Глава вторая ПОРТРЕТ ВЕНЦА

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава вторая

ПОРТРЕТ ВЕНЦА

Йозеф Рихтер, Грильпарцер, Адальберт Штифтер — создатели образа венца. Влюбленные в природу. Религиозность венцев. Святая Бригитта. Городские развлечения. Прогулки. Музыка

Если нелегко создать портрет города, то еще труднее написать портрет его обитателя. В особенности когда речь идет, как в данном случае, о космополитическом центре, где за многие столетия смешались все европейские расы. Совершенно очевидно, что абстрактного понятия «венец как таковой» не существует. Поэтому как физический, так и нравственный портреты жителя Вены рискуют оказаться в равной степени произвольными. Кого можно назвать венцем в полном смысле этого слова в городе, население которого в интересующий нас период продолжало разрастаться с колоссальной быстротой, потому что туда из всех княжеств империи устремлялись самые выдающиеся люди? Сколько времени нужно было прожить в этом городе, потомком скольких поколений «истинных венцев» следовало быть, сколько нужно было иметь за спиной поколений дворянства, приобретенного гражданской службой, чтобы получить право называться венцем? И если бы мы наугад остановили свой взгляд на любом жителе этого города, вполне вероятно, он мог бы оказаться либо совсем недавним иммигрантом, либо человеком, откровенно не поддающимся ассимиляции.

Существует всего один надежный или, скорее, относительно надежный критерий — считать настоящими венцами только знаменитостей, родившихся в этом городе, например таких, как Шуберт, Грильпарцер, Штифтер. Но можно ли позволить себе такое явно неправомерное обобщение и распространить на всех жителей города признаки, присущие, возможно, всего нескольким исключительным личностям? Нет сомнений в том, что, учитывая господствующую в наше время тенденцию к обобщению всего и вся, можно было бы составить некий, как теперь это называют, «портрет-робот», наложив один на другой множество образов и выделив из них лишь общие для всех черты, но подумать только — что представлял бы собой подобный образ: это был бы портрет всех горожан, то есть ничей портрет… И все же веками существует некий виртуальный персонаж, который называется венцем, — это член общности индивидов, обозначаемой именем «венцы», и этот типаж вполне имеет право на существование. Нам следует также помнить, что лучший способ кого-то узнать — это увидеть его в повседневной жизни: поступки, поведение, реакции, вкусы и антипатии раскроют наблюдателю его характер. В этом смысле мы вполне можем доверять превосходному романисту Адальберту Штифтеру, обратясь к его книге Вена и венцы,[20] которая познакомит нас с его соотечественниками.

Йозеф Рихтер, Грильпарцер, Адальберт Штифтер — создатели образа венца

С высоты причудливого дома в виде башни на Ад-лергассе, который был жилищем Парацельса в венский период pro жизни, и из своей квартиры на последнем этаже дома на Зайтенштеттергассе, где Адальберт Штифтер поселился позднее, его взору открывалась панорама города и окрестностей. Этот писатель и одновременно живописец, входивший в число лучших художников-романтиков, мог вволю любоваться пейзажем равнины и лесов и одновременно изучать поведение и манеры, быт и образ жизни как своих соседей, так и прохожих на улице. Подобно Грильпарцеру, Штифтер любил Вену с истинной страстью — да и кто ее так не любил? — что, впрочем, не позволяло ему закрывать глаза на ее мелкие недостатки. Читая его романы о жизни соотечественников, мы особенно хорошо представляем себе облик города, каким он был в начале XIX столетия (Штифтер родился в 1805 году), но при этом убеждаемся в том, что одни и те же постоянно действующие факторы заставляют народ столетиями оставаться самим собой в своих основных проявлениях. Так, комические черты жизни Вены периода до 1800 года, о которых мы узнаем от персонажа Йозефа Рихтера, уроженца деревни Айпельдау, сохраняются на всем протяжении XIX века, и мы обнаруживаем множество их даже в наши дни.

Романы Штифтера по-своему столь же документальны, как и письма рихтеровского «человека из Айпельдау», и дневник Бойерле, и мемуары Каролины Пихлер, мы с одинаковой уверенностью в надежности информации узнаем из них многое не только о жизни действующих лиц, но и о самих авторах. Это относится также и к романам Артура Шницлера, в которых с удивительной точностью, с трепетным волнением и иронией воспроизводятся картины Вены начала XX века.

Письма «человека из Айпельдау» очень своеобразны; они мало понятны читателю, не знакомому с венским диалектом, но само воспроизведение в них народного языка со всей его сочностью, насмешливостью, необычностью, простодушной ироничностью и здравомыслием кажется читателю бесконечно привлекательным, и благодаря этому изобретательный прием Йозефа Рихтера вызывает ощущение подлинности. Письма были написаны между 1785 и 1794 годами, и для тех, кого интересуют венская мода, политические идеи, театральный репертуар, публичные развлечения, они представляют собой почти неисчерпаемый источник информации.

По замыслу Йозефа Рихтера эти письма шлет своему провинциальному кузену крестьянин из окрестностей Вены, решивший обосноваться в столице. Оглушенный совершенно новой для него действительностью, он относится к ней подозрительно и оценивает с основательной крестьянской мудростью. Он и есть «человек из Айпельдау», неотесанный мужик из деревни, которую на протяжении столетий называли то Ойпольтау, то Эльпельтау и даже Альпильтове. В Айпельдау конца XVIII века было сто тридцать три дома и восемьсот семьдесят один житель. «Человек из Айпельдау» традиционно воспринимался горожанами как напуганный туповатый недотепа, одетый кое-как, с молочным поросенком под мышкой и с гусем под другой, растерянно бродящий по улицам, оторопевший от городского шума; его то грубо отталкивают с дороги спешащие рассыльные, то едва не давят экипажи, несущиеся галопом, как это принято у самых рисковых и ловких в мире венских кучеров.

