, был схвачен, связан и умерщвлен своими слугами. Это кровавое зрелище напугало бывшего при мне хирурга, который, чтобы спастись от изменников, хотел, противно моему желанию, броситься со стены; но я не допустил его до этого, предлагая более верное средство к нашему спасению. Я заметил внизу башни отверстие, весьма способное для бегства, и повел туда его с его слугою и двумя матросами из нашего экипажа. Когда мы спустились, то сторожа, узнавшие меня, пропустили нас, сначала хирурга, потом меня, но мы не видели больше ни слуги, ни матросов. Как только мы прошли (отверстие), то влезли по шею в воду для того, чтобы пройти к Татарскому кварталу, месту, наиболее безопасному для нас. Во время (этого) перехода мы подверглись множеству ружейных выстрелов. Мы шли не более получасу, когда встретили двух человек, которых приняли за казаков. При виде их хирург испугался и, не думая о том, что делает, выстрелил в них из пистолета и, растерявшись, бросился в реку. Между тем это были двое дворян из города, бежавших, подобно нам, от ярости стрельцов. Как только я узнал их, то сказал хирургу, что ему нечего их бояться и что можем выйти беспрепятственно, но я напрасно говорил, мой хирург ничего не отвечал, а потому я сам вошел в воду и вытащил его оттуда полумертвого от страха. Когда он несколько пришел в себя, мы продолжали путь и четверть часа спустя увидели лодку и спавшего в ней человека, которого мы принудили переправить нас на другую сторону. Этот человек привез нас в деревушку; в ней не было никого, кроме рыбаков, которым мы рассказали о случившемся. Затем, видя, что в этом месте мы не в безопасности, так как оно было слишком близко от города, я предложил хирургу и Русским (дворянам) просить, чтобы нас проводили дальше. Они не хотели и слышать об этом; но наконец, первый не без труда согласился. Я имел при себе около 35 Голландских франков, на которые купил палатку, десять фунтов хлеба и топор, с чем отправились искать более безопасного убежища. На расстоянии двух или трех часов встретили рыбаков, которым рассказали о своем несчастии и разорении Астрахани. Они выказали нам сочувствие и обещали по возможности помочь нам. Они проводили нас к своим хижинам, где мы встретили одного полковника, двух Московских капитанов и 46 солдат. Эти люди отправились из Терского городка, Terki, в Астрахань, не зная, что казаки завладели ею. Когда полковник узнал об этом, то решил возвратиться с своими капитанами, а стрельцов оставить там.

И так мы все пятеро сели в одну лодку и приказали везти себя к морю, не удаляясь от берега из опасения встретить то, от чего бежали. В конце дня мы заметили лодку, старавшуюся приблизиться к нам. Но чем более усилия употребляла она для этого, тем усерднее мы старались на веслах уйти от неё. Однако ж это было бесполезно, и вскоре мы попали в руки наших врагов. Это были вышеупомянутые 46 стрельцов, которые, рассердившись за то, что полковник покинул их, решили отомстить за себя. Нас было так мало, и мы были так плохо вооружены, что не могли противустоять им и помешать ограбить нас почти до нага. После этого связали нам ноги и привезли к рыбакам, у которых мы оставили их утром. Там они заперли полковника в церковь и позволили молиться, сколько ему угодно; нас же покрепче связали и охраняли всю ночь. На другой день они направились с нами к Астрахани, которую чрез два часа и увидели. Когда же мы были от нее на расстоянии ружейного выстрела, то они отошли в сторону для того, чтобы поделиться награбленным у своих офицеров и у нас. В это время я думал, что, будучи свободны, мы могли бы побежать к лодке, броситься в нее и пуститься в открытое море, поверил это хирургу, который, думал принести пользу, и передал наше намерение полковнику. Этот трус, надеясь изменой нам умилостивить своих мучителей, посоветовал им наблюдать за нами: те последовали его совету. Не взирая на это, я стоял на своем решении и сказал хирургу, что если мне не удастся занять лодку, то у меня есть руки для того, чтобы переплыть на другой берег реки, откуда пойду к Татарам, которые, как я надеялся, хорошо примут меня. Минуту спустя я отделился и побежал изо всех сил к неглубокому месту реки. Недалеко однако ж я ушел незамеченным: за мной (вскоре) погнались и, когда я готов был броситься в реку, камень, сбивший меня с ног, дал врагам время настигнуть меня. Они все бросились на меня с таким бешенством и так били, что я не думал уже оправиться. В таком состоянии они связали мне руки и ноги и бросили, как животное, в лодку, куда через минуту вошли сами и повезли нас в Астрахань. До приезда туда хирург предложил им за меня выкуп в 500 флоринов, а за себя 250. Они отвечали, что не могут не свезти нас в Астрахань, но сделают все, чтобы спасти нам жизнь. Было около шести или семи часов вечера, когда мы вошли в город, в котором прежде всего привели нас к Разину, предводителю казаков, сидевшему на улице около архиерейских палат и пившему с своими старшинами, которые, подобно ему, были совершенно или почти пьяны. Этот предводитель спросил хирурга, кто он таков, и когда узнал об его специальности, то даровал ему жизнь и послал перевязывать раненых из своей шайки. Мне предложил он тот же вопрос, а хирург отвечал, что я его товарищ.

