Исторические слухи, сплетни и кривотолки

Исторические слухи, сплетни и кривотолки

Средневековые хроники

После распада Римской империи историография замкнулась в стенах монастырей. Только там понимали в искусстве письма, а простой обыватель по большей части и грамоты-то не знал, не то чтобы намарать бумаги на целую книгу.

У монаха между богослужениями было вдосталь времени, чтобы перечесть писателей древности и приумножить их писания самому.

А вот приумножение не всегда оказывалось делом благодарным. В атмосфере всеобщей неграмотности монах собственные познания, свое умение ставил на службу церкви, наполняя историческую реальность цветочками христианской мистики, да так, что порой серая правда жизни из-за них едва проглядывает.

Бокль[87] в книге об английской цивилизации (том I, глава 6) говорит, что этот метод питал доверчивость людей, приучал их ко лжи, а историографию низводил до событийного, временного чередования столетий; человеческая же доверчивость способствовала укреплению влияния религии на долгие годы вперед.

Он же указывает на своеобразие такого метода историографии, прячущегося за христианской мистикой. Монах, живущий в мире книг, был основательно знаком с античной литературой, ему бывало жаль скрывать это обстоятельство, поэтому он вплетал отдельные элементы литературного наследия древности в свои хроники. Бокль не пожалел усилий и, как он сам пишет, пролистал и перечел произведения самых лучших, самых известных летописцев и выбрал из них примеры самых вопиющих странностей. Одной из таковых было их старание польстить тщеславию отдельных народов, стран и городов, приплетая разные сведения, якобы определенно говорящие об их древнем, античном происхождении.

Так, легко было летописцу догадаться о происхождении французов. Тут путь ему указывало само имя основателя нации. Это был Франк, сын троянца Гектора, внук царя Приама. После падения Трои ему со товарищи удалось спастись и — о чем мы, венгры, и не подозревали, — здесь, на территории нынешней Венгрии основать государство. Границы своей страны он расширил аж до самого Рейна, а его потомки в начале IV века завоевали восточную часть нынешней Франции, из них вышел и Фарамонд, первый король французов.

Эта известная версия образования родной страны оплодотворила даже творческое воображение поэта Ронсара[88].

Он взялся за создание героической поэмы «La Franciade» по образцу «Энеиды», но дошел только до песни четвертой, вдохновение покинуло его, и поэма осталась незавершенной.

Французы восполнили постигшую их литературную утрату тем, что обнаружили другого троянца, которого могли назвать своим предком. Хотя тут речь пойдет только о городе Париже. Проанализировав это название, легко догадаться, что основателем города был троянский царевич Парис, ведь ему также удалось спастись после троянской катастрофы. И его землякам посчастливилось добраться до Франции, таким образом, Troyes, без сомнения, построили они, a Tours (Тур) — по-латински Turones — совершенно очевидно, получил свое название потому, что одного спасшегося троянца по имени Turoties там похоронили.

Британцам тоже нечего жаловаться: на их долю нашелся еще один герой Трои, это сын Энея — Брут.

Шотландцам же приходилось довольствоваться женщиной-праматерью. Они возводили свою родословную к одной из дочерей египетского фараона по имени Scota, которая каким-то образом попала на далекий север и там основала государство.

В Египте следует искать и прародину сарацинов. Sarasins — Sarah, то есть Сара, жена библейского Авраама. Исследователи древности не постеснялись замарать честь славной библейской дамы. Женская добродетель покорилась принуждению анализа имен и названий. Вывести сарацин из брака с Авраамом не получается, значит, у Сары в Египте должно было быть какое-то тайное любовное приключение.

Татары вышли прямиком из ада. Tartari: Tartarus в античных языческих верованиях — царство мертвых, которое некоторые теологи отождествляют с самим адом.

Самым знатным происхождением авторы хроник наградили один из рыцарских орденов. Они занялись историей рыцарского ордена святого Михаила и, следуя шаг за шагом, прибыли прямо… в рай. Там основал свой рыцарский орден сам архангел Михаил, который, в соответствии с этим, был и самым первым рыцарем на свете, то есть воплощенным благородством.

Средневековый Геродот

Обзор, сделанный Боклем, дополню несколькими отдельными примерами. Во избежание недоразумения: я вовсе не хочу утверждать, что сотни средневековых хроник, календарей, очерков по истории городов, биографий — все это пустое. Вовсе нет, они имеют свое, притом весьма важное значение: без них невозможно понимание идей, питавших средневековье, а уж дело исторической науки — отделять зерно от плевел[89].

Григорий Турский, епископ города Тура, в последней четверти VI века написал обширную хронику под названием «История франков». Его называли средневековым Геродотом, потому что его произведение столь же важно для истории Галлии, как творчество Геродота для истории Эллады.

Историю Галлии он начинает с 412 года. Тогда епископом Тура был Бриций. Сей славный муж после 33 лет жизни в святости попал в беду. У его прачки родился сын, и Бриций был пойман на том, что он — отец этого ребенка.

Узнал об этом и сам заинтересованный младенец и явился свидетельствовать в пользу епископа. А было ему от роду всего один месяц, но он заговорил и отверг обвинение. Однако церковный приход ему не поверил, потому как едва появившись на свет, не обладая достаточным жизненным опытом, он мог ошибиться в определении отца.

Тогда епископ облачился в шкуры, припал к могиле святого Мартина, наложил тлеющие угли на свое одеяние, и — о, чудо! — оно ие затлело. «Вот доказательство! — вскричал он. — Как угли не прожгли одежды, так и мое тело не оскверняли объятия женщины».

Но верующих даже угли не убедили. Так и пристал к епископу позор объятий прачки, и его все же лишили епископского сана.