Этот ежедневно узнававшийся на площадях и рынках города типичный образ, который обессмертил Йозеф Рихтер, не мог не занять своего места также и на театральной сцене. В 1805 году актер Таддаи, одевшись как «человек из Айпельдау», впервые ввел его в поставленную Йозефом Эльменрайхом оперу Капельмейстер Доменико Чимарозы. «Человек из Айпельдау» фигурировал также в 1809 году на сцене Леопольдштадтского театра в комедии Кайнгштайнера Ганс в Вене. Ему посчастливилось участвовать и в балете Шуберта Сезоны любви в 1814 году. Известна также целая серия фарсов, в которых этот комический персонаж выступал героем самых разнообразных приключений, он даже проник в круг императорского двора в буффонаде Фердинанда Эберля Человек из Айпельдау в Хофбурге.

Чрезвычайно уморительна неловкость, с которой этот «тупица» коверкает бывшие тогда в моде иностранные имена и французские выражения. Полные блистательного остроумия Письма человека из Айпельдау сегодня читаются с большим интересом как свидетельства из первых рук о жизни различных классов общества, о моде и об убеждениях конца венского века.[21]

Если бы венцы однажды пожелали взглянуть на то, что стоит за издавна известным призывом memento mori, отвлекшись от предпочитаемого ими девиза memento vivere,[22] им следовало бы лишь пройтись по катакомбам, простирающимся под частью внутреннего города и восходящим, вероятно, к римской Виндобоне; их взорам представилось бы полное трагизма зрелище, мастерски описанное Адальбертом Штифтером в одной из самых любопытных и захватывающих глав его книги Вена и венцы. В катакомбах собраны тысячи трупов, защищенных от полного разложения уж и не знаю какими химическими процессами, одни из них свалены во внушающие ужас кучи, другие заботливо уложены вдоль стен или прислонены спинами к стенам извилистых проходов. Блики света факелов таинственно мечутся по их скалящим зубы лицам, по телам, на которых еще держатся лохмотья одежды, словно оживляя их для участия в некой иллюзорной пляске смерти.

В противоположность древним римлянам, в конце своих пиршеств пускавшим по кругу изображения трупов и скелеты на шарнирах, чтобы путем такого торжественного предупреждения пробудить в пировавших радость жизни и наслаждения всеми земными удовольствиями, житель Вены не нуждается в напоминании о неотвратимом конце: оно скорее портило бы ему радость, нежели побуждало к сиюминутному наслаждению; оно омрачило бы ту невинную, наивную и почти детскую удовлетворенность, которую венец испытывает, живя на этом свете и умеренно пользуясь утехами, которыми его ежеминутно щедро одаряет жизнь. Его характеру чужда дюреровская меланхолия, ставящая под вопрос решительно все и прежде всего ценность и значение самой жизни. Венская меланхолия, такая, например, какую мы порой находим у Моцарта, у Шницлера, мимолетна и легка, это скорее тень от тучи, нежели сама туча, она никогда не гнетет человека и не приводит его в уныние, а тем более в отчаяние.

Превосходный анализ венского характера являет собой описание Грильпарцером своего родного дома, своей семьи, условий, в которых прошло его детство. Грильпарцер родился 15 января 1791 года в изысканном и печальном доме на Бауернмаркте, полном бесконечных вестибюлей, ведших неизвестно куда, и громадных комнат, почти лишенных мебели: его родители постоянно испытывали нужду в деньгах. В своей автобиографии он нарисовал щемящую сердце картину старого дома, запущенного, почти заброшенного, признаки былого великолепия которого постепенно стирались по мере того, как он плачевно ветшал. «Лишь самыми долгими летними днями, — пишет он, — в рабочий кабинет отца около полудня прорывалось всего несколько лучей солнца, и мы, дети, с восхищением созерцали хилую полоску света, медленно двигавшуюся по паркету. В самом расположении помещений было что-то таинственное. Например, рядом с кухней находился дровяной сарай, такой большой, что в нем поместился бы целый дом; входить туда можно было не иначе как с фонарем, свет которого едва достигал стен. Ничто не мешало нам воображать, что в подобных местах жили разбойники, цыгане и даже привидения. К этим источникам воображаемых и настоящих страхов добавлялся еще один, и притом весьма реальный: неисчислимое количество кишевших там крыс, порой добиравшихся до самой кухни».

Царская пышность фасада, вызывавшего восхищение у прохожих, не допускала и мысли о том, какое уныние, какое безденежье, какая тревога могли скрываться за ним в доме адвоката Венцеля Грильпарцера, который стремился создать впечатление изобилия и роскоши, в действительности его семье недоступных. Стремление жить не по средствам, жертвовать многим ради внешнего вида не столько из пустого хвастовства, сколько по причине наивного честолюбия, заставлявшего быть на виду и таким образом издали участвовать в величии двора и князей, было бы недостатком венцев, если бы они не вкладывали в презрение к бедности столько мужества, веселости, изящества и даже дендизма.

