20. Художник в камере

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

20. Художник в камере

Наступило утро. Пелуццо насильно заставлял себя заниматься гимнастикой — обычными приседаниями и сгибаниями. Скорей, скорей бы шло время!

Наконец, совершенно измучившись, он услышал в коридоре шаги, звон ключей. Час прогулки! Стараясь казаться спокойно-небрежным, Бруно вышел во двор, окинул быстрым взглядом цепочку заключенных. Сердце у него упало: Монти не было.

Бруно медленно перевел дыхание. Что с ним? Заметили что-то и заперли в карцер? Или заболел? А может, отправили в ссылку? А может… может, казнили?! Пелуццо не приходило в голову, что Монти могли освободить, — это было невозможно. Из тюрьмы Сан-Микеле для заключенных было только две дороги — в ссылку или на эшафот.

Бруно улучил мгновение, когда конвойный отвернулся, и подскочил к одному из уголовных.

— Где Монти? Почему его нет сегодня?

Тот усмехнулся.

— Монти теперь важный — не подступись. Его пишет художник.

— Что? Художник? — бесконечно удивился Пелуццо. — Зачем?

Заключенный хотел было ответить, но конвойный вновь повернулся, и уголовник поспешил примкнуть к своим.

Пока Бруно ломал себе голову, зачем понадобилось какому-то художнику писать Монти и как он этого добился, в общей камере уголовников сидел за своим мольбертом Василий Петрович Верещагин. Ему удалось сравнительно легко добиться от коменданта тюрьмы разрешения писать «смертника» из уголовных. Правда, он должен был подробно рассказать «синьору команданте», высохшему и болезненному человеку, весь замысел своей картины и пообещать, что непременно напишет портрет самого коменданта, его супруги и детей. Когда Верещагин сказал, что хотел бы взять моделью для центральной фигуры в картине уголовника Марко Монти, приговоренного к смертной казни, о котором он прочитал в газетной хронике, комендант заметил:

— Есть у нас такие злодеи, к которым я не рискнул бы пустить вас в клетку, синьор художник, но этот Монти совсем безобидный малый. И лицо, как у Христа.

— Тогда почему же он смертник? — спросил Верещагин. — Его бы надо отпустить с миром.

Комендант пожал плечами.

— У его святейшества другие принципы, — сказал он осторожно. — К тому же с этим народом никогда и ни в чем нельзя быть совершенно уверенным.

Комендант сам ввел Василия Петровича в большую, сравнительно светлую камеру уголовников, где у самой двери сражались в кости два заросших до глаз вора в полосатых тюремных куртках и штанах. Чуть поодаль сидел прямо на каменном полу человек в такой же полосатой одежде, с кротким и задумчивым лицом и добрыми глазами.

— Вот, Монти, синьор иностранец, художник, хочет тебя нарисовать, обратился к нему комендант. — Ты сиди смирно, а то знаешь что тебе будет! — Тут комендант выдвинул вперед нижнюю челюсть. — А вы, синьор художник, можете ему приказывать, как сидеть и куда поворачиваться, если вам это понадобится. Всякие другие разговоры у нас строжайше запрещены. Я прошу вас, синьор, как иностранца, помнить об этом и уважать наши порядки.

Верещагин молча поклонился. Все внимание его было устремлено на Марко Монти. Удивительное лицо! До чего хочется сейчас же взяться за карандаш, перенести на полотно эти глаза! Впалые щеки, тон кожи… Но тут мгновенно память Верещагина вызвала лицо «Ангела-Воителя» — требовательное, повелительное. Ее поручение — вот о чем надо думать прежде всего.

Между тем комендант распорядился надеть узнику кандалы потяжелее, «на всякий случай», потом шепнул что-то дежурному тюремщику, и тот уселся в дверях камеры.

— А теперь, синьор художник, желаю удачи. — И комендант, выпрямив сухой торс, удалился.

И вот Верещагин за работой. Марко Монти сидит точно каменный. Только изредка глубокий вздох приподымает его грудь, и тогда видно, что это все-таки живой человек.

В окно камеры прокрадывается солнце, взбирается на щербатую плитняковую стену. Карандаш художника схватил уже овал лица узника, его твердый рот и подбирается теперь к глазам и носу. Течет время. Тюремщик, который вначале с любопытством следил за каждым штрихом, соскучился и несколько раз громко зевнул. Пожилой, грузный человек в мешковатом мундире. Наверное, добрый семьянин, заботливый отец… Но тут Верещагин увидел, что тюремщика сморил сон. Смятым большим узлом осел он на своем стуле. Верещагин очутился подле Марко.

— Спрячь это, — шепнул он, всовывая в руку Монти подпилок, — придет твоя Франческа, все объяснит.

Глаза Марко мгновенно ожили. Миг — и подпилок исчез в складках полосатой куртки. Больше ни звука. Тюремщик, приоткрывший глаза, увидел все ту же картину: художника, сосредоточенно что-то штрихующего на полотне, и арестанта, похожего на изваяние.

В первое же свидание Франческа шепнула мужу:

— Доверяй художнику, как мне. Он сказал, что тебя спасут, но и ты должен кое-что сделать.

— Что?

Франческа опасливо покосилась на стражу:

— Тебе скажут. Скоро…

Сеансы в тюрьме продолжались. Однажды Верещагин попросил коменданта, чтобы ему разрешили присутствовать при свидании Монти с женой и детьми.

— От вас, синьор команданте, зависит судьба всей моей картины, ее успех, — сказал Верещагин.

Коменданту это польстило. Сам он показался себе меценатом, чуть ли не музой искусства. К художнику он был уже расположен: Верещагин показал ему наброски, сделанные с его жены и детей. Он благосклонно дал художнику разрешение писать «Семью заключенного». Это была и в самом деле трогательная картина: красавица Франческа с убитым видом смотрела на мужа, в то время как малютка на ее руках тянулся к кандалам отца, а старший мальчик, Уго, прижимался к стене, откинув гордое и непримиримое лицо.

— Ты сказал тому? — шепнула мужу Франческа.

Марко еле заметно кивнул.