В священнической жизни, помимо горького воздержания, была еще одна обязательная добродетель — смирение. Епископ Григорий приводит тому свидетельство, приправленное чудом.

Случилось то в монастыре в Бордо. Братья намыли несколько мер пшеницы и разложили ее на холстине сушиться. Стеречь ее поручили одному послушнику. Вдруг небо потемнело, сильный ветер нагнал грозовые тучи, застучали первые капли ливня, помочь уж было поздно, еще несколько мгновений и пшеница намокнет безвозвратно. В ужасе упал юный праведник на колени и взмолился Богу, — с поразительной изобретательностью, — раз уж господь Бог разверз небесные хляби, то хоть на холстины пусть не льет дождя, останется пшеница сухой.

Услышал Господь на небесах молитву праведную, и узрела с изумлением прибежавшая на стук дождя братия, что хоть и льет дождь как из ведра, да на холстины не попадает ни капли.

До сих пор это типичное описание чуда, какими богаты средневековые хроники. Но странные вещи последовали за ним. Наверняка душу юного богомольца охватила гордыня, вот-де Господь по его молитве чудо совершил, — тогда аббат, чтобы отучить заранее послушника от гордыни и укрепить его в добродетели смирения, велел бичевать его, запереть на семь дней, держать на хлебе и воде. Такая педагогика пошла юноше впрок: уже потом, приняв монашество, он стал примерным смиренником. А воздержание довел до такой степени, что даже в сорокадневный пост не ел хлеба, лишь каждый третий день вкушал по нескольку ложек постной каши.

Вот такую чудо-кашу изобрел в назидание потомкам средневековый Геродот.

Женщины в исторических хрониках

Сюда не относится множество бесполезнейших бумагомараний, которые унижают женские объятия, называя их нечистыми, и создают ореол славы вокруг чела беззащитных мужчин, влачащих свое существование в вечной невинности. Я просто выбрал из отечественных хроник пример гимнов, ноющих хвалу таким обездоленным.

На протяжении почти тысячи лет благочестиво воспевалась добровольная невинность герцога Имре, как некая богоугодная и достойная подражания практика добродетели.

Бонфиний, придворный летописец короля Матиаша, в своей венгерской хронике воздвигает памятник и этой бесплодной добродетели.

Латинский текст перевел на сочный вегерский язык отец-иезуит Янош Таксони в своей книге «Зерцало человеческой морали и правды Господней». Я прибегаю к этой книге уже только потому, что она вышла в свет в 1740 году, — а это разительный пример того, что даже в эту эпоху еще поддерживался совершенно бесполезный священный огонь, который и не светит, и не греет.

Итак, в эпоху короля Святого Ласло жил в Венгрии один немецкий рыцарь по имени Конрад. Он принял на душу тяжкие смертные грехи, раскаялся и отправился в Рим к папе за их отпущением.

В ту пору папы римские за особо тяжкие грехи обычно накладывали особо трудные покаяния. Нам известно об этом на примере Тангейзера[90], который только тогда получил отпущение грехов, когда сухое древко его посоха в последнем акте оперы зазеленело. Папа наложил на рыцаря Конрада следующую епитимию: «Во-первых, вместо нижней рубахи надеть железные латы; во-вторых, тесно перепоясаться цепями; в-третьих, все свои злокозненные деяния написать на бумаге; в-четвертых, папа, запечатавши перстнем своим сей список грехов, буде приказать ему дотоле ходить по святым местам и поклоняться могилам святых, доколе не попадет он в такое место, где латы сами по себе не расколются, а цепи сами по себе не порвутся, а начертанные грехи его с бумаги не исчезнут».

Не то чтобы уклониться, скорее с радостью принял бедный грешник Конрад сию пенитенцию. Отправившись тотчас и обошедши в Европе почти все страны и края, не нашел он там желанного святого места, а потому пересек море и вступил на Святую землю. В Иерусалиме, у гроба Господня, усердно молился, прося Господа освободить его от всех грехов, от лат и цепей, да таким его надеждам не суждено было сбыться.

…Слыхом слыхивал, однако, какие дела чудные творятся в Венгрии, в стольном граде Секешфехерваре, подле могилы короля Иштвана, и туда в последней надежде отправился.

Дождем проливались из глаз Конрада слезы от единого часу утра до девятого часу вечера в молитве, утомившись вкоторой и впавши в забытье, он задремал наконец. Во сне явился ему король Иштван и так сказал:

«Возлюбленный брат мой! Чтоб я от столь ужасных и вящих грехов твоих отпущения у Господа вымолил, тем тебя уверить не могу. А вот мой совет тебе: встань и поди отсюда в соседство, ко гробу сына моего Имре. Как он невинность свою через всю жизнь незапятнанной и чистой пронес, так в особой милости и благоволении у Бога состоит, и что желаешь, через него с легкостию достичь можешь».

Будто ошпаренный, очнулся ото сна бедный Конрад и, вняв совету святого Иштвана, припал ко гробу святого Имре и едва начал призывать на помощь святого, как враз его латы да цепи рассыпались на куски малые и с громом превеликим на землю попадали; печать на письме открылась сама по себе, а грехи-чернила исчезли, да так, что бумага под ними стала так бела, будто и не бывало писано на ней вовсе.

Неизвестно, сам ли Бонфиний сочинил, наложив печать достоверности на всю эту историю, либо включил в свою летопись молву, услышанную из уст лизоблюдов королевского двора. Посредь великого дыма от курений во славу принца Имре не мог он видеть, сколько пятен и нечистых дел переносит молва с него на его родных отца и мать, поскольку уж их-то никак нельзя заподозрить в такой добродетели, как невинность.

