Деревня Буньоль

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Деревня Буньоль

В Буньоле на пригорке — развалины арабской крепости. Внизу узенькие улицы, крик осла, чад жаровен. Прогуливаются парочками нарядные девушки, блестят натертые мелом медные ручки дверей. Война?

Вдруг из-за угла показывается толпа женщин. Здесь и старухи в черных платках, и девушки с локонами, приклеенными ко лбу. Впереди идет Изабелла Мартинес; это — крепкая женщина с умными веселыми глазами. Она похожа не на оперную Кармен, но на председательницу колхоза из Полтавщины. Она кричит: «Все на помощь Мадриду!» Корзины, Крестьяне кладут кто курицу, кто мешок с рисом, кто апельсины, кто живого кролика. Падают в ящик серебряные песеты. Сегодня женский день восьмое марта, и крестьянки Буньоля сегодня готовят новый подарок любимцу Испании — Мадриду.

Дом. Большие прохладные сени. Летом здесь укрываются от зноя. Глиняные кувшины с водой. Соломенные кресла. На столе газеты. Это дом священника; теперь в нем помещается местный комитет компартии. На одной стене изразцы — святой Фома, на другой — Ленин в кепке.

В деревне семь тысяч душ, в компартии — двести сорок человек да еще сто восемьдесят в молодежной организации. Костель — алькальд села. Он сидел в тюрьме и при Примо де Ривере, и при Хиле Роблесе. На нем черная блуза; это одежда крестьянина Леванта. Его широкие, корявые руки похожи на лозу. Всю жизнь он перекапывал хозяйские виноградники. Теперь он делает историю. С жаром говорит он об аграрной реформе:

— Мы отобрали у фашистов восемь тысяч га, виноградники, фруктовые сады, у нас больше нет безземельных батраков…

Рядом с деревней большой цементный завод. Жены крестьян постановили: «Заменим рабочих, которые ушли на фронт, будем работать по двенадцать часов в день, если нужно — больше…»

В селе было много неграмотных. Один из помещиков как-то показал учителю на крестьянина, который вез тележку: «Если его научить читать, он еще, чего доброго, потребует осла или лошадь…» Теперь открыта вечерняя школа; старики читают по складам.

Семь тысяч жителей. Три тысячи беженцев из Мадрида, из Эстремадуры, из Малаги. В каждом доме — чужие дети. Их кормят, одевают лучше своих; это дети Испании. Никто не принуждал крестьян брать беженцев. Когда в деревню приехали первые автобусы с детьми Мадрида, возле муниципалитета выстроился хвост не за мясом, не за хлебом — за детьми. Двести семьдесят восемь ребят разобрали в два часа. На площади шумели обиженные: им не хватило чужих детей. Теперь обиженных больше нет: на каждой кровати спят двое или трое. Старуха ставит на стол чашку с супом.

— Сколько вас?

— Шестеро да еще трое из Мадрида.

— Справляетесь?

Она улыбается:

— Каждому по помидору, а не хватит, тогда — гостям… Теперь война…

Семь тысяч жителей. Двести тридцать добровольцев ушли на фронт. Одиннадцать имен выписаны на красной доске; это имена героев, погибших в бою. Под большими звездами юга бьет барабан. Уходят призывники — двести человек. Ни песен, ни смеха; твердые суровые шаги. Война вошла в деревню, как буря. Я видел одного старика; древним, доисторическим плугом он пахал. Он сказал мне: надо подсобить нашим.

Казалось, подымая комья сухой земли, он наносит удары врагу. Мать, прощаясь с двумя сыновьями, удерживает слезы. Девочка спрашивает меня:

— Что с Мадридом?

Звезды и ветер, неистовый ветер марта, он срывает береты и стучит ставнями.

Шоссе. Солдат, закутанный в одеяло, открывает дверцу автомобиля. Посмотрев на пропуск, он шепотом говорит:

— Сегодня пароль: «Тревога».

Грузовики спешат в Мадрид: апельсины и снаряды, снаряды и апельсины.

март 1937