Лже-Петефи, лже-Каройи

Лже-Петефи, лже-Каройи

После шегешварского сражения[5] самые невероятные вести будоражили страну. Что случилось с Петефи? То ли его угнали в Сибирь как пленного? То ли он жив и где-то скрывается? Ходили слухи, что он был тяжело ранен на поле битвы, но был еще жив, когда подбирали и хоронили убитых. Шегешварский почтмейстер-саксонец будто бы потом хвастался, что он-де сваливал в могилу офицеров-венгров, в которых еще теплилась жизнь. Среди них был и Шандор Петефи. Уже в могиле он, сложив умоляюще руки, просил о пощаде, да больно старательный саксонец будто бы забросал его землей. Весть подхватили и заграничные газеты, французская «Debatte» тоже. Здесь, дома, новость была воспринята как сенсация, ее переживали и обсуждали.

Однако гораздо больше верилось в другую весть: поэт остался жив и скрывается. Этим воспользовались мошенники. Людей легко заставить поверить, во что они сами хотели бы верить. С этой точки зрения особенным был случай с лже-Петефи, о котором позднее выяснилось, что он простой ткач по имени Шарлаи. Уже в 1850 году он обил все пороги в комитате Дьера, рассказывая сказки про то, что он и есть Шандор Петефи. Ему удалось обвести вокруг пальца даже графиню Жиграи Ласлоне. Она предоставила ему убежище, щедро содержала, а когда ему пришла охота уехать, предложила свой экипаж. В пути, однако, беглец сбежал и отправился морочить голову местным реформатским пасторам. Когда кругом пошли слухи, что он все же не настоящий Петефи, он бросил на время свои попытки и залег на дно в своей родной деревне.

Я сказал: на время. Целых семь лет он не подавал о себе вестей, но в 1857 году объявился снова, да еще в Лондоне. И стал забрасывать удочку среди тамошних венгров-эмигрантов. Попалась на нее вдова Бенкене с дочерью Гал Шандорне. Именно в связи с действиями Шарлаи в Лондоне я и назвал его случай особенным. Эти две дамы-энтузиастки пригласили на первое мая ученого попа Яцинта Ронаи, будущего учителя наследника престола Рудольфа. Дамы знали, что он был знаком с Петефи, и хотели доставить им обоим радость встречи. Ронаи об этой встрече пишет следующее:

«Вот появился означенный муж: коренаст, румян, яркий блондин[6], молодой человек лет этак 25, любых занятий, только не поэт, и еще меньше Петефи». К тому же и речь его мужицкая выдавала в нем абсолютно необразованного человека, одно сплошное хвастовство. Ронаи так завершил его образ: «Полагаю, он либо беглый кучер, либо пастух, обокравший барина, либо едва скинувший тяжкие оковы жулик-конокрад».

Как попал этот неотесанный мужлан в Лондон? Позднее и это выяснилось, благодаря тому же Яцинту Ронаи, которому рассказал об этом один обманутый прохвостом венгерский помещик. Ему Шарлаи представился как вернувшийся из австрийской тюрьмы герой национально-освободительной борьбы по имени Эстерхази. Доверчивый венгр принял в свой дом оборванного, голодного человека, приодел его, несколько месяцев скрывал у себя. Непонятным образом превратившийся из простого ткача в дворянина Эстерхази так втерся в доверие к хозяевам дома, что они не выбросили его вон, когда он попросил руки их дочери, барышни. Даже приняли делающее честь предложение, вот только очевидное безденежье просителя пока что составляло препятствие. Безденежье это временное, — уверял предполагаемый зять, — потому что его ждет громадное наследство, оставленное матерью в Англии, только туда надо поехать и тотчас можно получить. Для этого, однако, опять же нужны деньги. Сколько? Мошенник, не моргнув глазом, отвечал: десять тысяч форинтов. Хозяин дома наскреб эту кучу денег, передал их новоявленному «отпрыску» дома Эстерхази, и тот в самом деле выполнил первую часть своего обещания: уехал в Лондон. Там он зажил весело, пока были деньги.

Потом он снова помог себе, играя на чувствах и впечатлениях венгров, сохранившихся с сорок восьмого года. Он представился генералу Мору Перцелю как рядовой-артиллерист его бывшей армии. Генерал среди английских венгров организовал сбор средств для бывшего боевого товарища, так что бедный скиталец смог прикупить даже маленький домик и землицы на эти денежки. Но не смог удержаться, пил, гулял по кабакам, пока в обществе Перцеля доверие не иссякло, и они отвернулись от него.

