Хозяин

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Хозяин

28 апреля 1731 г. граф Мантейфель, уже многие годы служивший саксонским послом в Берлине и готовый с радостью перейти на прусскую службу, находился в окрестностях Магдебурга по личным делам. И там он узнал, что Фридрих Вильгельм I находится неподалеку — инспектирует свое поместье Шартау. Ему предоставилась замечательная возможность познакомиться с королем поближе. Вскоре в Шартау прибыл Юхтриц, секретарь графа, желавшего узнать, сможет ли он нанести монарху визит. Король вместе с Юхтрицем пошел в курительную комнату, предложил ему трубку и благосклонно его выслушал. Затем он дружески хлопнул секретаря по плечу и велел передать: он приглашает графа на завтрашний обед, если того устроит грудинка с горошком.

Так 29 апреля 1731 г. в Шартау состоялся обед, подробно описанный Мантейфелем в его послании к генералу Грумбкову. Письмо дает нам редкую возможность взглянуть на короля-солдата, шагнувшего в последнее десятилетие своего правления. В ту пору Фридрих Вильгельм был доволен жизнью как никогда. Только что он подавил бунт своего сына (кронпринц Фридрих, возвращенный в Кюстрин, жил там под постоянным надзором). Покончил король и с интригой жены и принцессы Вильгельмины — о «двойной женитьбе» уже и речи быть не могло. В простоте сердечной он полагал также, что пришел к полному взаимопониманию со своим «другом», австрийским императором. Письмо Мантейфеля позволяет нам рассмотреть и хозяйские качества удивительного короля Пруссии.

Граф Мантейфель явился в Шартау к одиннадцати часам утра. Короля он нашел в обществе господ Будденброка, Докума и Мёллендорфа. Скоро к ним присоединились полковник граф Дона, строитель крепости Магдебурга полковник Вальраве и два майора. Все они только что вернулись с охоты, и король улыбался во весь рот: ему удалось застрелить зайца, фазана и одиннадцать куропаток. Король крепко пожал Мантейфелю руку, извинился за скромность предстоящего обеда и помчался в дом основательно мыться и сменить платье. Наконец все сели за простой, добела выскобленный стол, где серебряные приборы с королевскими монограммами соседствовали с простой крестьянской посудой из дерева и рога.

«Дети, кушать! — крикнул король, усаживаясь. — Вам должно понравиться!» Фридрих Вильгельм повязал на груди белоснежную салфетку, и тотчас же были внесены гигантские блюда с яствами: копченое мясо с горошком и карпы под вишневым соусом. Подняв огромный кубок, Будденброк предложил тост за короля. Король радостно согласился, и все присутствующие выпили. После основательной закуски на столе появились блюда с говядиной, зажаренными зайцами, фазанами, тетеревами и куропатками. Подали рейнвейн, и король произнес тост: «За всех бравых офицеров и солдат!»

Атмосфера за столом царила праздничная. Королю не было нужды соблюдать правила этикета в этом мужском, солдатском обществе, и вел он себя вполне непринужденно, не щадил вина и призывал к тому же гостей. Он сам предложил тост за здоровье короля Польши и Саксонии Августа Сильного. Затем между королем-солдатом и сидевшим слева от него Мантейфелем состоялась беседа:

Король (доверительно). Он (Август Сильный. — Примеч. авт.) храбрый воин, я всем сердцем люблю и уважаю его. Прости, Всевышний, негодяев, совращавших его! Видит Бог, я никогда не был против него (в то время отношения между берлинским и дрезденским дворами были расстроены. — Примеч. авт.). Наверное, король еще исправится… Что ты об этом думаешь?

Мантейфель (иронично). Я никогда не слышал о его грехах. Стало быть, и исправляться ему не надо.

Король (смеясь). Ну, ну, говорить не хочешь! Но ты прав. Я тебя и не виню. Ты же заступаешься за своего старого господина… Но ты отлично знаешь, как там (в Дрездене. — Примеч. авт.) идут дела. Еще лучше меня…

Мантейфель, опытный дипломат, ничего не ответил, а только осторожно улыбнулся.

