Глава шестая

Глава шестая

О разводе у Москвитян. — О строгости их законов для уничтожения многоженства. — Монашеский обет, даваемый больными для исцеления. — О том, как поступают с покойниками. — Похороны.

(Март 1669 г.)

После рассказа о браке у Москвитян, остается взглянуть на следствие его. Так как жених и невеста не видят друг друга до бракосочетания, то очень немногие живут в добром согласии. Большая часть с первых же месяцев не могут выносить друг друга: ненавидят, спорят между собою, и от этого дело доходит часто до кулачной расправы. Когда терпение иссякнет, то они подумывают о средствах разойтись, что совершается следующим образом.

Тот, кто чувствует себя наиболее обиженным, не прибегая к формальностям, существующим в других странах, заключается в монастыре. Он остается в нем несколько дней, по-видимому из благочестия, но на самом деле, чтоб видеть что выйдет из его удаления, fuite. Если он замечает, что о нем не заботятся, он постригается, т. е. дает монашеский обет и не может более выйти из монастыря. Если же до пострижения его просят возвратиться домой и если он туда возвращается, то только для того, чтобы бесить (мужа или жену) и укорять за то, что он не может остаться один. Таким образом снова начинают спорить; если при этом ненависть не ослабевает, то один из супругов, которого снова довели до этого, возвращается в монастырь и на веки запирается в нем, с позволением мужу, если он прибегнул к этому печальному способу, сделаться в случае желания священником. Если никто из двух не может решиться на монашескую жизнь, то тот, кто предупреждает другого обвинением в прелюбодействе пред судьею, имеет всегда преимущество; потому что, хотя бы улики этого преступления были слабы, не преминут наказать обвиняемого и принудить сделаться монахом или монахиней без надежды на возвращение. Другая причина развода — бесплодие жены. Без всяких даже форм процесса, вследствие первой жалобы, принесенной на это её мужем, приходится ей идти в монастырь, а шесть недель спустя, муж вправе вступить во второй брак. Этот обычай так сильно утвердился, что ни одна женщина его не избегает, даже царица, в отношении которой, кажется, это правило наблюдается строже, чем для других; потому что, когда у последних есть сыновья или дочери, их нисколько не упрекают, а царица, имея хоть двадцать дочерей, если у ней нет дитяти мужского пола, подчиняется этой необходимости.

В 1661 году ожидали подтверждения этого правила на самом деле. Хотя у царицы было четыре дочери, и она была беременна пятым ребенком, ее заточили бы непременно, если бы последний ребенок не был принц, по-русски царевич, charoigd [72].

Чтобы несколько смирить легкомыслие Русских, которые желали бы менять жен ежедневно, вход в церковь запрещен тем, кто, по какой бы то ни было причине, вступил во второй брак; а тот, кто женится в третий раз, отлучается от церкви без отпущения. Этот закон столь общий, что ему подлежат все, кроме царя, который выше всех законов. И так, положение женщин не из счастливейших; ибо, кроме того что они живут в суровом заключении, их оскорбляют, бьют и по пустому подозрению разводятся с ними, при чем это зависит часто только от прихоти мужа.

Москвитянин от природы сладострастен, а между тем к своей жене не выказывает ни ласки, ни снисходительности: он приносит все в жертву своему удовольствию и стремится только утолять грубые постыдные наклонности. Вместе с тем он убежден, что небо за этот грех должно наказывать женщин; по этому он, прежде чем лечь с посторонней женщиной, вместо своей жены, снимает крест, который на себе носит, и не совершает греха в комнате, в которой висят образа. Если же не может скрыться (от икон), не находя более удобного места, то не будет совершать (греха), пока не завесит их. Русский уверен, что эта предосторожность избавляет его от небесной кары, и её достаточно, чтоб избегнуть наказания за блуд, прелюбодейство и нечто худшее.

Кроме этого суеверия, он к тому же думает, что наружное омовение очищает его от всех грехов, как бы велики они ни были. А ежели только он переменит платье или рубаху, то он так же чист и опрятен, как если бы он ни до чего не касался. Вот почему, прежде чем войти в церковь, он очень заботится о том, чтоб обмыться, надеть белую рубаху и не иметь на себе чего-нибудь грязного. Есть даже столь набожные, что остаются на церковной паперти, чтобы Бог, любящий смирение, оказал им милость и простил их распутство. По этой причине женщины, которые слывут между ними оскверненными, во все время не входят во внутрь церкви nef, пока служится обедня, а слушают ее в притворе. Духовным лицам, приближавшимся к женщинам, кроме обычного омовения и перемены рубахи, чего от них требуют также как и от светских, запрещается служить обедню и, в течении некоторого времени, приближаться к алтарю. Так легка эпитемия за грехи, совершенные не во время поста. Если же грех случится в пост, каковому искушению подпадают, то светским, в течении целого года, возбраняется причащение, а духовным служить обедню в течении того же времени. Если духовная особа готовится к посвящению, то грехопадение, в это святое время, может помешать ему достигнуть иерейства.