Не помешает и нам узнать, почему и как дал обет вечного воздержания королевич Имре:

«По великому усердию королевича Имре к службе Господу, да не ведая, какая она более угодна Пресвятому Величию, пошед в Веспреме во храм святого Георгия, призвав в помощь образ Успения Девы Марии, пред алтарем ея горячей молитвой испрашивал Господа, какая служба его буде более угодна Его Великости? И вот какое слово запало в уши его: “Имре мой! Невинности более ничего нет дороже для Бога”.

Услышав то, тотчас связавши крепким обетом себя, что покуда жив буде, невинность свою непорушенной сохранит. Однако ж отец его, за тем что в стране непрестанно б один за другим короли следовали, истинно красивую невинную девицу, происходящую из рода королевского, ему обручил. Тяжким грузом на душу легло то дело Имре; поелику приняв слово отчее, скрыто сговорился с нареченной невестой своей, что и в браке своем невинность обоюдно сохранять будут».

Таксони добавляет к истории, рассказанной Бонфинием:

«Верно мне эта девственность, сохраненная в брачной жизни святым Имре, представляется более чудесной, чем у святого Иосифа, который тоже непорочно жил с Богородицей. Потому Дева Мария в телесной красе своей и превосходила всех жен, при всем том, по свидетельству святого Амвросия, не то что не возжигала никого к любострастию, но даже похотливых побуждала к воздержанию. Но Божий дар сей, данный Имре, не был присущ супруге его, потому она, как и прочие жены-самки, своим прекрасным телом и каждодневным своим коло-верчением могла бы ввести в соблазн Имре, да только не ввела».

Вот такая история и размышления самого Яноша Таксони о красе холодной и чарах зажигательных.

Розамунда

Бонфиний писал также об одной женщине, объятия которой несли великое бесчестье. Отсюда почерпнул сюжет для своей романтической истории Андраш Балкан (1579 год). В самом заглавии книги приведено ее содержание: «История, добытая из песни о короле лангобардов Альбоине, кто, одержавши победу над королем Кунимундом, голову его отъявши и превративши в кубок, а дочь его, пленницу, в жены появ, которая принужденная пить из отчей главы, с ужасным коварством погубила своего господина».

Совершенная драма ужасов. Однако я вынужден оспорить здесь приоритет Бонфиния. Ее древнейший источник — книга монаха-бенедиктинца Павла Диакона[91] «История лангобардов». Он написал ее в конце VII века, она имела огромный успех: до нас дошло сто рукописных экземпляров, один имеется в Государственной библиотеке нм. Сечени.

Чтобы развести густо замешенное в заголовке Балкан, расскажу: Альбоин, король лангобардов, ввязался в войну с гепидами и победил их, в решающей битве собственноручно заколол короля гепидов Кунимунда. Дело было правое — во всех героических сказаниях, стихотворных и в прозе, каждый военачальник был обязан зарубить супротивного вождя. Но уже в нарушение рыцарских обычаев Альбоин из черепа поверженного врага сделал кубок и много пил из него на пиршествах. Он дал также яркий образчик феодальной морали тем, что взял в жены дочь убитого им врага, Розамунду, хоть и против ее воли.

Мораль феодалов! Однажды на пиру в Вероне король Альбоин, прихлебывая вино из памятного кубка и будучи сильно в подпитии, велел принести вина королеве и приказал ей чокнуться с отчим черепом. От этой бесчеловечной, грубой выходки вскипела кровь королевы, и теперь все ее помыслы были о мести.

Альбоин должен умереть! Но она, слабая женщина, неспособна убить. Тут нужен мужчина. Был у Альбоина оруженосец по имени Гельмек, она вскружила ему голову непонятно какими обещаниями. У верного оруженосца не было каких-то особых моральных препон, только он не ощущал в себе достаточно силы, чтобы в одиночку справиться с закаленным в битвах бойцом. Пусть королева попробует договориться с силачом Передео, он, может, и возьмется. Розамунда обратилась к нему, но у того возникли нравственные сомнения: убить короля…

Тогда в дело пошла женская хитрость.

Она знала, что у Передео любовная связь с одной из ее придворных дам, и он по ночам хаживает к ней. Удалив под каким-то предлогом девушку из ее комнаты, она сама улеглась в ее постель. Передео пришел и, это уж совсем непонятно, не смог различить женщин. Спохватился он поздно, только когда сама Розамунда открылась ему и объяснила, в какую ловушку он попал. Выбор был не велик: либо король казнит его как нарушителя брачных уз, либо он сам убьет короля.

Передео решился на второе. Как-то после полудня, когда Альбоин прилег поспать, Розамунда привязала его меч к изголовью и подала знак своим наемникам. Те ворвались в покой, король вскочил было, схватившись за меч, да не смог обнажить его, убийцы покончили с ним.

Месть Розамунды свершилась.

Итальянские романисты должны с почтением воздавать памяти отца Павла, потому что своей идеей обмена женщин он дал благодатный материал для их щекотливых сюжетов.

Встреча в чистилище

Древняя Англии тоже имела своего Геродота, и он тоже был монахом-бенедиктинецем, англичанин Беда[92], кого позже стали величать Достопочтенным. И он это заслужил своей поистине великой ученостью. Философия, математика, физика, астрономия, география, история, лингвистика, риторика, поэтика и, естественно, теология — все это умещалось в его голове. Его называли самым ученым человеком своей эпохи; он написал около сорока книг, составивших настоящую энциклопедию тогдашней науки.

Главным произведением, обессмертившим его имя на родине, была древняя история Англии. В пятом томе своего труда он сообщает об одном чуде, которое, по его мнению, вполне достойно занять место в одном ряду с чудесами библейскими.