Интересно, что некоторые из обманутых даже после разоблачения скорее верили обману, чем истине. Лайош Капли, пастор евангелической церкви области Дьор, собственными глазами читал разные разоблачения самозванных Петефи, и все же упорно верил, что у него побывал настоящий Петефи. Через десять лет, когда Альберт Пакх собрал воедино все данные об исчезновении Петефи, в письме к нему, датированном 2 января 1861 года, Капли писал:

«Шандор Петефи был у меня! В 1851 году, в середине июля, как-то в четверг, в три часа пополудни он вошел под мой кров». «Он выдавал себя за Иштвана Петефи» (т. е. за младшего брата поэта), — пишет он далее, но Капли тотчас узнал (!) пришельца, потому что они вместе ходили в школу в Сентлеринце, во время военной службы тоже встречались, потом Капли видел его студентом в Папе. Тут пришелец признался, что он и в самом деле Шандор Петефи. Он остался у пастора до следующего дня, оттуда пошел дальше пешком, так как боялся сесть в коляску — ведь его могут легко узнать. На память оставил свою ореховую палку.

Пакх не стал публиковать это письмо, но написал Капли, чтобы тот хорошенько подумал, а вдруг он обманывается? Но в ответ получил, что об ошибке и речи быть не может. На это Пакх опубликовал оба письма в «Vas?rnari ?js?g» («Воскресной газете»), но с тем примечанием, что все-таки дело сомнительное. «Нет, дело верное», — поддержал один корреспондент из Надьварада, ему-де рассказывал один друг, что он тоже видел Петефи в декабре 1849 года в Диосеге в одной кузнице, он даже окликнул его, но тот не признался.

Куда интереснее этих толков, происходивших когда из самых благих побуждений, когда просто поспешных, было появление того лже-Петефи, который и в самом деле был похож на поэта. 0б этом случае говорится в статье газеты «Hon» («Отечество»), написанной Мором Йокаи[7]. Он прослышал от одного своего знакомого по имени Ференц Бато, что в конце апреля 1850 года одна женщина из Ходмезевашархея разыскала Бато в соседней магочской степи и рассказала, что она дала приют одному беженцу, и этот беженец очень хотел бы поговорить с Бато. Тут бывшая рядом дочурка этой женщины воскликнула: «Ай, это тот дядя, который у нас живет!» — и указала на портрет Петефи, висевший на стене. При этих словах Бато тотчас же отправился в Ходмезевашархей. Вот что он рассказал об этой встрече: «Никогда еще между двумя людьми большего сходства не было. То же лицо, прическа, глаза. Та же своеобразная торопливость, жесты, походка и даже самый голос — все то же».

Бато все же сомневался, он хорошо знал Петефи, они вместе провели ночь в Марошвашархейе в канун шегешварской битвы. Но на его расспросы чужак рассказывал такие подробности семейной жизни Петефи, которые мог знать только сам поэт. Тут Бато спасовал. Но поскольку тесть Петефи старый Сендреи находился в то же самое время в магочской степи, то он ради полной уверенности договорился с чужаком, что он привезет Сендреи в город, пусть и он скажет свое слово. А пока он дал незнакомцу двадцать форинтов. Вскоре он вернулся в сопровождении Сендреи, но к тому времени странник с двадцатью форинтами пошел странствовать дальше.

* * *

Свет уже давно расстался с легендой о Петефи, но в 1941 году ею пришлось заняться опять. На этот раз речь шла о покойном Петефи: где он похоронен? В саду Секейкерестура было найдено военное захоронение, и пошла молва: уж не косточки ли Петефи истлевают в нем? Но крылышки у вспорхнувшей было вести быстро и беспомощно сложились. Выяснилось, что после шегешварской битвы там похоронили одного гонведа, но он был много старше поэта и уж никак не мог быть им[8]

Я отыскал парный случай исчезновения с поля битвы.

У Шандора Каройи, военачальника в армии Ференца Ракоци II[9], был старшин брат по имени Иштван. Братья виделись редко, потому что Шандор все учился по разным школам, а Иштван, будучи капитаном конного полка Баркоцн, воевал с турками.