Кроме ложного почитания, которое (Русский) воздает иконам, он уверен, что разделять ложе с иностранками весьма отягчает грех; но Русской женщине, по их мнению, предаться иностранцу не так грешно по той причине, что если Русская забеременеет, то нет сомнения в том, что она воспитает ребенка в Православной вере, тогда как если отец Русский, а мать иностранка, то сия последняя не преминет воспитать его в своей вере.

Москвитянин, как мы сказали, до крайности груб и грязен, а между тем не осмелится войти в церковь иначе, как омывшись. Отсюда вошло в обычай ходить в бани, которые также обыкновенны в Москве и во всем государстве, как в Турции и Персии. Не говоря уже о знатных лицах, нет богача, у которого не было бы собственной бани как для удовольствия, так равно и для здоровья. Незнатные и небогатые пользуются общими банями, куда во всякое время ходят все, без различия возраста и пола. Так как они не стыдятся наготы, то и не совестятся мыться все вместе, совершенно голые, и только в передбаннике прикрывают части тела, называть которые не позволяет приличие, засушенными нарочно веточками с древесными листьями, заменяющими у них губку и называемыми на их языке вениками, questen [73]. Входя в баню, Москвитянин предварительно некоторое время прохлаждается; затем растягивается на скамье, не боясь ее жесткости, потому что обладает очень крепким сложением; потом парится веником и с ног до головы обливается, что всего удивительнее, почти кипятком, а немедленно затем погружается в холодную воду, не заболевая от этого. Я видел даже, что совершенно голыми они ложатся в снег и, пробыв в нем долго, прогуливаются таким же образом более часу, не продрогнув и не причиняя, по-видимому, вреда здоровью. Столь малая чувствительность его к холоду, жару и другим суровым переменам погоды была бы удивительна, если бы не было известно, что его приучают к ней с колыбели, так что он мало-помалу закаляется, и сложение его становится столь крепким, что он мог бы жить столетие, если бы не губил себя водкою.

Возвращаюсь к смешным обычаям Москвитянина. Хотя он не так суеверен, как Турок, по относительно обычая мыться в бане он похож на сего последнего; потому что стремится в нее подобно самым чистоплотным людям в мире, а между тем весьма неопрятен, так как нет народа столь грязного, близость и общество которого были бы более невыносимы.

Мы сказали, что Москвитянин ходит в баню, как попало. что доказывает отсутствие в нем стыда. Так как иностранцы в этом отношении подражать им не могут, то выпросили для себя бани, принадлежащие только им и недоступные туземцам. Эти бани совершенно иные во всех отношениях, потому что чисты, опрятны и хорошо пахнут, так как каждый приносит с собою трав, которыми, купаясь, окуривает себя и наполняет приятным запахом весь дом. По выходе из ванны, вступаешь в комнатки, где с большим удобством вытираешься и обсыхаешь. Затем приносят вам или меду, или другого какого-нибудь напитка.

Москвитянину чужды мягкость и учтивость прочих народов; от того образ жизни и привычки его так странны, что можно подумать, будто он старается отличаться во всем от других. Например, так как все обыкновенно носят рубаху непосредственно на теле, то он думает, что должно носить ее сверх подштанников, которые спускает как можно ниже, заметив, что мы завязываем их на пояснице. Другие, когда свищут, сжимают губы; Москвитянин же говорит, что это безобразит рот, а чтобы избегнуть этого, он свищет сквозь зубы. Когда он одобряет что-нибудь, то выражает это не наклонением головы, или улыбкою, как мы, а поворотами головы со стороны на сторону, как мы поступаем тогда, когда нам что-нибудь не нравится. Мы молимся на коленях и считаем это положение смиренным, покорным и почтительным; а Москвитянин утверждает, что нет положения, более непристойного, которое бы и менее угодно было Богу, а потому молится сидя, или распростершись. Когда мы пишем, то облокачиваемся о стол; Москвитянин порицает это, говоря, что с большим удобством и охотнее всего пишет (помещая бумагу) на коленях; таким образом столы у них считаются негодными для письма. Так как он любит во всем большие размеры, то дородность и гигантский рост нравятся ему больше всего. Не заботясь о пропорциональности, он считает того нехорошо сложенным, у кого нет больших глаз, огромного носа, долгого подбородка и широкого лица; а потому он вытягивает детям кожу, чтобы заранее заставить их принять то сложение, которое желает им придать. Не в этом только отношении у Москвитянина странный вкус, но и во всем другом. Я сообщу здесь об этом, не опасаясь наскучить подробностями.