Один нортумберлендец по имени Дрительм скончался, его положили в гроб. Однако ночью он неожиданно сел в своем гробу, отчего все остававшиеся при покойном в ужасе разбежались, все, кроме его жены. «Не пугайся, — сказал он ей, — я не был мнимым покойником, я и в самом деле умер, только мне позволили вернуться и пожить еще немного, конечно, совсем по-другому, чем до сих пор».

Потом он поделил свое имение между членами семьи, остальное роздал бедным, стал отшельником, постился, усмиряя плоть, и возносил молитвы к Богу. Проделывал и такое: в половодье садился в ледяной поток и распевал псалмы. Когда его спросили, зачем он настолько уж валяет дурака, отвечал:

«Там, где я побывал, было намного холоднее». В пояснение этой таинственной фразы сказал, что побывал в чистилище, его отвел туда некто со светлым ликом. Что же он там видел?

«Мы пришли в бесконечно длинную долину, которая была сколь широка, столь и глубока. Слева — ужасно был смотреть на это — полыхали языки всепожирающего пламени, с правой стороны все было покрыто снегом, стучал ледяной дождь и пронизывающе холодный ветер гулял по долине. По обе стороны ее было полно душ, они носились, словно подхваченные вихрем, туда и сюда, перелетая с одной стороны долины на другую, ища спасения от жара пламени в ледяном холоде, здесь же, мучимые холодом, они снова стремились в пламень, и так без конца, и все понапрасну».

Дрительм при виде этого ужаса спросил у провожатого, правда же, это ад? «Нет, — отвечал тот, — это не ад, это огонь чистилища. Здесь каются те, кто, пренебрегая исповедью, продолжали вести греховную жизнь и обратились только в свой смертный час. Они будут мучиться здесь вплоть до дня Страшного суда, а потом вознесутся в рай. А до тех пор их муки могут быть смягчены молитвами живущих, их милостынями, главным образом, приношением поминальных даров».

Если Беда и верил сказкам этого Мюнхгаузена VIII века, якобы побывавшего на том свете, то оставил нам свидетельство весьма наивной доверчивости, если же нет, то в его повествовании просматривается гораздо менее благородная цель: запугав верующих, вынудить их к более щедрым пожертвованиям и побудить к более частым заказам молитв о поминовении усопших.

Парад обреченных

Ордерик Виталь[93], французский монах, англичанин по рождению, был Геродотом истории Нормандии. Он тоже не лез в карман за россказнями, обслуживая уже известные нам цели, щедро уснащая ими свои книги. Самым известным стал рассказ о видении священника Гошлена.

Гошлен не спускался в царство мертвых. Здесь, на земле, в подлунном мире, перед ним прошла вереница обреченных на вечные муки.

Случай произошел 1 января 1097 года, стало быть, при жизни священника Гошлена. Ночью его позвали к больному в соседнюю деревню. Он уже был довольно далеко в одной заброшенной местности, когда его уха коснулся какой-то грохочущий шум, словно двигалась целая армия. Ему захотелось спрятаться, как вдруг рядом возник громадного роста человек с палицей и приказал ему не двигаться. Он остался стоять и, таким образом, наблюдал ход всей этой призрачной процессии. Впереди тащились пешне, на плечи им давил тяжкий груз, они горько стенали и воздыхали. За ними несли пятьдесят гробов, на каждом из них, скрючившись, сидело по маленькому демону, совсем крохотному, но с огромной головой — величиной с бочку. Затем следовала бесконечная череда всадниц, восседавших в седлах, к которым они были прибиты раскаленными и отсвечивающими красным от жара светом штырями. Время от времени налетал сильнейший вихрь, он поднимал их из седел на высоту в локоть, потом внезапно затихал, и женщины опускались прямо на раскаленные штыри. И тогда среди ужасных вскриков они начинали громко стенать и каяться в совершенных грехах. Священник Гошлен в благочестивом страхе узнал среди них недавно усопших благородных дам. Он даже заметил, сколько в этой процессии ведут коней с пустыми седлами, и признал в них верховых лошадей известных ему дам, которые, по счастью, были пока живы. Потом проследовало еще много разных групп прочих грешников, в самом конце трусили несколько бесхозных лошадей. Тут священнику Гошлену пришло в голову, что, расскажи он про эти чудеса дома, ему не поверят без доказательств.

Человек он был не из робкого десятка, да и силушкой не обижен, задумал он поймать одного коня и привести домой как доказательство. Схватил одного за удила, только вставил ногу в стремя, чтобы, значит, вскочить на коня, только вот чудо: железное стремя обожгло ему ногу, а удило заледенило руку холодом. В довершение всего трое всадников налетели на него, хотели угнать с собой за то, что тронул их лошадь, на его счастье четвертый всадник принял его сторону и спас. Другой беды с ним не стало, только один из всадников жестоко сжал ему горло.

«Все это я слышал из его собственных уст, — добавляет брат Ордерик, — да и сам видел у него на шее следы длани ужасного всадника».

На что только ни способен благочестивый летописец, чтобы поспособствовать духовному здравию читателя и укрепить его веру в действенность исправительного заведения на том свете.

Зарисовки с того света

От средневековой литературы часто попахивает адским запахом фантазий на тему того света. Почти самостоятельным жанром выступают путевые записки хождений в чистилище и в ад, полные ужасов, наблюдаемых в этих малосимпатичных местах и служащих побуждением к духовному просветлению нестойких в вере. По всей вероятности, они не были порождением воображения одного человека; отдельные представления, ставшие традицией, запугивания с церковных кафедр — все сметало в одну кучу бойкое перо брата-монаха в каком-нибудь монастыре.

Примерно к XIII веку восходят путевые записки, подписанные именем Тондал.

Этот самый Тондал был солдатом, после ранения на поле битвы три дня провалялся дома мнимым покойником, за это время прошел все круги ада, потом, придя в себя, рассказал об ужасах им испытанного.