Нарисованная Грильпарцером картина семейной жизни в великолепном доме на Бауернмаркте очень характерна для светского уклада венцев той эпохи. В народе придерживались правила считать все происходящее в высших классах «благородным»; это слово было заимствовано из французского языка (noble), произносили его как нобель, и оно постоянно фигурирует в литературных произведениях этого периода, в том числе и в «Письмах человека из Айпельдау». Благородно все то, что отвечает народному критерию величия, изысканности, богатства, хороших манер, элегантности одежды. Благородство — это смесь Терезианского величия, господствовавшего в XVIII столетии, с германской задушевностью. Одновременно с внешним аспектом классового благородства существует благородство внутреннее, определяемое главным образом тонкостью ума, деликатностью чувств, утонченными вкусами и вежливо сдержанными манерами.

Человеку с благородной физиономией присвоят титул «превосходительства» или графа, даже если он таковым не является, и охотно присоединят «фон» к его фамилии, невзирая на все геральдические правила, — я имею при этом в виду метрдотелей, кучеров, официантов кафе, парикмахеров. В те годы, когда Грильпарцер проводил свое детство в мрачном, запущенном родительском дворце, а именно — в самом конце XVIII столетия, у разоренного дворянина не было никаких оснований выдавать себя за богача, если только он не был авантюристом, и лишь в начале следующего века и особенно в период бидермайера[23] хвастовство деньгами впервые стало считаться одним из критериев благородства.

Держаться за свой ранг, делать благополучный вид, даже если приходится изобретательно выворачиваться, чтобы заплатить самые неотложные долги, — вот императивы, которым были вынуждены подчиняться родители Грильпарцера, принадлежавшие, по всей вероятности, к достаточно многочисленному классу. Из прислуги у них были кухарка, помощница по кухне, метрдотель, лакей, который нес молитвенник, когда Мадам ходила в церковь, и учитель музыки. У них было загородное имение в Энцерсдорфе, где они летом справляли праздники и устраивали утонченные балы на открытом воздухе. В результате у них не оставалось ни гроша для встречи с кредиторами. Отец был человеком не энергичным и большим лентяем, мать хорошей музыкантшей, но не приспособленной ни к какой домашней работе; дети, как могли, воспитывались самостоятельно, читая все, что попадало под руку в богатой родительской библиотеке.

Биографы поэта видят в условиях, в которых проходило его детство, символ Вены того периода, когда уже заявлял о себе «закат монархий», против которого отчаянно боролся Меттерних, но эта смесь фантазии и смирения, «хорошего-настроения-несмотря-ни-на-что» и фактической бедности, выставлявшегося напоказ родителями Грильпарцера безразличия к материальной стороне жизни наряду с организацией театральных постановок и концертов — все это как раз и есть доведенная до крайности реальная черта истинно венского характера, и именно в этом качестве мы хотим ее особо отметить.

Бауернмарктский дворец, где среди волшебных сказок и историй о привидениях и разбойниках в полумраке громадных пустынных гостиных расцвело воображение писателя, не был исключением в этом старом, перенаселенном городе. Всего за несколько десятилетий число его жителей выросло с восьмидесяти тысяч до ста девяноста тысяч человек. Весь этот народ селился как мог, и в результате такого столпотворения людям приходилось разбредаться все дальше и дальше от центра в поисках зеленых рощ, лужаек, цветущих кустов, певчих птиц, становившихся все более и более редкими, однако без них венцы не могли обходиться. Этому народу, любившему свободно отдыхать и развлекаться на открытом воздухе и в неограниченном пространстве, было нужно, было жизненно необходимо общение с природой.

Влюбленные в природу

В Вене не было окна без горшков с цветами, без карабкающихся вверх вьющихся растений, без клетки с певчей птицей, но все это нельзя было считать природой, и из возвышавшихся над крышами мансард взгляды венцев меланхолично обращались к холмам, на склонах которых раскинулся Венский лес, воспетый множеством поэтов и музыкантов — от Вальтера фон дер Фогельвайде до Шуберта и Штрауса. Какое счастье для города иметь буквально под боком настоящий лес с редкими деревушками, затерявшимися среди деревьев, лес, гуляя по которому не встретишь ни единого человека. Лишь вспугнутые олени грациозно разбегались при приближении людей.

Любовь венцев к природе отнюдь не является, как это, возможно, имеет место в других местах, свидетельством нелюдимости их характера. Гуляющие по Венскому лесу горожане не избегают общества себе подобных; после прогулки они охотно встречаются в каком-нибудь пригородном кабачке или в расположившемся прямо в чаще леса ресторанчике; порой собирается целая толпа гуляющих, и чем она многочисленнее, тем веселее проходит прогулка. Житель Вены не желал ничего лучшего, чем, прихватив корзины с провизией, забраться в коляску и отправиться на пикник в лес. Малейшего повода было достаточно для того, чтобы провести день за городом. Перечень официальных религиозных праздников венец охотно дополнял днями почитания местных святых-заступников, чудотворных икон, чудесных явлений святых и пользовался любым поводом или предлогом для ревностного паломничества.

Добавим к этому дни рождения и дни тезоименитства императора и членов императорской семьи, которые надлежало проводить в радости, а также все традиционно нерабочие дни, освященные многолетней практикой при всей сомнительности их законности. Например, одним из очень старых и очень любимых всеми венских обычаев был «голубой понедельник». Психологически необходимый в этом городе больше, чем где бы то ни было, если учесть венский характер, «голубой понедельник» был продолжением воскресенья и спасал от меланхолии воскресных сумерек последних летних дней, навеваемой самой мыслью о том, что завтра придется снова приняться за повседневную работу.