5 октября 1686 года под Сегедом императорские войска столкнулись с турецкой армией. В битве участвовал и Иштван Каройи. Он храбро сражался, но после битвы исчез. Последним во время битвы его видел товарищ, офицер Иштван Шеннеи, он видел, как турок вонзил в грудь Каройи пику, и тот, раненый, склонился на шею коня. Но поскольку Шеннеи видел, что поблизости находятся два бойца-христианина, то не поспешил на помощь, понадеявшись на них. Об этом он пишет в письме к Шандору Каройи:

«Я оставил там бедного Иштвана Каройи и устремился по делам моим, согласно тогдашнему моему положению и званию, изгоняя врага дале; уж битва близилась к концу, и я, замешавшись среди многих врагов, чуть ли не в том же положении оказался, что и Каройи Иштван; да Господь спас, случилось только самому тяжкое ранение получить. Этот казус я смотрел и видел очами моими полную невозможность присоединиться: при случае врезался в гущу поганых, дабы помощь ему оказать, только о нем единственно имея заботу, а, не видя, что помер ли он тогда, но да натурально считая невозможным выздоровление его от такого пронзения пикой».

После битвы генерал Баркоци попросил главного в ордене пиаристов (благочестивых учителей) распорядиться отыскать тело Иштвана Каройи и подобающим образом похоронить. О выполнении поручения приор сообщает Шандору Каройи:

«Как оная битва прошед, прослышал я из уст многих славных витязей, что бедный Иштван Каройи пал на поле брани. Высокоблагородный Генерал Ференц Баркоци и Его Благородие, воротясь после битвы в лагерь, всяко почтив Его Благородие, рече, Твое Благородие: там оставили мы Иштвана Каройи, как пронзил его турок своею пикою, да ты, Патер мой милосердный, по твоей великой славе милостивый, пошли разыскать его средь тел мертвых да схоронить; а по таковой причине послал я на место брани такового человека-серба, кто говаривал, что видел тело господина моего высокородного Иштвана Каройи, а так случилось, послал я его на день четвертый после сражения. Воротясь, тот человек ответствовал пред стоявшими вкруг многих: братие, коли идете на место брани, захоранивайте; как я пришед, некие бедные люди сказывали: двух христианских тел более не видали средь тел турков. Видя такое, сказал я святую молитву со славным патером моим по душе господина моего, высокородного Иштвана Каройи».

Из этой кучи «высокородий» выяснилось, что Иштван Шеннеи не озаботился раненым боевым товарищем, а «устремился по делам своим», а у приора подобным же образом накопилось прочих дел на целых три дня, чтобы заниматься розыском и похоронами тела героя. Видимо, эти же дела помешали ему взять на себя труд и лично прибыть на поле битвы. Иштвана Каройи провозгласили погибшим, справили траур, его имущество семейство поделило меж собою.

Прошло десять лет. 14 июля 1697 года прибывший из далекой Турции муж разыскал в Вене живущих там венгров. Балаж Кишш, бывший капитан полка Баркоци, сразу же узнал его: «Так это Иштван Каройи!» Точно так же его признали находившиеся там посланцы города Сатмар Янош Вишки и Имре Сатмари.

Можно представить изумление и радость: считавшийся без вести пропавшим член одной из известнейших семей Венгрии все же нашелся! Его представили кардиналу Коллоничу, очень благосклонно его принявшему и даже представившему королю на аудиенции. Здесь он поведал десятилетнюю историю своего рабства и освобождения.

Коротко я изложу ее так.

Во время битвы под Сегедом он попал в плен. Турки отвезли его в Смирну и там продали в рабство. Хозяин, паша, отправил его на галеры, приковав цепью к гребной скамье. Тут он промучился десять лет. Случилось так, что слуга тамошнего английского купца — венгр по имени Лискаи, через других слуг прознал о его знатном происхождении. Они договорились, что если Лискаи удастся выкупить его из рабства, то он получит щедрую награду. Лискаи раздобыл у купца в долг 120 талеров на выкуп, откупил его у паши, оба они сели на корабль и прибыли через Венецию в Вену.

Коллонич тотчас же сообщил об этом Шандору Каройи, и братья встретились в Вене. Как я уже упоминал, они едва виделись раньше, так что у Шандора не было никаких сомнений, что встреченный таким ликованием, избежавший турецкого плена раб есть его родной старший брат Иштван.