Когда Москвитянин, по крайней мере боящийся смерти, так как она сопровождается мучениями, сильно болен, то дает пред Богом обет, что, если Ему угодно будет исцелить его покинет все для служения Ему и вступит в монастырь. В это же время стригут ему волосы, надевают монашеское платье, помазывают его и считают человеком, посвященным Богу и оставленным для Него, как для обязанного иметь о нем особенное попечение, так как больной (с этого времени) принадлежит Ему более, нежели прежде. Если после этого обета он выздоравливает, то должен оставить все свое имение, жену, детей и вступить в монастырь.

Когда кто-нибудь умрет, родные и соседи собираются у покойника и оплакивают его. Здесь каждый приветствует покойника и спрашивает, по какому случаю он умер: разве у него не было пищи и одежды, и что побудило его поступить так равнодушно? Когда окончат причитания родители, тогда в свою очередь приближается жена и начинает роль с того, что делает вид, будто оцарапывает себе лицо; затем беснуется, хохочет, приходит в отчаяние и тем более притворяется огорченною, чем менее выказывала нежности к живому мужу. Она время от времени спрашивает его, почему покинул ее: не потому ли, что она не довольно красива, не достаточно нарумянена, или не вполне удовлетворяла его прихоти, или ему не доставало водки? В то время, когда так причитают над покойником одни слуги бегут за святой водой, наливают ее в тазы; другие наполняют блюда мукою [74] и многими съестными припасами, расставляемыми на окнах дома, для того чтобы душа покойного, выходя, могла взять в дорогу того, чего пожелает. Простительно язычникам, погрязшим в невежестве, иметь такие грубые понятия о душе; но непонятно, как (подобные суеверия) могут гнездиться в умах людей, просвещенных светом Евангелия. Не смотря на то, что Русские — христиане, у них существуют эти и многие другие ложные языческие верования. Нет никакой вероятности, чтобы они когда-нибудь освободились от этих суеверий. Снабдив покойника провизией, которая, по их мнению, ему необходима, посылают благодарить священника, пекшегося о нем во время болезни, т. е. платят ему за труд, а опасаясь, чтобы он не забыл молиться за упокой души, прилагают ему в подарок бутылку водки, без чего никоим образом нельзя побудить его прочесть молитву об усопших, de profundis. Затем обливают тело и, надев рубаху и красные башмаки, кладут его в гроб, сделанный неискусно из древесного ствола. На другой день священники относят его в церковь, где он остается в течении нескольких дней до погребения, но в том только случае, если покойник умер согласно с обрядами и принадлежит к знатному роду. Умереть по обрядам значит, по их мнению, быть соборованным маслом. Кто же умрет без этого, или насильственною смертию, или замерзнет, что очень часто случается, то над покойником не причитают и с честию не погребают, а относят в Земский Приказ, Zemski Precaus [75]: так называется площадь, где в течение 3–4 дней могут требовать его выдачи. Впрочем таких очень мало, так как подобная смерть считается постыдною; а потому, по истечении срока, тело относят за город и вместе с двумя-тремя стами замерзших в ту же зиму бросают в большую яму, Московскую богадельню [76]. Эта яма остается открытою до сильных жаров. Тогда священники приходят туда прочесть несколько молитв и бросить немного земли.

Вот порядок, которому следуют при погребении. На пути из дому в церковь тело длинной вереницей сопровождают священники, из которых одни несут зажженные свечи, другие идут с образами, а некоторые с кадильницами, посредством которых, как утверждают, изгоняются бесы. За священниками следует длинная вереница духовенства, а за ней родные покойника, которые кричат и стонут. Они начинают и оканчивают причитать, crier, все вместе и таким образом приходят к могиле. Здесь покойника благословляют образом святого, или святой, смотря потому, кого он считал своим покровителем, или покровительницей; в то время поют и молятся, а когда священники кончат, родственники один за другим целуют гроб и прощаются с усопшим. Затем священник вкладывает ему между двумя пальцами правой руки удостоверение, засвидетельствованное подписью и печатью в том, что покойный умер, согласно обрядам, причастившись и соборовавшись маслом [77]. Наконец, опускают его в могилу лицом к Востоку и, как только начинают засыпать землею, все, как светские, так и духовные, спешат в дом покойника, где едят и пьют с таким веселым и довольным видом, как будто в этот день они видели только приятные зрелища, objets divertissans. Пир начинается раздачею овсяного хлеба, называемого кутьей, kutia, от которого каждый ест комок, крестясь и подымая взоры к небу. Первая четверть часа проходит довольно сдержанно, затем становятся разгульнее и доходят до того, что забывают, по какому поводу они собрались, а к концу каждый едва может припомнить, в какие двери вошел.