Долорес Ибаррури

Долорес Ибаррури

Актриса Массалитинова дала мне в Москве маленькую шкатулку: «Это серьги моей бабушки, самое дорогое, что у меня есть. Отвезите их Пасионарии». Большие голубые серьги цвета испанского неба. Долорес на минуту отвернулась, взволнованная, как будто безделушка еще хранила тепло русской любви. Потом она надела серьги и побежала к зеркалу. Все в ней просто, живо, естественно.

Как она умеет говорить! Это было в парижском цирке. Сорок тысяч французов слушали ее, затаив дыхание. Они не понимали испанских слов, но они понимали Пасионарию: до сердца доходил голос, паузы, волнение, чистота.

Незадолго до фашистского мятежа я был в кортесах. Выступал усмиритель Астурии Хиль Роблес. Он говорил уверенно, развязно. Вдруг встала Долорес Ибаррури, депутат Овьедо:

— Убийца!

Хиль Роблес побелел, его губы дрожали, он вытер платком лоб, он долго не мог вымолвить слово.

В детстве Пасионария мечтала стать сельской учительницей. Она была дочкой горняка в нищем поселке. Она стала не учительницей, но служанкой; она вставала до рассвета, ложилась в два часа ночи, стирала, мыла полы, ходила за коровами. Маленькая черноглазая Долорес… Иногда она думала: «Вдруг все переменится, и я стану учительницей…»

Вот Долорес уже не девочка: она жена, мать. В доме нужда. Бывает, нет хлеба. На руках у Долорес умирает ребенок. Долорес пишет статьи для первых подпольных газет. Горняки внимательно ее слушают: «Женщина, а как говорит!..» Теперь ее зовут «Пасионария» — так она подписала свою первую статью. «Пасионария» по-испански страстоцвет — ярко-красный или синий цветок.

Ее посадили в тюрьму вместе с проститутками. Начальник науськивал: «Это коммунистка, чистоплюйка, она вами брезгует». Долорес знала человеческое горе. Ее слушали, ее спрашивали, ей верили. Несколько дней спустя начальник тюрьмы докладывал губернатору: «Это опаснейшая преступница, заключенные ее боготворят».

1932. Снова тюрьма. Долорес вздумали судить. Все на месте: и бюст Фемиды, и тога судьи, и колокольчик.

— Подсудимая…

Долорес встает:

— Скоро вы ответите за все перед народом. Есть правда. Есть совесть…

Напрасно судья схватился за колокольчик: у Долорес звонкий голос. Жандармы выволокли ее из зала.

Все знают, как она освободила заключенных Овьедо. Она прошла одна сквозь строй солдат и скомандовала:

— Вольно!

Потом вышла к народу и показала большой ржавый ключ:

— Тюрьма пуста.

Смеясь, она рассказывает, как весной 1935 года перешла через французскую границу:

— С одним товарищем… Мы пятнадцать часов шли, не останавливаясь.

Ночь, горы, обрывы, речки. За ними гнались пограничники. Долорес слышала лай полицейских собак. Долорес смеется:

— Это смешная история…

— Смешная?

— Ну да, смешная. У товарища был новенький костюм. Мы переходили вброд реки, ползли по колючкам. Костюм его сразу погиб. Но он все время вздыхал: «О, мой костюм!» Он боялся, что собаки порвут брюки…

Долорес хорошо поет народные песни. Она с бойцами на фронте. Товарищ нервно смотрит на часы:

— Заседание… Опоздаем…

— Погоди.

Долорес еще не спела с бойцами одной веселой песни. Она знает, что значит накануне атаки мелодия, знакомая с детства.

В Мадриде она шла впереди женщин. Был холодный пыльный день. Она остановила дружинников, убегавших от марокканцев, — не упреком — глазами. Бойцы клялись ей: «Отстоим Мадрид!»

Один отряд с трудом удерживал позицию. Долорес добралась туда в танке. Бойцы радостно кричали: «Теперь ни за что не уйдем». Коммунисты показывали партийные билеты:

— Долорес, напиши здесь твое имя…

Штурмовые гвардейцы приревновали:

— Мы тоже деремся за республику.

Они вынули свои удостоверения:

— Напиши.

У одного молоденького дружинника ничего не было, кроме фотографии матери. Долорес обняла его и написала: «Долорес».

Мы знаем, что такое для оратора аплодисменты. Я слышал, как речи Долорес прерывали орудийные выстрелы. Среди снарядов привычные слова звучали по-иному. Ее слова обходят мир быстрее, чем песня. Они становятся анонимными, как эпос. Они становятся словами народа. Многие ли знают, кто первый кинул в лицо смерти два чудодейственных слова «?No pasar?n!»? Она, Долорес.

Страшный зной арагонского лета. Ни капли воды. Проносят раненых фашистов. Один боец вытащил фляжку: глоток на дне.

— Пей, Долорес!

Раненый шепчет:

— Пить!

Долорес дает ему фляжку:

— Раненый…

Налетела авиация. Одна часть дрогнула. Кто-то кричит:

— Трусы! Не видите, что здесь Пасионария?..

Бойцы тотчас остановились, пристыженные.

В Бельчите к Долорес привели трех священников. Они дрожат от страха. Один, самый хитрый, говорит:

— Я лично всегда любил бедных. Я толковал папскую энциклику «Рерум новарум», посвященную социальному вопросу, в духе снисхождения к низшим классам…

Он запнулся и вдруг стонет:

— Мы два дня ничего не пили…

Воды нет. Долорес ушла и вернулась с кувшином, с лимонами.

— О, святой Иисусе из Сео! О, святая дева пиларская! Благословите эту добрую сеньору!

Один боец, смеясь, спрашивает:

— А ты знаешь, кто эта сеньора?

— Наверно, супруга старшего командира.

Бойцы хохочут:

— Это Пасионария.

Три священника всплеснули руками:

— Святая дева пиларская! Нам говорили, что Пасионария злая женщина, которая любит кровь, а она дала нам воду и лимоны.

Вечером три священника выступили по радио:

— Неправда, что красные убивают пленных. Неправда, что Пасионария злая женщина. Неправда, что республиканцы враги Испании.

Командир Модесто кричит:

— Долорес, сейчас же уходи!.. Убьют!..

Она улыбается. Бойцы весело говорят один другому:

— Долорес с нами…

Два года войны. Она на своем посту; работает с раннего утра до поздней ночи. Душные ночи. Грохот зениток. Тревожные телеграммы. За сколько лет сойдут эти недели?.. По-прежнему Долорес смеется, ободряет других.

— После победы выспимся…

В маленьком андалусском домике я увидел портрет Долорес рядом с изображением святой Терезы. Я спросил крестьянку:

— Ты знаешь, кто это?

— Пасионария. Бедная женщина, как я. Только у нее большое сердце. Ее все слушают — министры, генералы. А я смотрю на нее, и мне легче плакать: у меня все трое там…

июнь 1938