Мысль о том, что завтрашний день также будет днем отдыха, сохраняла неомраченной всю полноту радости воскресного дня, а предвкушение «голубого понедельника» лишь усиливало прелести воскресенья, становившиеся, таким образом, одновременно достоянием сегодняшнего дня и обещанием предстоящих удовольствий. Все это представлялось настолько бесспорным, что придет время — и венские рабочие совершат революцию, когда правительство весьма неосмотрительно попытается отменить «голубой понедельник»[24] в целях повышения производительности труда.

Религиозность венцев

Отношение венцев ко всему тому, что касается религии, немногим отличается от их политических убеждений. Реформация не затронула или почти не затронула их традиционно основательного католицизма. Подобно тому как монарх был избран Богом, чтобы заботиться о безопасности и благополучии народа и считался истинным земным Провидением, чьи приказания надлежало принимать и уважать, поскольку они отдавались в интересах подданных, так и Провидение небесное стояло на страже физического и нравственного здоровья христиан. Кроме того, это Провидение возложило на многих святых обязанность оказания помощи людям в их борьбе со злом. Все Четырнадцать Заступников, которым было посвящено множество церквей в Австрии и Германии, жили в тесном общении с городом и деревней, защищая их от пожаров, наводнений, эпидемий, от молний и других бесчисленных бедствий, угрожающих человеческому роду. У каждого из заступников была своя функция, с незапамятных времен возложенная на них верой и народным доверием; свои функции они старательно выполняли, разумеется, при условии, что люди отдавали им справедливую дань в виде молитв и приношений.

Поскольку величие Бога было устрашающим, вызывающим робость и дистанцировалось от просителей, опасавшихся обращаться непосредственно к Нему, они имели возможность призвать своих заступников, которые некогда были людьми, совсем такими же, как мы с вами, и, следовательно, хорошо знали нужды людей и грозящие им опасности. Барочные живопись и скульптура превосходно изображали этих заступников с атрибутами их функций наподобие того, как это делалось во времена Средневековья, и в их образах неизменно присутствовали доброжелательный жест и улыбка, обращенные к коленопреклоненному перед ними просителю. Естественным следствием культа святых заступников было то, что в их дни праздничные церемонии и паломничества привлекали толпы верующих. Эти религиозные торжества вызывали в каждом приходе столь же радостное, сколь и набожное воодушевление, и если какой-нибудь особо почитаемый образ святого находился в ближайшей пригородной или сельской церкви, то это становилось поводом для семейных походов туда, в ходе которых веселье сочеталось с благочестием и находился предлог для деревенских пирушек, отнюдь не компрометировавших популярность святого, а, напротив, укреплявших ее.

Выше заступников, рядом с Богом, сидела Святая Дева, Мать, которую не оставляла равнодушной ни одна молитва: обращение к ней никогда не бывало напрасным. К ней иногда возносились самые неуместные жалобы, настолько народная набожность была уверена в безграничной терпимости Матери к человеческим слабостям. Природная сентиментальность венцев привела к тому, что культ Девы Марии, развившийся в XVII и XVIII веках, приобрел в Австрии большие масштабы, нежели даже в Италии, и еще совсем недавно можно было наблюдать трогательные примеры ее почитания.

Перед войной 1939 года в Вене была церковь (не знаю, существует ли она доныне, так как Вена стала поистине мученической жертвой ужасных разрушений), владевшая, помимо прочих, весьма почитаемой статуей Святой Девы. Стены часовни, в которой находилась эта статуя, были испещрены карандашными надписями, выражавшими смиренные и наивные просьбы: в большинстве случаев это были мольбы какой-нибудь супруги, просившей Марию вернуть ей неверного мужа, но была там, например, и надпись, выражавшая нежную и обезоруживающую тревогу женщины, желавшей удержать любовника, или обращенная к Мадонне мольба юной девушки о том, чтобы Святая Дева направила на нее взгляды некоего равнодушного красавца. Все это было бесконечно трогательно и в высшей степени поучительно для понимания сентиментальной психологии венок Эти надписи, которые невозможно было читать без того, чтобы на глазах не выступили слезы, содержали исключительно мольбы женщин; я не видел ни одной надписи, с которой к Богородице обращался бы мужчина, и, вероятно, не потому, что мужчины не верили в Деву Марию, а, скорее, по той причине, что они больше рассчитывали на самих себя и на собственный талант соблазнителя или же шли молиться и писать свои послания в какую-нибудь другую, неизвестную мне церковь.

Я отнюдь не гарантирую абсолютной достоверности одной истории, которую рассказывали в Вене. Она имеет достаточно близкое отношение к традиции набожных надписей. В один прекрасный день молодая девушка, почувствовавшая, что от нее отворачивается жених или, может быть, любовник, пошла помолиться в эту церковь, но намеренно ли или же случайно, вместо того чтобы преклонить колена перед Девой Марией, она распростерлась у подножия Распятия. Какая-то старая дама, услышав ее рыдания, в сознании своих лет и опыта спросила о причине такого отчаяния. Девушка все ей рассказала; тогда старуха подняла ее с пола и отвела к часовне Девы Марии, где и оставила одну, пробормотав следующие слова: «Вот к кому следует обращаться, дитя мое, а мужчины — они все заодно…»

Женский город, город-женщина, Вена совершенно естественно должна была почитать Святую Деву больше любой другой сверхъестественной силы, и Богоматерь всегда защищала ее в течение многих веков существования, полного опасностей и случайностей. Именно Святой Деве, не меньше чем принцу Евгению, были венцы обязаны разгромом турок; именно она уже в 1715 году прогнала чуму, успевшую унести великое множество жизней; именно она уняла ярость холеры. Свидетельством признательности венцев Великой Помощнице, той, мольба к которой никогда не остается напрасной, идет ли речь об изгнании врага или об удержании ветреного мужа, стала воздвигнутая в ее честь Колонна Марии — Mariens?ule.