Рассказ о муках ада я могу опустить, он мало нового сообщает о них. Новое, однако, то, что ему довелось увидеть самого Люцифера.

Вид он имел человеческий, но страшно безобразный: с сотню аршин ростом, черен, как ворон, несметное число рук с тысячью ладоней, на каждой из ладоней по два десятка пальцев, каждый из которых заканчивается железным когтем. Каждый палец в сто пядей длиной и десяток пядей толщиной, а каждый из когтей с доброе копье. Ужасающе огромный рот разверст, из хвоста торчат острые наконечники-пики. Это страшенное чудовище восседало на огненной сковороде, под сковородою — горы тлеющих углей, раздуваемых дыханием необъятной армии демонов. Вокруг него колыхалась толпа осужденных на вечные муки душ: души всех умерших от сотворения мира собрались здесь. Сам Люцифер был закован в раскаленные цепи. В гневе и боли тысячью рук захватывал он души, кого захватил, рвал железными когтями, потом дул с такой злобной силой, что души разлетались по углам всего ада. Потом снова делал вдох, а с ним вместе всасывал разлетевшиеся было души в свою огненную, полную серы пасть. Кто выскальзывал из его лап, того прибивал своим колючим хвостом и рвал на части.

Таким образом, сам Люцифер тоже был осужден на вечные муки и, мучаясь, сам же и казнил обреченных.

В общем устройство средневекового ада один современный ему грамотей и стихоплет отразил в следующем двустишии:

Снег, ночь, глас, слезы, сера, сети, жажда, жар,

Молот и удары, утрата надежды, оковы, червей добыча.

Данте и видение ада

В начале прошлого века возникла широкая дискуссия по поводу того, была ли известна Данте рукопись, повествующая о видении брату Альберику, найденная в монастыре Монтекассино? Более того, был ли он знаком с описаниями хождений по загробному миру, которые во многих вариантах обращались тогда? Если да, то его лавры слегка потускнеют, ведь тогда «Ад» не является оригинальным произведением, его запал происходил от жара других.

Прежде чем ответить на эти обвинения, представим несколько картин из тех, что видел брат Альберик там внизу, в аду кромешном.

Собственно говоря, он побывал-то и не в аду, а только в чистилище. А проводником у него была личность известная: не кто иной как сам святой Петр.

С самого порога ему открылось странное зрелище: годовалых детей парили в горячем пару и кормили жаркими углями. Альберик изумился было — и очень правильно, — но святой Петр вразумил его, что-де даже младенец первого дня жизни тоже может нагрешить, потому что огорчает мать, барахтаясь, может даже задеть ее по лицу. Но читатель пусть не принимает это близко к сердцу: детей в возрасте до года парят всего семь дней, детей до двух лет — всего четырнадцать дней и так далее. Затем они попадают в рай.

Это более или менее успокаивает, однако последуем за Альбериком дальше. Он приходит в некую долину, где получают достойное наказание грешные в супружеских нзменах мужчины. Чтобы охладить их греховный пыл, их тела вморожены в лед, который пожирает их, совсем как огонь. Получали там свое и женщины, согрешившие против супружеской верности: подвешенные за волосы, они болтались на ветвях адских дерев, а под их пятками пылал адский огонь. Следующая картинка: лестница длиной в 360 локтей, каждая ступенька из раскаленного железа, по ней приходится грешникам взбираться, только неизвестно куда.

После долин взору Альберика открылась огромная пустыня, в три дня пути шириной. Вся сплошь была она усыпана невозможно острыми колючками, кровоточащими стопами шагали по ней грешники, не останавливаясь ни на мгновение, гонимые ужасными демонами, оседлавшими змеев, и с кнутами, сплетенными из ядовитых змей.

Рассказывает Альберик и о воротах на тот свет. Это жерло глубокой пещеры, отвратительный запах исходит из нее, стережет ее чудовищная змея, прикованная цепью. Перед ней становятся в ряд прибывающие грешники. Змея заглатывает их, точно мух, и горящими искрами выплевывает в жерло пещеры.

Странствие Альберика имеет и вторую часть. Святой Петр как хранитель ключей от рая показал ему и рай. Конечно, он не провел его в рай через ворота, а только позволил заглянуть через стену. Читатель уже в нетерпении хоть что-нибудь узнать и о тамошней жизни, однако тут фантазия Альберику изменяет. В своем затруднении он ничего умнее не может сказать, кроме того, что ему, видите ли, запретили рассказывать, что он здесь видел.

Что же касается обвинений, обрушенных на голову великого Данте, скажу следующее: очень возможно, что он был знаком с монашескими фантазиями по поводу ада, в руки ему, возможно, попали и видения Альберика. Каково их влияние на поэта? Как на скульптора влияет материал, когда его рука создает шедевр[94].

Военные слухи и небылицы

Бюффон[95], выдающийся естествоиспытатель XVIII века, сравнивал человеческое общество с миром животных. Результат этого сравнения для нас, людей, был неблагоприятен.

«Человек мог бы проживать жизнь счастливо, и все же какое-то неистовство заставляет его брать оружие на свое несчастье и сражаться на свою погибель. Все свои силы оборачивает он против самого себя, его цель — уничтожение себе подобных и тем самым разрушение самого себя. Когда же упоение боевой славой рассеивается, печально обводит он взором картину общего разрушения, в коем выкопана могила и его собственному счастью».

В том много правды, но, конечно, не вся.

Вместо этого толкования я приведу несколько перетолков, зародившихся в грохоте оружия. Они из тех, что говорят нам: малые причины тоже могут вызвать большие войны. В действительности же ничтожные причины могут иметь некоторое отношение к началу войн, как искра, попавшая в пороховую бочку: взрывается-то не искра, а порох. В пустую бочку можно кидать и горящие факелы, большой беды из того не станет.