Король (похлопывая его по плечу). Не хочешь говорить, черт этакий! Понимаю, понимаю… Да, если бы не эти чертовы французы! Все в мире было бы прекрасно. Ненавижу этот сброд! Слышишь? Ладно, плевать на них. Я с императором и империей… Ух эти французишки! Черт бы их всех побрал.

Фридрих Вильгельм поднял кубок и провозгласил свой любимый тост: «За Германию германской нации! Собака, кто так не думает!» Потом разговор зашел о сельском хозяйстве, о строительстве крепости и, наконец, о религии.

Письмо Грумбкову Мантейфель заканчивал словами: «За столом мы провели четыре часа. После еды все вместе курили до девяти. Позже принесли свежую сельдь с луком и огурцами, затем все выкурили еще по трубке. Наконец, сказали друг другу „спокойной ночи“, так что домой я вернулся лишь около полуночи».

Смесь грубости и хитрости, наивности и напора, присущая беседе Фридриха Вильгельма с иностранным дипломатом, отличала и саму власть короля над государством. Во время десятилетия 1731–1740 гг. с наибольшей очевидностью выявились свойства личности Фридриха Вильгельма, принесшие ему славу «великого хозяина». Подобно патриарху, ответственному за порядок в доме и на дворе, управлял он Пруссией. Согласно представлениям того времени, когда господство связывалось с сиянием золотой короны и скипетра, Фридрих Вильгельм едва ли походил на «правильного монарха»: домохозяином, помещиком Пруссии он был гораздо больше, чем королем.

Следующее письмо короля-солдата — наилучшее тому подтверждение:

«Если в одном домене будет основана новая пивоварня, стоящая 2000 талеров и дающая 1500 талеров арендной платы, то за вычетом 5-нроцентного налога на капитал в 100 талеров останется доход 1400 талеров. Но если в соседнем городе налог на пиво составит 1400 талеров, прибыли не будет, а будут потеряны 2000 талеров из-за налогов и издержек на постройку, утварь и рабочих. В результате я еще и должен останусь. Но если обустроенная заново пивоварня принесет 200 талеров в год, а потеряны будут лишь 100 талеров налога, мне достанутся другие 100 талеров прибыли. С таким итогом я согласен».

Как никто в мире, этот человек хорошо понимал смысл фразы «Дьявол прячется в мелочах». 20 декабря 1722 г. он издал знаменитую «Инструкцию», заложившую основы централизованного и рационализированного управления государством. В течение следующего десятилетия токи подобного решения постепенно изменили «базис»; заложенные в «Инструкции» идеи и приказы короля сформировали особый уклад государственной и общественной жизни, получивший наименование «пруссачества». Но Фридрих Вильгельм никогда не довольствовался лишь закладыванием основ. Он постоянно проверял работу сподвижников. То, чем он истязал своего гениального сына, — а он прививал ему умение видеть большое, изучив мелочи, — являлось повседневной кропотливой работой Фридриха Вильгельма. Он не желал выслушивать болтовню арендаторов своих поместий, описывавших хозяйственные успехи в общих словах и в розовом свете. Король все хотел знать конкретно, сам задавая вопросы: «Прилежно ли расстелена солома в стойлах для коров, близко ли от хозяйств располагаются навозные кучи, своевременно ли вывозятся они на поля». Эффективность хозяйства интересовала его так же, как чистота и гигиена. Его наставления и доводы во всем и для каждого были настолько же экономическими, насколько и педагогическими.