Понятно, что паломничества в церкви, носившие имя Девы Марии, были наиболее частыми и восторженными, а число храмов, как городских, так и сельских, названных «Марияхильфе»,[25] свидетельствует о благоговейном почитании народом Вены той, которую каждый чтил, как собственную мать.

Кроме паломничеств, в которые каждый отправлялся вместе с семьей, в компании друзей или сослуживцев, устраивались также большие и торжественные религиозные процессии, восхищавшие и приводившие в восторг жителей Вены. Действительно, в такие дни все духовенство в пышном облачении выходило на улицы, размахивая кадилами и поднимая над головами красочные хоругви и золоченые кресты; представители каждого религиозного разряда выступали в одеждах соответствующего цвета — коричневого, черного и белого. Пели певчие, из-под пурпурного балдахина сверкало облачение епископа. Бывало, что в таких шествиях принимали участие рыцарские ордена, и тогда можно было видеть, как в полном церемониальном облачении, украшенном перьями, с цепями и при шпагах, проходили мальтийцы, тамплиеры, госпитальеры, рыцари орденов Сантьяго и Калатравы. Но самая пышная из таких процессий была посвящена дню Тела Господня, потому что обычай требовал, чтобы в этот день все сановники двора, императорская семья и сам император совершили обряд святого причастия. По этому случаю из сундуков доставали самые красочные одежды, драгоценные шубы, отороченные мехом и усыпанные драгоценными камнями мундиры венгерских князей, и каждый национальный костюм на дворянине высокого ранга символизировал во время этого благочинного парада бесконечное внешнее разнообразие жителей империи и уникальность ее души.

Естественная набожность венцев и их истинный, пылкий католицизм, разумеется, придавали этим процессиям в целом характер религиозного праздника, но немалую роль играла в них и любовь к зрелищам. Было просто невозможно представить себе ничего более тщательно организованного, вообразить более роскошное действо, нежели эти кортежи, предоставлявшие горожанам возможность с удовольствием, вдосталь насмотреться на своих монархов и имперских вельмож, находясь совсем рядом с ними, так как процессия дефилировала с величавой медлительностью, и каждый чувствовал, что объединяется в единой вере с хозяевами его земной судьбы.

В почитании, с которым Вена преклонялась перед своими святыми, ощущалось наследие древних обычаев и представлений, истоки которых теряются во тьме веков. Почему же некоторые из этих святых были более популярны, чем другие? Это предстоит определить агиографам и специалистам по религиозной психологии. По установившемуся обычаю каждый квартал города особо почитал святого, считавшегося покровителем местного прихода, и традиция требовала отмечать его день с такой же пышностью и торжественностью, как дни святых покровителей императорской семьи. Однако при этом послушное инстинкту народное рвение, по-прежнему вдохновляемое древними традициями, происхождение да часто и сам смысл которых давно забыты, выбрало двух святых, чьи дни ежегодно становились поводом для безудержного праздничного веселья, — святую Анну и святую Бригитту.

День св. Анны праздновали в Вене с таким же блеском, как в Англии празднуют день св. Валентина. Имя Анна было чрезвычайно распространено среди населения и часто объединялось с именем Мария, что породило такие очаровательные уменьшительные формы имен, как Наннерль, Мариандель, Марианнерль. Девушек, носивших это имя, в день св. Анны осыпали подарками, а их возлюбленные даже сочиняли для них серенады. В начале XIX века было принято посылать знакомым Аннеттам поздравительные открытки, в трогательном вкусе 1830-х годов украшенные изображениями перьев и кружев, с пикантными, а порой и пылкими изречениями. Им дарили также веера, вышитые носовые платки, коробки конфет. Торговцы соревновались в изобретательности и изяществе подарочных коробок, «украшенных подобающими случаю надписями, с именем именинницы, гирляндами цветов и настоящими жемчужинами».[26]

В такой день венцы отправлялись на танцы либо в бесчисленные кабачки, либо в пышно разукрашенные народные бальные залы, потому что танец всегда был неотъемлемым и необходимым элементом всех религиозных праздников. Отстояв святую мессу, в ожидании вечерней молитвы люди располагались на лужайках вокруг традиционно «своих» церквей, которые все или почти все обычно стояли на границе между предместьями и сельскими окрестностями города. Из корзин извлекали принесенную из дома еду, всегда обильную и очень вкусную: даже в дни религиозных праздников венцы, любившие вкусно поесть, охотно устраивали веселые пирушки. Потом молодежь танцевала, а родители дремали, переваривая поглощенные сладости, пока звон церковного колокола не призывал к послеобеденной молитве. В этот день каждый надевал национальный костюм провинции, из которой был родом. Множество красочных костюмов, разноцветных лент, увлекаемых в пестрый водоворот в ритме танца, являло собой очаровательное зрелище, которое не преминул описать граф де Ла Гард, участвовавший в Венском конгрессе и ставший его историографом.