С большой любовью признал он в нем родную кровь и повез домой в Надькарои. А прежде щедро наградил Лискаи: сверх понесенных расходов выдал ему еще 500 талеров.

Вскоре дела призвали Шандора Каройи на долгое время в Вену. Но вот стали приходить от его жены письма с жалобами на поведение господина Иштвана, которое день от дня становилось все более нетерпимым. Распутство, безобразия, «самое большое для него удовольствие пьянство и брань».

Хотя грубая брань — самое дешевое из удовольствий, все же нельзя было терпеть брата-безобразника подле жены, женщины скромной и строгой. Шандор переселил его в имение в Мичке. Однако и тут господин Иштван продолжал промачивать пересохшую за десять лет рабства глотку и позволял себе прочие неистовства. Лишь одно доброе дело и сделал: женился. Взял вдову генерала Ласло Чаки — Юдит Йошику.

Но постепенно у Шандора Каройи копилось подозрение, что дело тут нечисто. Господин Иштван, в довершение своих порицаемых моральных качеств, показал себя полным неучем, не знающим грамоты, не помнящим, что было в его жизни до плена. Итак, Шандор потихоньку начал вести следствие, и тут он открыл для себя удивительные вещи. Настолько, что уже открыто осмелился восстать против лжебрата и в ходатайстве перед королем просил Его Величество послать особую комиссию для расследования дела. В ходатайстве было сказано:

«До сего времени не только не выяснилось, что принятая как брат личность была бы полагаемая за павшего в битве под Зентой; но даже и сестра Переньине, и бывший учителем павшего, которые помнят телосложение и черты лица Иштвана, а также родственники да товарищи настоящего Каройи по войску и школе, которые с детства возрастали с ним, личность эту за настоящего Каройи вообще не признают. Далее, хоть и правда, что одиннадцать лет длящиеся бедствия и нищета могут отнять у человека разум и всю его натуру переменить, но здесь перемены так велики, что предположить таковые невозможно; потому как настоящий Каройи, имея большой рот, редкие большие зубы, выдающийся подбородок и густой голос, сверх того показал себя отличным в учении, спокойной натурой, богобоязненными качествами, ученостью; а ведь у этого нынешнего рот мал, зубы мелкие и частые, голос высокий, лицо округлое, единственная его страсть — грубая брань да разгул, настолько, что раз за разом по семь раз напивается допьяна; читать-писать не умеет; да еще, коли от других не слышит, так сказать не может, кто были его родители? Телосложение, черты лица, голос и прочие свойства так сильно перемениться за одиннадцать лет ни в коем случае не могут, а то, что все духовные познания растерять и близких окончательно позабыть, так такое не могло произойти даже в таком случае, если эти одиннадцать лет был бы вынужден провести единственно среди диких зверей.

Но сверх всего прочего, поразительно то обстоятельство, что по прошествии времени, как пронзен был копьем Иштван Каройи, его перстень с печатью, купленный солдатами-сербами, был передан во владение отцу, а нынешний Каройи не то, что не узнал перстня, но и о родовом гербе не имел никакого, даже самого малого понятия и познания также».

Король удовлетворил ходатайство просителя и послал особую судебную комиссию.

Я старался со всей строгостью летописца изложить происшедшее. Но теперь не могу удержаться, чтобы не подивиться всей этой странной истории. В Вене появляется какой-то неграмотный, неуч и невежда, неотесанный пройдоха, с плохими манерами, который даже и внешне-то не похож на пропавшего без вести венгерского витязя, и этого типа тамошние господа-венгры тотчас принимают за настоящего Каройи, рекомендуют Коллоничу, а тот — самому королю.

Еще удивительнее во всем этом то, что негодяй по натуре, пьяница находит знатную даму, которая не просто выходит за него замуж, но и остается верной, когда уже маски сброшены и она понимает, что связала свою жизнь с обманщиком, чья голова вот-вот падет.

Для старинного феодального венгерского права, загнанного за бруствер дворянских привилегий, характерно, что этого проходимца — теперь я уже могу именовать его этим словом — было невозможно лишить всех узурпированных им благ изасадить в каталажку иначе, как только через долгий и дорогостоящий судебный процесс.