Кто тут не вспомнит бабушку, Луизу Генриетту Оранскую, некогда вникавшую в каждую деталь ораниенбургского хозяйства! Внук походил на нее во всем. В 1718–1724 гг. по его распоряжению с помощью отводных каналов осушались хафельские топи у Фризака. Так получили 15 000 моргенов превосходных лугов и полей. Когда из Восточной Фрисландии пригнали несколько коровьих стад, он распорядился об учреждении в Кёнигсхорсте образцового молочного хозяйства. Теперь, к началу 1731 г., масло и сыры из Кёнигсхорста поставлялись в Берлин бесперебойно, и эта торговля ежегодно приносила Фридриху Вильгельму 14 000 талеров. И король приказывает: прислать в Кёнигсхорст «честных» крестьянских девушек из Бранденбурга и Померании для изучения молочного дела по голландскому образцу. То есть Кёнигсхорст стал первым учебно-производственным предприятием Нового времени, где изучались передовые методы ведения сельского хозяйства.

«Контрибуция», то есть ежегодный доход от королевских поместий, в 1724 г. составлявшая около 2,9 миллиона талеров, выросла до 4,5 миллиона. И такой «излишек» стал возможен только благодаря неусыпному надзору короля. Везде поспеть не мог даже он, поэтому особые комиссары Генерального управления находились в пути постоянно, из года в год. Они готовили отчеты о состоянии зданий, о доставке навоза на поля, об уходе за животными, о корме для коров, овец, свиней, лошадей и т. д. Земельный участок, предложенный королю на продажу, должен был представлять собой чуть ли не целый округ, где можно было бы обустроить крупное и эффективное хозяйство; в противном случае король отвечал: «Я не трачу денег на пустяки». Если королю предлагали нововведение, сулящее хороший доход, никакая сумма инвестиций не казалась ему слишком большой. Тем более жестко вел он себя при всякого рода провалах и неудачах. На просьбы арендаторов поместий о помощи он накладывал резолюцию: «Отказать. Следующий год будет удачным». Когда арендатор из Пирны доложил, что эпизоотия унесла у него 68 голов скота, за которые ему причитается 406 талеров из государственной казны, Фридрих Вильгельм отозвался: «200 талеров. У этого парня полно скотины. Он хочет нажиться на падеже».

Почти маниакальное желание получать прибыль приводило его к грубым ошибкам. Так, однажды он прочитал книгу с интригующим названием «Опыты об экономии». Автором книги был некий Эккарт. Среди прочего в ней сообщалось, как можно сэкономить массу дров и одновременно предотвратить образование сажи в печах. Это Фридриху Вильгельму и было нужно! Перерасход дров при отоплении дворца злил его давно, а о несовершенном устройстве каминов он постоянно слышал еще в детстве. Король тут же велел разыскать автора книги — легкомысленного прожектера, разводившего тогда фазанов в Брауншвейге, а прежде занимавшегося темными делами в Анхальте. Эккарт явился в Берлин и действительно добился более экономного расхода дров во дворце. Фридрих Вильгельм был в полном восторге. А когда Эккарт отремонтировал топку в королевской пивоварне, его доверие к решительному, бывалому человеку перешло все границы. Он сделал его членом Военного совета и Управления королевскими доменами, направлял его в инспекции в качестве королевского комиссара, доверял ему контроль кассовых книг в доменах и в городских управлениях, да и вообще во всем оказывал ему поддержку.

Вскоре Эккарт перестал сдерживать высокомерие и, вооружившись скопидомской философией короля, начал выдавать себя за его ближайшего советника и доверенное лицо. Со временем он превратился в настоящее бедствие. Обер-президенты Померании и Восточной Пруссии протестовали против наглого поведения Эккарта. В народе он получил клички «господин каминный советник» и «господин хапуга». Но ничего не помогало: доверие короля к шарлатану было непоколебимо, хотя горький опыт собственной доверчивости у короля имелся. В 1717 г. венгр по фамилии Климент убедил короля-солдата в том, что его хотят убить заговорщики императорского двора. Фридрих Вильгельм спал с пистолетом под подушкой несколько лет. Подозрительность его доходила до умоисступления. Только в 1720 г. князь Леопольд сумел доказать королю лживость утверждения Климента от начала до конца. И все же король опять оказывал безграничное доверие человеку, его не заслуживающему. Он упорно считал: аристократия просто завидует self-made man,[42] человеку из народа. Правда, он писал Эккарту: «Будь честен, поступай как должно, а также не забирай чересчур много излишков». Но Эккарт над этим письмом только посмеялся. Уж он-то видел короля насквозь и чувствовал глубинную суть своего задания: распространять по отдаленным палатам и канцеляриям прусского государства дух того самого «выжимания излишков». Чересчур много, считал Эккарт, повредить не может. И в конце концов королю пришлось плюнуть даже на самые справедливые жалобы. (Лишь сын короля, Фридрих Великий, в 1740 г. снял Эккарта со всех постов и выслал из страны.)