— Что умеешь ты делать? продолжал он, обращаясь ко мне. Я ничего не отвечал, рассчитывая на хирурга, который так удачно начал, а затем покинул меня. Таким образом я остался один, готовый к смерти, которую считал неизбежною. В то время, когда я старался мужаться, чтобы с твердостью встретить смерть, допросили полковника и приговорили его сбросить с высоты башни, называемой Роскат, Roscat, откуда был сброшен воевода и служивший у него подъячий, chanceler, вытерпев все жестокости, которые только мог придумать варвар. Что же касается остальных дворян, то одни были изрублены на части, а другие потоплены.

В течении короткого моего пребывания пред Разиным, я только и слышал, как говорили о жестокости и мучениях, с которыми так свыкся, что ничем нельзя было поколебать моей решимости. Тогда как я ежеминутно ждал своего приговора к смерти, Стенька пристально посмотрел на меня и приказал дать мне водки. Приказание отдано было очень кстати, так как я чуть не упал в обморок, а две большие чарки этого напитка доставили удовольствие и не допустили до этого, а помогли мне дойти до (месторасположения его) войска, куда он приказал отвести меня. Входя в лодку, находившуюся вблизи предводительской (лодки), я был узнан стрельцом, который сказал вдове некоего дворянина, что я счастливее ее мужа, потому что остался еще в живых. Стрелец сказал это некоторым другим, а те одному Немцу, который, видя, как рубили иностранцев, перешел к казакам в качестве друга, хотя в сущности презирал их. Как только этот молодой человек узнал о моем местопребывании, то навестил меня, очень обласкал и, уходя, заявил, что если найдет возможность услужить мне, то сделает это ото всего сердца.

Я принял его уверения в дружбе так, как следовало, но полагал, что жизнь моя коротка, так как находился в месте, где каждый час топили кого-нибудь из несчастных, в число которых я, без сомнения, скоро должен был попасть. Продержав в течение двух дней в таком смертельном страхе, меня заперли в башню, где связывали мне руки то за спиною, то к ногам, таким жестоким образом, что смерть была бы приятнее для меня. Хирург и Немец, о котором я упоминал, узнав, в каком печальном состоянии находился я, навестили меня, утешали и уверяли, будто это тяжелое время не долго продолжится. — Ах! сказал я им, как легко утешать, когда сам не страдаешь и как неправы здоровые, удивляясь нетерпению страждущего. Несколько минут я ничего не говорил, так как сильные страдания лишали меня по временам голоса и языка. Как только я в состоянии был говорить, я просил их постараться о том, чтобы они прекратили мои мучения и поскорее лишили бы меня жизни, потому что смерть была единственным моим утешением. Тщетно они убеждали меня ждать безропотно, пока Небо решит мою участь: я умолял их понять, что терпение мое иссякло, и я непременно хочу умереть. У казаков запрещалось просить о заключенных, и никто не смел этого сделать, не рискуя при этом жизнью. Между тем молодой человек, сопровождавший хирурга, вышел с решимостью пренебречь этим приказанием и попросить о том, чтобы положили конец моим мучениям.

Через час после того, как они оставили меня, вошли казаки и связали мне еще сильнее руки и ноги вместе. В таком положении они бросили меня совершенно нагого в яму, где жабы и многие подобные им животные ползали по мне всю ночь, которую я провел, моля Бога принять мою душу как для того, чтобы покончить мои настоящие страдания, так и во избежание еще угрожавших мне мук.