Ухо капитана Дженкинса

Роберт Дженкинс был капитаном торгового судна, которое ходило под парусами между Ямайкой и испанской Америкой. 16 марта 1739 года, представ перед английским парламентом, он предъявил завернутое в вату ухо. Свое собственное ухо. Печальную историю его утраты он изложил так: сторожевые испанских берегов безо всякой на то причины его арестовали, учинили допрос с пристрастием, одно ухо отрезали и в таком обезображенном виде отпустили.

При вести о столь варварском преступлении в Англии поднялось всеобщее негодование. В лице капитана была унижена вся Англия. Общественное мнение требовало сатисфакции. Правительство уступило и в октябре 1739 года объявило войну Испании.

Хорошее дело национальная гордость, которая за одно отрезанное английское ухо громыхнула пушками в уши другой национальности.

Но только дело обстояло вовсе не так.

Английские суда вели не обычную торговлю, а занимались куда более доходным делом — контрабандой. Испанцы знали об этом и были начеку, они усилили досмотр английских судов, останавливая их в открытом море и обыскивая. Операция эта проводилась не по международным правилам, а соответственно испанскому темпераменту; непрестанно приходившие вести об этом, и без уха капитана Дженкинса, возмущали английское общественное мнение. Правительство, отстаивая интересы Англии, уже давно готовилось к войне, а ухо Дженкинса пришлось кстати, как повод для популяризации этой войны.

По правде сказать, история с этим ухом довольно туманна. Капитан носил его не где положено, а в коробке с ватой, стало быть, его без сомнения где-то отрезали. Только совсем необязательно, что это произошло незаконным путем; более того, злые языки утверждали, что капитан где-то совершил нехороший проступок, за что был выставлен к позорному столбу, а его историческое ухо отсек палач.

Война из-за ведра воды

Если кто, находясь в городе Модена, влезет на соборную колокольню, то его взор привлечет необычная достопримечательность. В отдельном помещении висит самое обычное ведро, каким достают воду из колодца. Оно знаменито тем, что во время войны с Болоньей было захвачено в качестве военного трофея у разбитой армии болонцев. Посетитель не в силах понять, зачем понадобился из всех трофеев именно этот — самое обычное, не представляющее, на первый взгляд, никакой ценности ведро — размещать на столь почетном и видном месте и целых семьсот лет заботливо охранять?

Но вот и объяснение, оно вывешено тут же.

Прямо на границе между обоими городами был колодец, к которому ходили за водой жители Болоньи и Модены. Однако же соседи не за тем соседи, чтобы мирно уживаться друг с другом. В один прекрасный день болонцы объявили, что по какому-то древнему праву колодец принадлежит им и моденцы не могут ходить с этого времени к нему за водой. Моденцы оставили это без внимания и продолжали ходить по воду. Постоянные драки, перепалки у колодца все более осложняли дело. Наконец, Болонья, не долго думая, сняла и унесла ведро. Модена встала перед выбором. Заказать новое ведро и тем самым признать свое поражение, к тому же новое ведро вовсе не гарантирует прекращения старой свары, либо силой вернуть старое как символ своей правоты. Законы рыцарской морали диктовали последнее. Разразилась война между двумя городами из-за ведра. Крови с обеих сторон было пролито столько, что можно было многократно наполнить колодец, наконец, победа осталась за Моденой, в числе трофеев оказалось и злополучное ведро.

Изо всей этой галиматьи истинно одно — война. А историю с ведром, послужившим поводом к войне, поведал потомкам итальянский поэт Алессандро Тассони, описавший ее в шуточном рыцарском стихотворном эпосе «Похищенное ведро».

Историческая правда состоит в том, что оба города вмешались в военное противостояние папы римского и германского императора; сторонники первого именовались гвельфами (guelf), а сторонники императора — гибеллинами (ghibellin).

И не требовалось им никакого особого повода, чтобы передраться.

Ну а ведро? Оно же висит там, на колокольне, однако оно попало туда совсем не как трофей, просто это было мерное ведро, оно служило единицей измерения, правда, уже неизвестно для каких напитков или жидкостей. Со временем вся эта история противостояния двух городов обросла легендами, этим и воспользовался Тассони для своей комической поэмы из рыцарских времен, которая, впрочем, оказала влияние и на нашего Чоконап[96] при создании им «Доротти».

Теперь уже и сама Модена вряд ли верит в историю со знаменитым ведром, просто хранит его из уважения к своей истории и памяти Тассони, которому на соседней площади поставлен памятник.

Прекрасная Елена и Троянская война

Все мы наслышаны о женах, из-за коих мужчины брались за оружие. Пятно на женской добродетели надлежало смывать кровью, женский каприз — купать в крови, за обладание женщинами — проливать мужскую кровь.

Елена, ставшая причиной Троянской войны, вошла в древнюю историю как самая прекрасная земная женщина, как совершенный образец женской красоты. О ее красе написано много, и в стихах, и в прозе; еще Плиний упоминает о ней, обсуждая благороднейшую разновидность золота — «белое золото». Елена, — говорит он, — принесла в дар храму Афины Родосской чашу, изготовленную из такого золота. Золотых дел мастер взял образцом для чаши форму груди Елены, сочтя, видимо, именно ее самой совершенной. Собственно говоря, это единственный наглядный факт, свидетельствующий о красе Елены, а восторженные описания рассыпаются лишь в общих похвалах.

(Этот факт, сообщенный Плинием, позднее популяризирован Брантомом в его книге о «галантных дамах». С тем только прибавлением, что в схожей ситуации некоторым его знакомым дамам пришлось бы передать ювелиру несметное количество золота.)