Но несмотря на промахи Фридриха Вильгельма, последовательность хозяйственной политики все же позволяла ему ежегодно повышать доходность доменов на 100 000 талеров, а в конечном счете доходы достигли уровня 4,5 миллиона талеров в год. Это составляло около 60 процентов государственного дохода. Другие 40 процентов (примерно 3 миллиона талеров) король получал благодаря налогам на предметы потребления, так называемому «акцизу», которым облагались у городских ворот товары всех видов.

Но и здесь он подал личный пример. Уже через несколько недель своего правления, 20 мая 1713 г., он приказал взимать у городских ворот обычные налоги на все товары и продукты, потребляемые в королевских дворцах Берлина и Потсдама. То есть особых налоговых льгот для семьи монарха больше не было. Каждая королевская телега с продуктами в воротах проверялась, а «контрабандные» товары могли быть конфискованы без всякого снисхождения.

Значение при этом имели не только налоги, сами по себе весьма существенные для горожан, но и то, как они взимались. Каждый человек, проходящий через городские ворота, подвергался строгому осмотру и обязывался предъявить все наличные деньги. На это тратились и нервы, и время — манеры акцизных чиновников оставляли желать лучшего. Все ломовые телеги останавливали, их содержимое основательно проверяли. При этом не помогали никакие просьбы и жалобы: каждый ящик, корзина, тюк вскрывался или опечатывался. Затем вещи перевозили на тачках грубиянов полицейских к городскому складу, где такие же грубияны подвергали приезжего обстоятельным «откуда-куда», а под конец нехотя разрешали ему оформить уплату «акциза».

Впрочем, все это еще куда ни шло. В конце концов подобные процедуры проводились у всех городских ворот и на всех границах «Священной Римской империи германской нации». Но и внутри городов ремесленники и купцы не чувствовали себя в безопасности. Каждую неделю акцизные чиновники внимательно исследовали запасы в подвалах мясников и на складах пекарей — они искали следы контрабанды. А мельников, имевших запасы муки, обыскивали практически ежедневно, хотя вряд ли это было нужно, ведь без обязательной регистрации через городские ворота никто не мог ни войти, ни выйти. Переписывались быки и лошади, запряженные в крестьянские телеги, дабы ни одно животное, не обложенное «акцизом», не осталось внутри городских стен. Бюргеры постоянно жаловались на невыносимые придирки налоговых чиновников, но ни у кого не хватило бы мужества поговорить об этом с королем. Подкупы «акцизных» помогали мало. Король-солдат достаточно часто переводил чиновников и писарей налоговой службы от одних ворот к другим и из города в город: «мошенничество и кумовство» следовало лишать почвы заранее.

Берлин страдал от контрольной системы Фридриха Вильгельма больше, чем остальные города. За период с 1730 по 1738 г. здесь была выстроена стена высотой в шесть метров. Она проходила западнее Шпрее между районами Унтербаум и Обербаум, а затем соединяла Бранденбургские ворота с воротами на дорогах, ведущих в Потсдам, Галле, Котбус, Кепеник и в Силезию. По мнению короля, «берлинская стена» предотвращала, во-первых, контрабандный ввоз товаров в город, а во-вторых, дезертирство солдат из города.