На другой день мои друзья пришли сказать мне, что предводитель требует меня; сняли с меня оковы и повели к нему. После нескольких слов он приказал мне следовать за Фабером (так звали молодого Немца, о котором я так много говорил) и жить с ним до нового распоряжения. Я прожил у него три или четыре дня. В течение этого времени не проходило минуты, в которую бы кого-нибудь не лишили жизни, изрубив на части или повесив за ноги.

3-го Июля первые мои мучители вытащили меня из дома Фабера и привели на берег реки, угрожая бросить в нее, если я не заплачу им 500 франков выкупа, обещанных за меня хирургом. Великодушный Фабер сказал, что у меня все отняли, и я не в состоянии дать им то, чего они требуют, но он им заплатит. «Дети, сказал он, отсчитывая деньги, вот выкупные деньги за моего друга, часть которых принадлежит и мне, так как я служу тому же господину, но я уступаю вам свою долг, разделите все между собою и оставьте в покое моего друга». Затем он повел меня с собою и продолжал заботиться обо мне, как об отце. Три дня спустя повели меня к предводителю, который пил с своими друзьями в погребе воеводы. Здесь я увидел трех казаков, нарядившихся в лучшие мои одежды. Там оставался я с четверть часа, в течение которой предводитель несколько раз пил за мое здоровье, чему я вовсе не радовался, опасаясь каждый час того, что, будучи пьян и привыкши к жестокостям, он прикажет умертвить меня. В таком страхе я думал только о том, как бы удалиться, и сделал это без шуму, как только представилась возможность.

9-го воткнули крюк в бок секретарю Алексею Алексеевичу и повесили его с сыном Гилянского хана на столбе, на котором они чрез несколько дней уиерли.

Посде того на стене кремля, chateau, повесили за ноги двух сыновей воеводы, из которых одному было всего 8 лет, а другому 16. Так как оба они были еще живы, то на следующий день младшего отвязали, а старшего сбросили с башни, с которой, за несколько дней до этого, сброшен был отец.

21-го предводитель, в сопровождении 1200 человек, вышел из Астрахани и приказал взять с собой множество маленьких лодок. В городе он оставил по 20 человек из каждой сотни под предводительством двух правителей, бывших одного с ним происхождения, а также из одного и того же города.

В его отсутствие, как и при нем, резня продолжалась, и не проходило дня, в который бы не было умерщвлено более 150 душ. Жестокости, учиняемые без разбору, заставили меня опасаться, чтобы не дошла очередь и до меня. В страхе я выкопал яму, из которой, скрываясь большую часть времени, слышал день и ночь жалобные крики казненных.

22-го жестокости усилились: стали мучить большее против обыкновения число людей. Эта перемена заставила меня содрогнуться, и я положительно начал отчаиваться в своем спасении, когда хирург пришел сказать мне, что он получил позволение совершить путешествие и паспорт для себя и одного слуги за порукою моего благодетеля, отвечавшего за его возвращение. Мы условились, что я буду считаться его лакеем. Я тотчас же начал собираться идти с ним в лодку двух Баньянов, Banianes, которые получили свободный проезд, будучи предварительно ограблены.

24-го я обрил бороду и волоса, а на другой день мы уехали. На следующий день вышли в море и заметили вдали три лодки, следовавшие по тому же пути. По направлению к Югу ветер поворотил к Северо-западу и к вечеру стих.

26-го одна из трех лодок догнала нас, и мы узнали, что она была нагружена солью, которую везли в Тарки, Terki. Мы решили следовать за нею и целый день плыли вдоль густого камыша. К вечеру, бросив якорь на расстоянии пушечного выстрела от следовавших за нами трех лодок, мы увидели, что две из них направлялись к нам. Подойдя с двух сторон, они дали залп, причинивший больше страху, нежели вреда. Нас было 46, большею частью Баньянов, Banianes [211], и несколько Татар, Персиан и Бухарцев; а корсаров было 18, но они вошли в нашу лодку так смело, что Баньяны чуть не умерли от страху. Как только они заметили грабителей, скрестили руки и просили их пощадить им жизнь с видом, доказывающим, что они очень боялись лишиться ее.

Пока они плакали, их и нас совершенно ограбили, взяли даже нашу провизию. Осмотрев все, они связали хирурга и угрожали ему пыткою, если он не укажет им тех, у кого есть деньги. Эти угрозы смутили его; он дал им восемь червонцев, отданную ему мною на сохранение мою печать и 4 империала, которых он не мог проглотить, потому ли что его желудок был переполнен, или потому, что они были массивнее 52 червонцев, уже отправленных им в него.