История Елены известна. Она была женой царя Менелая, троянский царевич Парис похитил ее и увез в Трою. На отчаянные призывы Менелая вся Греция взялась за оружие. И не ради мести, а ради того, чтобы вытребовать женщину обратно. Из рыцарских чувств троянцы не выдали ее, предпочтя десятилетнюю осаду, пока все не погибли в ней вместе со всем своим добром, а царь Менелай возвращенную такой ценой супругу счастливо повез домой к семейному очагу.

С моральной точки зрения могут быть возражения как с той, так и с другой стороны, но я говорю только о том, как развивались события.

Начну с начала.

О Елене известно, что она являлась плодом любовной связи Зевса и Леды, насколько в данном случае вообще уместно говорить о плодах. Влюбленный царь богов поял женщину в образе лебедя, и как результат лебединых объятий, как это водится у птиц, были отложены два яйца. Из одного вышли Кастор и Клитемнестра, а из другого Поллукс и Елена[97].

Это будет отправной точкой в исследовании причин Троянской войны.

Нам известно из древнегреческой мифологии, что Кастору и Поллуксу было уже лет по двадцать, соответственно Елене, как их сестре-близнецу, было столько же.

Следующий факт тоже известен из мифологии: между плаванием аргонавтов и началом Троянской войны прошло тридцать лет. Так что даже по самым скромным подсчетам прекраснейшей из женщин было уже пятьдесят лет, когда Парис влюбился и умыкнул ее.

Осада длилась десять лет. Прекрасная Елена с каждым годом становилась на год старше. К концу осады она достигла уже почтенного шестидесятилетия, то есть была почти в том же возрасте, что и ее свекровь Гекуба. Ну можно ли после этого верить, что троянцы предпочли погибнуть, нежели послать царю Менелаю такой ответ, что-де вот вам старая дама, везите ее домой с миром.

А кто любопытствует о причинах Троянской войны, пусть начнет ab ovo: с яиц мадам Леды.

Война Аспасии

Много было произнесено слов о том, принадлежала ли Аспасия к сословию гетер, пока Перикл не взял ее замуж. Серьезные ученые мужи даже нового времени с мужской застенчивостью встали на ее защиту и постарались своими чернилами обелить ее.

По нашему мнению, это Аристофан создал ей плохую репутацию, более того, даже сделал ее сводней несколькими своими строками:

Но вот в Мегарах, после игр и выпивки,

Симефу-девку молодежь похитила.

Тогда мегарцы, горем распаленные,

Похитили двух девок у Аспасии.

И тут война всегреческая вспыхнула,

Три потаскухи были ей причиною.

(«Ахарняне», строки 523–528; пер. С. Апта)

Другие античные писатели, уже в прозе, утверждают, будто бы Аспасия содержала у себя в доме молоденьких девушек, обучая их ремеслу гетер. Молодые афиняне в подпитии выкрали из Мегары одну девицу легкого поведения по имени Симефа, в отместку жители Мегары захватили двух таких девиц из дома Аспасии.

Что касается обвинения в том, что она устроила в доме своего мужа, Перикла, бордель, то на это не стоит обращать внимания, настолько оно нереально. Начинала ли она свой путь гетерой? Возможно, я даже готов в это поверить: тем более будь сказано к чести женщины, до того слывшей бесчестной, что она смогла выбиться и возвыситься до положения спутницы жизни самого Перикла. А она ею стала в прямом смысле слова: трудилась вместе с ним, была рядом, когда он рассорился с аристократией, своей редкой образованностью помогала собрать в их доме весь цвет науки и искусств; даже такой великий сплетник, как Плутарх[98], писал, что она лично подготовила не одну из известнейших речей мужа.

Что же касается главного пункта обвинения Аристофана, то Пелопоннесская война началась не из-за похищения трех девиц — она была неизбежной в силу борьбы за первенство между Афинами и Спартой. Вполне вероятно, что Перикл в момент важнейших решений прислушивался к словам мудрой Аспасии, но уж слишком маловероятно, будто бы это она нашептала ему начать войну. Это звучало бы как парадокс в устах Фемистокла, будто бы Элладой правит его маленький сын, «потому что этот пятилетний малыш командует своей матерью, мать — мною, я — Афинами, а Афины — всей Грецией».

Выпады поэтов-сатириков не всегда следует воспринимать серьезно. Ведь Аристофан и себя не пощадил. Когда его афинское гражданство посчитали спорным, он выступил перед трибуналом и завоевал расположение судей следующими своими строками:

Мать называет его моим отцом; не знаю, он ли это?

Потому своего происхожденья никто не может точно знать.

(пер. Е. Д. Калитенко)

Ах, эти белые плечи, черные локоны

Молва утверждает: мавры смогли наводнить Испанию, потому что король Родрик силком взял дочь военачальника Юлиана, за что оскорбленный отец перешел на сторону мавров; вместе с военачальником Тариком они высадились у скалистого мыса Гебель-аль-Тарик (нынешний Гибралтар) и в битве при Херес де ла Фронтера разгромили готское войско, сам Родрик пал в битве.

Йокаи систематически собирал всякие исторические кривотолки. В своем небольшом шедевре, которому он дал заглавие «Один взгляд», вот так зазвучал романс о похищении девушки:

Купалась в Гвадалквивире дочь Юлиана, Альмериза; одна, в тени плакучих ив. Голубая пена потока скрывала ее девственное тело, серебристая листва плакучей ивы отводила луч солнца, из водной ряби виднелись лишь белые плечи с падающими на них черными локонами.

О, белые плечи, черные локоны.

Далее история продолжается в том же ритме. Король Родрик видит купающуюся девушку, и напрасно его предостерегают, он хватает ее и силой увозит в свой дворец. Далее следуют месть Юлиана, высадка на берег Тарика и роковая битва при Херес де ла Фронтера.