Чем тверже и упрямее проводил Фридрих Вильгельм ненавистную акцизную политику, тем лучше сказывалась она на государственном бюджете. В Кёнигсберге акцизные сборы выросли с 1728 по 1738 г. на 40 000, а в Берлине за то же время на 84 000 талеров. В 1724 г. общие поступления в государственный бюджет от акцизных сборов, речных и пограничных таможен составили 2 миллиона талеров. Через несколько лет они достигли 3 миллионов, то есть увеличились на пятьдесят процентов. Проклятое «взимание излишков» оправдывало себя и здесь.

Взимание акцизных сборов (или освобождение от них) являлось составной частью политики меркантилизма, господствовавшей тогда почти во всей Европе. Принцип меркантилизма заключался в поощрении развития собственного хозяйства и в посильном ограничении импорта. То есть проводилась политика, противоположная экономике со свободной торговлей; в современной терминологии ее можно было бы назвать политикой автаркии. Ничего другого слаборазвитая Пруссия не могла себе позволить, не подвергаясь опасности утратить государственную независимость (в те времена по пути свободной торговли могли пойти лишь Англия и Голландия, два государства с огромными флотами, колониальными богатствами и капиталами). Вопрос теперь заключался в следующем: развивать ли собственное промышленное производство, а затем, по мере удовлетворения внутренних потребностей, ограничивать ввоз иностранных товаров, либо, наоборот, начинать государственное развитие с подавления импорта, заставив население удовлетворять свои потребности собственным трудом.

Король-солдат долго колебался, делая выбор между двумя направлениями меркантилизма. Наконец он выбрал второй путь и теперь, в соответствии со своим характером, осуществлял этот план твердо и последовательно.

Тем самым он выбрал более трудный, но и более перспективный путь развития: экономическая политика была одновременно и педагогической. Фридрих Вильгельма I предложил своим подданным — каких бы денег это ни стоило! — путь самостоятельного развития и превращения в самостоятельную нацию, в нацию самостоятельных производителей. Неустанно требуя от Генерального управления создавать «как можно больше разного рода мануфактур по обработке шерсти, железа, дерева и кожи, каких еще нет в стране», он выражал главную цель развития национальной экономики: остановить проникновение в Пруссию качественных иностранных товаров, а тем самым стимулировать собственное производство вещей того же качества.

Блестящим примером такой хозяйственной политики стало поощрение прусской шерстеобрабатывающей промышленности. Едва взойдя на трон, Фридрих Вильгельм создал государственную комиссию. Ее выводы говорили о плачевном состоянии шерстоткачества в стране: сукно здесь почти не производилось. В числе причин упадка комиссия называла беспрепятственный вывоз необработанной шерсти на чужие рынки, а также страх ткачей перед армейскими офицерами-вербовщиками. В течение шести лет Фридрих Вильгельм экспериментировал, предоставляя ткачам-шерстянщикам освобождение от военной службы. Но затем он все же понял: прусская шерстеобрабатывающая промышленность увеличит количество продукции и повысит ее качество лишь в том случае, если государство запретит экспорт необработанной шерсти. Но запрет на вывоз шерсти нанес ущерб в основном помещикам, классу юнкеров. И король-солдат испытывал угрызения совести: с экономической точки зрения он «поднес нож к горлу» землевладельческой аристократии, поставлявшей ему кадры для офицерского и чиновничьего корпусов. Ну что ж тут поделаешь? Давая присягу, король обязался ставить благо государства превыше всего. Поэтому 24 мая 1719 г. со всех церковных кафедр был зачитан королевский эдикт: отныне никто (включая дворян!) не может продавать за границу необработанную шерсть. У виновных в нарушении запрета отбирали шерсть, телеги, лошадей и упряжь; кроме того, за каждый фунт конфискованной шерсти взимался штраф в размере одного талера. Это подействовало. Ни один фунт необработанной шерсти отныне не пересек прусскую границу.