Ограбив нас, варвары составили совет, на котором одни настаивали на лишении всех нас жизни, а другие на спасении. Так как последние одержали верх, то они объявили нам, что не лишают нас жизни с условием, чтобы мы удалились в море; если же встретят нас близ берега, то бросят в море. Мы, повинуясь им, снялись с якоря, и сильный восточный ветер отнес нас в открытое море; но ветер все усиливался, мы не могли долее держаться и бросили якорь на глубине 3 сажен.

30-го мы поплыли; но так как лоцман, противно нашему желанию, шел у берегов, то мы встретили два судна, из которых одно так стремительно напало на нас, что мы не в состоянии были уйти. Баньяны, лишь только завидели их, начали выть; но безжалостные грабители, не обращая внимания на их крики, отняли у них и то немногое, что им оставили другие. Ограбив их, они обратились к хиругу с вопросом, что я за человек, или скорее, не дьявол ли я. Действительно, выпачканный черною краскою и жиром, что придавало отвратительный вид, я был ужасен. Вместо шапки у меня была повязка, какую носят Баньяны. Между тем разбойники, как волки, набросились на жалкие остатки съестных припасов; я же, обратив взоры к Небу, поднес руки ко рту, прося их таким образом не отнимать всего. Мои движения разжалобили их, и они согласились оставить их нам, показывая мне знаками, что понимают меня. Потом стали мучить хирурга, принуждая показать, где лежали его деньги. К счастью, впрочем, они были еще у него желудке, и он отделался лишь побоями; рассердившись ли за то, что не нашли того, чего искали, или не веря двум купцам Татарам, клявшимся в том, что они все потеряли, — только разбойники бросили их в море, и те утонули. Нам грозили тем же, если мы осмелимся приблизиться к берегу. После этой угрозы они вышли из нашей лодки, а мы бросили якорь там, где стояли, на глубине 3-х сажен.

6-го Сентября мы направились к Югу и встретили лодку с Персиянами, которые без всяких приключений плыли из Астрахани, потому что не шли, подобно нам, у берегов. Как только они заметили нас, то снялись с якоря и присоединились к нам для того, чтобы безопаснее было плыть. Ввечеру ветер поворотил к Северо-западу. Заметив, что мы слишком подвигаемся к Западу, я передал свои опасения другим; но меня не хотели слушать. Это было причиною того, что на другой день мы очутились возле берега, потому что ветер дул на Западо-северо-запад. Таким образом, противно своему желанию, мы весь день шли у берегов; а к вечеру настал штиль; мы взялись за весла и потеряли из виду другую лодку. Это было для нас несчастием, хотя и не весьма великим; у нас не было хлеба, и мы не знали, где достать его. Баньяны, всегда очень хорошо запасающиеся во время путешествия, так ловко и счастливо припрятали свои съестные припасы, что пираты, не смотря на всю свою хитрость, нашли только часть их.

Эти добрые люди, видя, как мы нуждаемся, поделились с нами тем, что было у них, из страха, чтобы крайность не довела нас до какого-нибудь насилия. Каждое утро, бросив часть своих съестных припасов в воду рыбе, они давали нам два пресных пирога величиною в два локтя, и толщиною с тонкую вафлю Это было почти ничто для несчастных голодающих: они только этим и поддерживали свое существование. Таким образом мы томились, влача нашу затухающую жизнь. Между тем ветер мешал нам плыть туда, куда мы хотели, и мы простояли три дня на якоре на глубине полумили. Когда ветер стих, мы принялись грести. В то же время мы согласились, чтобы оставшиеся у кого бы то ни было припасы сложить вместе. За этим удовольствием последовало разочарование, потому что у нас вышло топливо, что было несчастием для (нас), варивших изредка немного муки на воде, с целью заглушить страшный голод. Несколько подумав об этом, я предложил порубить наименее необходимые части лодки. С этим согласились, развели огонь; эта слабая поддержка дала нам возможность мучиться еще дольше.

10-го ветер дул западный. Держась постоянно у берегов, мы направились к Югу и вечером бросили якорь на глубине 5 футов. Это дало мне возможность сойти на берег, где я собрал кустарнику и немного травы, за что все были очень признательны мне.