Девять дней билось раскиданное войско готов с сарацином-победителем, поливая кровью все провинции, оставляемые ему. Вся страна заходилась женским плачем. О, белые плечи, черные локоны!

Через девять дней отчаянной борьбы потеряли готы прекрасную Иберию, досталась она сарацину, и стал он господином от одного моря до другого.

И все это только из-за одного взгляда.

О, белые плечи, черные локоны!

Из этой романтической истории, однако, белые девичьи плечи надо исключить. Более поздние средневековые авторы хроник придумали этот образ, — да и имя у нее всякий раз другое: у одного Флоринда, у другого Кава!

Реальность представляется куда более прозаической. Родрик был военачальником у готского короля Витизы. Свою силу он употребил на то, чтобы прогнать Витизу с трона, и сам сел на его место. Сыновья свергнутого короля бежали к маврам и попросили помощи против узурпатора. А те уже давно точили зуб на богатую Иберию. Воспользовавшись случаем, они под предводительством Тарика высадились у Гибралтара. В помощь им выступил влиятельный Юлиан, который и в самом деле стал предателем, только не из-за белых плеч своей дочери, а потому что был сторонником изгнанного короля и страшился за свою шкуру перед новым хозяином.

В битве при Херес де ла Фронтера 26 июля 711 года король Родрик в самом деле погиб. Арабские летописцы приводят два варианта его гибели. Первый из них говорит, как это описано и у Йокаи, что сам Тарик, предводитель сарацин, схватился с ним, и в этом поединке король пал, а второй, — что он погиб не на поле битвы, а во время бегства вместе с лошадью утонул в Гвадалквивире.

Императрица на осле

В 1162 году император Фридрих Барбаросса после длительной осады захватил город Милан и разрушил его до основания. Это была кара за насилие, которое, согласно молве, учинили миланцы над его женой Беатрикс Бурбон.

Папа короновал Фридриха императором Священной Римской империи, и тот заявил права на всю Ломбардию.

Расцветшие было при республиканских порядках города Ломбардии с ненавистью несли императорское иго, и в Милане эта ненависть прорвалась весьма странным образом.

Императрица почтила город визитом. Миланцы не желали этого и непочтительно изгнали гостью. Да если бы только это! Но ведь какое позорище учинили: посадив ее на осла лицом к задней части, дав ей в руки ослиный хвост, так под громкое улюлюканье прогнали из городских ворот.

Это был совсем не рыцарский поступок в эпоху расцвета рыцарства, то есть таковым бы стал, случись он на самом деле. Фридрих ужасно осерчал бы, налетел со своими полчищами на Ломбардию, захватил бы Милан и разрушил его. Поговаривают даже, одним разрушением города не обошлось бы. Унижением за унижение!

Разыскали и привели того самого осла, на котором «изгоняли» императрицу из города. Согнали всех знатных горожан и объявили императорский приговор.

В руки императрице дали ослиный хвост? Стало быть, лошак и теперь будет его держать высоко поднятым, а в щель под ним засунут фигу. И каждый мужчина обязан выкусывать ее оттуда собственным ртом. Кто не согласен — того на плаху!

Кому дорога была жизнь, тот послушался, но все ж нашлись и такие, кому дороже была честь. Отказывались и тут же погибали. Сколько их было? Этого никто не знает; да это и невозможно знать, потому что всю эту историю позднейшне авторы исторических хроник высосали из собственного пальца.

Взятие Милана было точно таким же, как и заключительный эпизод сходных исторических событий. Государь, как известно, родной отец своему народу. Если этого народ не понимает, его надо просветить. Государи посылают своих учителей, и те с площадных подмостков, именуемых эшафотом, просвещают народ специальными представлениями. Так обучал народ любви к государю герцог Альба в Брюсселе, Караффа в Эперьеше, Хайнау в Брешии.

Император Фридрих действовал лично, да оказался плохим учителем, потому что заодно извел и всех зрителей.

Можно себе представить, как забилось сердце Ломбардии, когда из Малой Азии пришло траурное известие, что император, возглавивший крестовый поход, к сожалению, утонул в реке.

Запряженный в ярмо Сапари

Это чрезвычайно популярная история. Она описана в стихах и прозе, в романах и повестях, в драмах; великолепный Петер Татар перенес ее на холст, даже две австрийские писательницы расскрипелись перьями и сотворили из нее чувствительные, слезливые вещички[99].

Во время турецко-венгерских сражений особенно отличился своим мужеством дворянин по имени Петер Сапари. В одной из битв он получил ранение и попал в плен. Турки уже давно охотились за наводящим ужас в их боевых рядах молодым венгром, а теперь выместили на нем свою злость.

Хамжа-бек, турецкий военачальник, прежде всего назначил ему двести палочных ударов по пяткам, потом велел заключить его в сырую темницу, где он спал на гнилой соломе, держал его на плесневелом хлебе, но и этого ему казалось мало: приказал запрячь его в ярмо и пахать на нем, как на яремной скотине.

Будто бы эго происходило вблизи Буды, в местечке Эрд. Раньше оно называлось Хамжабек (изустная традиция полагает известным тот клочок земли, который пахал Сапари).

Родные хотели выкупить его из рабства, да бек запросил такой выкуп, какого они просто не могли собрать. Долгие годы томился Сапари в рабстве, наконец, цепи все же упали с его рук. Верный товарищ Адам Баттяни изловил одного турецкого агу, с тайным поручением стремившегося в Вену. Ага был важной птицей, турки хотели его выкупить за большие деньги, но Баттяни стоял на своем: только в обмен на Сапари. Хамжа-бек получил приказ и вынужден был выпустить из своих когтей пленника.