Именно здесь де Ла Гард впервые увидел тирольцев. Одетые в национальные костюмы, они исполняли танцы своих гор, восхитившие графа. Эти тирольцы, переехавшие в столицу, занимались там ремеслом часовщиков. Они всегда оставались тесно сплоченной общиной и собирались по субботам, чтобы попеть и потанцевать. В дни св. Анны и св. Бригитты они в массе других танцующих исполняли свои туры и прыжки, сопровождавшиеся пронзительными выкриками и пением. Красота их голосов, своеобразие альпийских мелодий и пикантность любовной мимики, служившие фоном для тирольских танцев, однажды в день паломничества привлекли внимание постановщика зрелищ, владельца большого увеселительного заведения под названием «Аполлон», куда каждый вечер спешили тысячи желающих потанцевать. Постановщик постоянно искал новые аттракционы для привлечения и удержания публики. Тирольцев пожелал заполучить также Театр-ан-дер-Вин.{12} Их ввели в состав исполнителей одной сельской оперы, которая после этого стала пользоваться огромным успехом.

Народ очень хорошо знал тирольцев, и, когда тем случалось петь хором, проходя по улицам, за ними следовала такая толпа, что «обеспокоенная полиция издали следила за нею, опасаясь возможных нарушений порядка». Самые блистательные салоны оспаривали между собой и у театров право пригласить их к себе. Тирольцев, ставших последним криком моды, пригласили на гастроли в Англию, где были высоко оценены их талант и скромность. Рассказывают, будто одна из певиц была настолько растрогана любезными поздравлениями короля Георга, что радостно бросилась на шею Его Британскому Величеству и расцеловала его в обе щеки.

Святая Бригитта

День св. Бригитты всегда становился поводом для еще более многочисленных и разнообразных — если это вообще было возможно — развлечений, чем день св. Анны. «Есть люди, — пишет австрийский романтический[27] писатель Адальберт Штифтер, — которые, не выходя целый год за пределы своего квартала, считали бы себя обездоленными, если бы не пошли в парк Пратер 1 мая, в день св. Бригитты, готовые ради этого, если бы понадобилось, заложить свою постель и нижнее белье». День св. Бригитты был таким же большим весенним праздником, как день св. Анны — летним.

Эти праздники пользовались неизменной любовью венцев по той причине, что приходились на самое прекрасное время года и служили поводом для столь любимых венцами загородных прогулок, а для них был хорош любой предлог, позволяющий вырваться на просторы полей.

Жителям Вены не приходилось уходить слишком далеко от города, чтобы насладиться прелестями сельской природы. Они раскрывались перед ними прямо за городскими воротами, и невысокие холмы Венского леса были легко доступны даже самым ленивым. По какому неписаному закону, источник которого никому не известен, все венцы, кроме разве что прикованных к постели больных, устремлялись 1 мая каждого года к Пратерской дороге, в гущу толкающих друг друга людей, рискуя быть раздавленными колесами мчавшихся во весь опор экипажей, если только и экипажи не застревали в сплошной лавине горожан, в которой не было никакой возможности двигаться вперед самостоятельно?

В самом начале своей превосходной повести Бедный музыкант[28] Франц Грильпарцер, этот венский писатель, настолько одержимый страстью к своему городу, что воспевает даже его недостатки, рисует картину праздника св. Бригитты, с точностью воспроизводящую атмосферу этого дня, поздним вечером которого каждый венец возвращался к себе домой разбитый, в запыленной, испачканной, а то и порванной одежде и, падая в постель со смешанным ощущением усталости, сожаления, что все уже закончилось, и тоски, которая овладевает человеком после того, как в небе померкнут звезды последнего залпа фейерверка, тут же начинал с нетерпением ждать наступления 1 мая следующего года и нового праздника св. Бригитты. То ностальгическое веселье, которое пронизывает всю австрийскую музыку и живопись, а также австрийскую литературу, — это и есть та самая атмосфера окончания праздника, предчувствия завтрашнего дня без праздника, неизбежности возвращения к банальной повседневности после угасания его очарования, после того как сон снова уступит место реальной действительности. Именно потому, что праздники св. Анны и св. Бригитты приходились на восхитительно прозрачные весенний и летний дни, вокруг них создавался некий ореол, сотканный из магии солнечных лучей и из сочетания волшебных элементов с реальными страстями и чувствами людей.

За внешней обывательской вакханалией религиозных и сельских праздников, которыми наслаждались венцы, таилось какое-то тревожное возбуждение, и далеко не одна девушка поддавалась ему и, забыв о строгости святых Анны и Бригитты, падала в объятия какого-нибудь говоруна-студента или красавца-офицера, с молчаливого согласия венской ночи, разливавшейся в воздухе музыки и самой нашей матери-природы — самого древнего и самого нерушимого из всех божеств. Йозеф Рихтер шутливо говорит нам в комических письмах Айпельдауэра: «Каждый год одно и то же: шумная, обезумевшая толпа, безудержное веселье, а под конец почти всегда небольшая попойка, в которой женщины играют более заметную роль, чем мужчины». Айпельдауэр, разумеется, хотел сказать, что женщины бывали главной причиной опьянения и что их изящество, соблазнительность и красота кружили головы их компаньонам больше, чем гринцингский спотыкач или венгерский токай.