К процессу обе стороны готовились рьяно. Шандор собрал и записал показания 48 свидетелей, Иштван — 93-х, и так представили их суду. Среди свидетелей со стороны Иштвана самым упорным показал себя «старый Балаж Кишш», тот самый капитан; он до конца держался того, что ответчик и есть его старый боевой товарищ Иштван Каройи.

Но только показания свидетелей Иштвана выглядели так, как если бы кто-то сражался ивовыми розгами против тяжеленной дубины. Представший перед судом простой дворянин из области Сатмар по имени Михай Надь клятвенно показал, что личность, выступающая под именем Иштвана Каройи, не кто иной, как развратного нрава, пьяница и бродяга его собственный сын Гергей.

Это показание подтвердили трое родных братьев Гергея Надя и несколько других свидетелей.

Свидетелями Иштвана были бедные крепостные люди, которых он либо подкупил, либо принудил угрозами, за исключением, естественно, неисправимого старика Балажа Кишша.

Суд потребовал личного присутствия Иштвана Каройи, но тот, сославшись на болезнь, просил отложить заседание. На это два члена суда поехали в Мичке и там допросили его. Допрос имел для Иштвана плачевный результат. Выяснилось, что он абсолютно неграмотен, из «Отче наш» сумел выдавить лишь несколько слов.

Факт стал совершенно очевиден: имя Иштвана Каройи присвоено и носит его обманщик по имени Гергей Надь.

Королевское предписание потребовало от суда продолжить слушание сторон и затем вынести приговор. Это была обычная формула и выражала только то, что процесс должен быть по всем правилам.

Однако Иштван Каройи и на второй вызов в суд не явился, а попросту сбежал.

Суд оказался в большой беде. Ясно, обманщика надо осудить, однако это можно сделать, только допросив его, так требует королевское предписание. Значит, Гергей Надь аж до скончания времен мог бы проживать в Трансильвании, куда он сбежал, не родись спасительная идея. Королю послали донесение о результатах следствия и в витиеватых выражениях дали понять, что «Его Величество приказал сделать личный допрос, однако этого не случившись, а потому, решения не вынося, дело предоставляется Его Величеству лично для распоряжения но собственному усмотрению».

Король Леопольд самолично вынес решение 15 июля 1699 года. Надь Гергей был признан виновным в самозванстве, и было поручено Каройи Шандору для поимки оного испрашивать помощи у полиции областных центров.

Но до этого не дошло, потому как Гергей Надь около того времени помер в Трансильвании.

Имре Вальтер, который, используя архивы семьи Каройи и материалы собственных исследований, написал историю лже-Каройи, не упоминает, каким образом Гергей Надь попал на турецкую галеру.

Очень возможно, что, бродяжничая, поступил он в солдаты, но не больно-то геройствовал, а когда дело дошло до крови, сдался в плен. Он мог слышать вести об исчезновении Иштвана Каройи, ну и поразил воображение своих сотоварищей по рабству да и самого Л искан россказнями про то, как попал в турецкое рабство.

Особо интересным случай этот делает беспримерная дерзость, с которой Гергей Надь пошел на авантюру. В делах по крупным аферам иногда удивляет, насколько примитивен и необразован герой-мошенник. Это можно объяснить только тем, что у такого человека очень узок кругозор, он не способен рассчитать, во что всаживает нож и храбро рискует, бросая кости. Случай поможет — кости могут упасть вверх шестеркой. Гергею Надю помогло то, что он первым наткнулся на старого Балажа Кишша, а потом встретился с поразительным незнанием людей у кардинала Коллонича и короля Леопольда.

Еще одна достопримечательность в этом деле — супружеская любовь госпожи Юдит.

Супруга не бросила этого мошенника и негодяя-бродягу, до конца оставаясь с ним, пособничала во лжи, помогала найти свидетелей. Хотя могла быть уверена, что суд они проиграют, а ее благоверного отдадут в руки палача по обвинению в самозванстве.

Даже провожала покойного супруга с такой помпой, которая полагалась бы настоящему барону Иштвану Каройи. Приглашенный к проведению церемонии похорон священник Жигмонд Визкелети среди прочего сообщал Шандору Каройи, что вдова потребовала отпевать усопшего как настоящего барона Иштвана Каройи.

Поставленный в трудное положение священник сказал прощальную речь над остывшим трупом барона Иштвана Каройи, которую закончил он так:

Si K?rolyi es, dixi, cecus non dixi.

«Если ты Каройи, я сказал это, в ином случае — нет».