Анонимный автор Одной недели в Вене в 1830 году оценил число участников праздника в Бригиттенау{13} в сорок тысяч человек.[29] На празднике были представлены все классы, все возрасты, и каждый находил развлечение по своему вкусу. Один замирал на месте, глядя на то, как вертятся волчком тирольцы в коротких юбках, другой вальсировал до потери дыхания, третий устраивался перед ларьком сладостей и одно за другим уплетал пирожные. Воздух гудел от самой разнообразной музыки, от шарманки до жалкой скрипки захудалого скрипача — полувиртуоза, полунищего, спешившего заработать несколько флоринов на пропитание. На эстраде гримасничали карлики, резвились обезьяны и «служили», становясь на задние лапы, собаки. Изобретательные дрессировщики демонстрировали ученых птиц, раздававших гороскопы юным воспитанницам приютов.

Создавалось впечатление, что на этой громадной ярмарке назначили друг другу свидание цирки и зверинцы: они так тесно жались один к другому и их было так много, что глупые шутки клоунов сталкивались в воздухе над головами оглушенных горожан. В толпе сновали ловкие воришки, ощупывавшие чужие карманы и запускавшие руки в сумки, пока их наивные владельцы пялились с открытым ртом на какого-нибудь пожирателя огня, шпагоглотателя или на построенную акробатами человеческую пирамиду, на вершине которой размахивал флагом бесстрашный ребенок.

Предприимчивые хозяева развлекательных заведений не преминули понастроить вокруг Бригиттенау целые парки постоянных аттракционов, которые после праздника действовали в течение целого года. Самым монументальным из них — он вполне заслуживал свое название — был Колизей, колоритное описание которого, воспроизведенное позднее Райхльсом,[30] оставил нам в 1834 году Берман; на работу Райхльса постоянно ссылаются все, кто изучает Вену эпохи бидермайера. За десять крейцеров — а это была вполне умеренная цена — каждый получал право на посещение сорока аттракционов Колизея: русских горок, каруселей, качелей, тиров для стрельбы по птицам, всякого рода игр, требовавших ловкости, на лодку для катания по пруду и на верховую прогулку. В Колизее было все для удовлетворения любых фантазий и для осуществления любых желаний: театр марионеток, клоуны, зверинец. Любители сверхъестественного могли при желании проконсультироваться у оракула, облаченного в монашескую рясу старика с большой бородой, или пострелять из арбалета, принадлежавшего самому Вильгельму Теллю. Одержимые любовью к вальсу теснились в громадном танцевальном зале, построенном в виде бочки, а к услугам любителей бильярда были многочисленные столы. В 1840 году ко всем этим чудесам добавилась миниатюрная железная дорога.

Фанатики св. Бригитты отводили на праздник два дня. Они располагались лагерем на лужайке или в соседних парках, и было невозможно представить себе более красочного и более очаровательного зрелища, чем эта радостная толпа, укладывавшаяся спать под звездами, но засыпавшая с трудом из-за не прерывавшихся всю ночь пения, смеха и звуков танцевальных мелодий. Праздник обходился без драк и вообще без малейших беспорядков. Умение наслаждаться жизнью, доведенное жителями Вены до утонченного совершенства, неведомого другим городам, позволяло громадному количеству людей, собиравшихся для развлечений и далеко не пренебрегавших возможностью выпить и закусить у стойки трактира или пивной, всегда оставаться в рамках приличия, взаимоуважения, веселости самого хорошего тона, что делало их самым цивилизованным народом Европы. Потребовался глубокий раскол в характере и поведении венцев, который вызвала революция 1848 года, чтобы власти «в силу новых и исключительных обстоятельств» положили конец этим озаренным набожностью гуляньям в день св. Бригитты, столь веселым и, вероятно, столь необходимым для самой жизни Вены.

Понятно, что никому не хотелось в день 1 мая отказываться от посещения Бригиттенау, где можно было либо самому принять участие в развлечениях, либо просто полюбоваться колоритным зрелищем. Бедный музыкант Грильпарцера находит себе место у дороги, забитой экипажами и пешеходами, чтобы собрать в старую шляпу несколько грошей, и созерцает вереницу катящихся перед ним экипажей всякого рода; пассажиры самых скромных из них, стараясь не поцарапать самых роскошных при случайном соприкосновении, не бросают на них ни единого ревнивого или завистливого взгляда. Классовая ненависть была незнакома Вене вплоть до революции 1848 года, которая своими бесчинствами и жестокостью репрессий начала прокладывать пропасть между бедными и богатыми; пока же, если и случалось, что экипажи сталкивались или даже сцеплялись друг с другом, это не приводило ни к чему другому, кроме доброй улыбки потерпевшего и извиняющегося жеста виновника происшествия. В худшем случае кучера недолго и словно шутя переругивались без особой горячности, скорее просто по привычке. Легко представить себе, насколько трудно было сдерживать разгоряченных лошадей в такой густой толпе и как медленно приходилось двигаться процессии, состоявшей из верующих и зевак, из людей и лошадей.

Как говорят в Вене, в этом городе кучера гонят лошадей во весь опор, на что пешеходы не обращают внимания и не проявляют никакой осторожности, но, несмотря на это, здесь никогда не бывает несчастных случаев. Это был счастливый город, где жизнь текла гармонично, как музыка, в атмосфере доброжелательства, предупредительности, хорошего настроения.[31] Здесь не было места озлобленности, и каждый искал своих удовольствий, предоставляя соседу возможность развлекаться по-своему. Эта мудрая и гибкая «наука развлечений», основанная на девизе «живи и дай жить другому», как говорят англичане, была самым лучшим способом сделать всех счастливыми; но если англичанам это удавалось за счет эгоизма, отнюдь не предполагавшего навязывания своей воли другому, но и мало озабоченного тем, чтобы чем-то ему помочь, то венцы инстинктивно воспринимали жизнь как некий балет, где движения всех согласуются с совершенством каждого и с равновесием всей массы.

В других городах огромные сборища людей в дни св. Анны и св. Бригитты провоцировали потасовки и даже бунты, в Вене же все недоразумения разрешались с улыбкой, после чего возобновлялось беспрепятственное течение жизни. Толпа, двигавшаяся по узкой Пратерской дороге вместе с экипажами, устремляясь к Бригиттенау, была доброжелательной, общительной и приветливой. Поскольку все шли туда с намерением развлечься, нужно было всячески избегать того, что могло бы омрачить удовольствие как самому себе, так и другим.

Городские развлечения

Если венцы и устремлялись при первой возможности за город, то надо сказать, что и в самом городе было много привлекательных возможностей развлечься, и наибольшей популярностью пользовались бесчисленные кафе, прекрасно отвечавшие потребности взаимного общения людей, для которых в равной степени чуждыми были как стадность, так и нелюдимость, они охотно искали общества других, делая тем самым удовольствие более полным для каждого. Кафе сильно отличалось от великосветского салона, где приличия требовали всеобщего подчинения законам, навязывающим обязательные «фигуры светского балета»; здесь в любой момент можно было при желании погрузиться в одиночество, изолировавшись ото всех за чашкой кофе мокко или за бокалом вина, или же разделить беседу с соседями, переброситься в их компании картами либо сыграть партию в шахматы. Кафе — это такое место, где человек чувствует себя безгранично свободным, прежде всего свободным от семейных обязанностей, а потом уже и от светских. Именно для того, чтобы как можно полнее почувствовать эту свободу, житель Вены и отправляется в свое любимое кафе. Он идет туда не для того, чтобы выпить или, лучше сказать, если он там и пьет, то лишь потому, что ему нравится хорошее вино и что, по его мнению, легкие и светлые вина из винограда, выросшего на склонах австрийских холмов, оживляют беседу и способствуют веселому настроению. В том, чтобы напиться допьяна, он не находит никакого удовольствия. Все, что ему нужно, это легкое опьянение, снимающее ощущение тяжести, прибавляющее яркости фонарям и живости застольным беседам.

В некоторых кафе запрещалось курение табака, словно хозяева заведений опасались, как бы дым от сигар и трубок не затуманил мозги посетителям. Из двух популярных уже в то время восточных продуктов с восторгом принимался кофе, также способствовавший легкости настроения и трезвости суждений; что же касается табака с его тяжелым ароматом, то курение еще долго будет находиться под запретом, в первую очередь, разумеется, в обществе дам, а также везде, где табачный дым может создать неудобства. Однажды, когда княгиня Меттерних ехала в поезде, один из ее соседей по купе, хотевший раскурить сигару, спросил, не будет ли это ей неприятно. «Я ничего об этом не знаю, — холодно отвечала она, — так как до сих пор никто не осмеливался курить в моем присутствии».

Курить было запрещено на улицах и в ресторанах. И только в самых заштатных кабачках любители трубок и сигар могли свободно предаваться своей страсти. Тем не менее австрийское государство было заинтересовано в том, чтобы не ограничивать курение табака, так как государству принадлежала монополия на его производство и сбыт при запрете на импорт любой иностранной табачной продукции, что, в частности, навязывало находившимся под властью Австрии итальянским провинциям курение австрийских сигар, которые очень не нравились пьемонтцам и ломбардцам. Именно бойкот австрийских табачных изделий будет одним из первых проявлений свободомыслия и возмущения этих провинций.

Эта исключительность, сохранявшаяся за сигарами отечественного производства, часто стесняла иностранцев; такой вывод можно сделать, читая, например, произведения Генриха Лаубе. Это хорошо отражено в его Дневнике путешествия по Бидермайеру.[32] В Вене ему нравилось все, кроме тяжкой необходимости отказаться от своих любимых гаванских сигар. «Мне очень хотелось бы знать, каким будет позднее мое мнение о Вене, об этом городе, являющемся земным раем, причем без фиговых листков, без Змия и без Древа познания. Можно думать, что все мои воспоминания будут весьма благоприятными, так как мой желудок все это время был в прекрасном состоянии. Я думаю, что стану мучеником — останусь в Вене и стану мучеником, — потому что тогда мне придется отказаться от спирта, от либерализма и от гаванских сигар, ведь ничего этого здесь нет. Но смысл крылатой фразы „Вена есть Вена“ в том и состоит, что уже через несколько недель вы больше не желаете ничего иностранного и ни в чем не испытываете нужды».

Первое публичное заведение, в котором любому посетителю подавали кофе и которое по этой причине назвали «кафе», было открыто в 1683 году — то был год осады Вены турками. Заведение очень быстро приобрело большую популярность. Кафе множились и становились городской достопримечательностью, что, несомненно, отвечало потребностям и желанию венского населения; пережив все социальные преобразования, кафе и поныне остаются одними из самых характерных элементов города. Можно было бы издать небезынтересную Характерологию столиц, описав в ней природу кафе каждой страны, и получить одновременно значительный источник информации о психологии, нравах и чувствах различных народов, изучая значение кафе в жизни каждого из них. Скажи мне, какое кафе ты посещаешь, и я скажу, кто ты.