Но еще раньше Фридрих Вильгельм принял решительные меры для развития прусской шерстеобрабатывающей промышленности. Он централизовал обработку шерсти, основав берлинский Лагерхаус. Благодаря кипучей деятельности тайного советника Краута за три года работы Лагерхауса удалось покрыть потребность армии в штанах, рубашках и цветных обшлагах — ежегодно здесь собственными силами изготавливали три тысячи штук сукна (одна штука равнялась 20 метрам). Росту производства содействовал Фридрих Вильгельм: он обязал военных закупать для обмундирования только отечественное сукно. И в 1720 г., когда ввоз испанской шерсти был заменен шерстью из Бранденбурга, проблем с поиском прусского сукна не стало. В 1738 г. из 8736 штук сукна, необходимого для увеличившейся втрое армии, берлинский Лагерхаус был в состоянии производить 5500 штук, то есть более 60 процентов. Остальную ткань закупали в маленьких городах королевства. Сам Фридрих Вильгельм был этим не очень доволен. Он писал: «Все равно это плохо. Эти 3236 штук (то есть 40 процентов. — Примеч. авт.) надо делать в Берлине. Тогда и жалобы на нехватку хлеба прекратятся. Лагерхаус призван давать работу Берлину». Эту мысль короля мы смогли бы сегодня назвать программой занятости населения в ее изначальной форме. И действительно: когда умер Фридрих Вильгельм (в 1740 г.), в Лагерхаусе трудились около 5000 берлинских рабочих. Конкретно это означало следующее: при том, что в Берлине жили 80 000 человек и из этого числа надо вычесть 20 000 человек военного сословия, одна треть берлинцев существовала благодаря фабрике короля. Уже в 1734 г. из Пруссии было вывезено 44 000 штук сукна по 24 эля (один эль составлял 85 см), то есть почти миллион метров ткани.

Вслед за шерстеобрабатывающей промышленностью настала очередь оружейной. Оружие для армии Великого курфюрста изготавливала преимущественно фабрика семейства Энгельс из Марки Бранденбург. Внук пригласил западно-германских специалистов в Берлин и построил крупные оружейные фабрики в Шпандау и в Потсдаме. Они сразу же начали очень эффективно работать и скоро уже были в состоянии удовлетворить потребность прусской армии в оружии и снаряжении. Успех достигался не в последнюю очередь благодаря господам Шплиттгерберу и Дауму. Этим осмотрительным предпринимателям Фридрих Вильгельм передал ведение фабричных дел, предоставив им неограниченный кредит из средств, формально принадлежавших кронпринцу. И беседовал с обоими купцами он практически ежедневно, в первой половине дня, на парадном плацу. Столь тесное сотрудничество главы правительства с предпринимателями привело к основанию в Пруссии многочисленных фабрик, мануфактур по производству и обработке меди и латуни и даже мануфактуры по выпуску зеркал в Нейштадте-на-Доссе (Бранденбург), вскоре ставшей известной на весь мир. Вместе с тем король-солдат последовательно запрещал ввоз в страну соответствующих товаров и сырья, содействуя тем самым скорейшему повышению уровня отечественной промышленности.

В случаях с шерстью и оружием Фридриху Вильгельму сопутствовала удача. Хуже обстояли дела с табаком. Еще в 1676 г. Великий курфюрст передал табачную концессию в руки многочисленных торговцев-евреев. С тех пор, согласно условиям концессии, в сельской местности табак продавался по здешним ценам, а берлинцы могли получать табак из Гамбурга и Лейпцига — у городских ворот он облагался налогом в размере одного гроша за фунт.

Когда Фридрих Вильгельм I пришел к власти, курение в Европе распространилось уже достаточно широко и каждому правительству стало ясно, какие выгоды можно извлечь из налогов «на дым». И новый король немедленно удвоил налог на табак, в 1719 г. утроил, а к 1739 г. налог дошел до пяти грошей за фунт.

Так король распорядился иностранным табаком, а концессию на производство отечественного Фридрих Вильгельм в 1719 г. передал придворным и военным комиссионерам Мозесу и Элиасу Гомпертам. За это они обязались найти «верзилу» стоимостью в 1300 талеров, а также ежегодно платить в рекрутенкассу 20 000 талеров.

В 1724 г. табачную монополию отменили, а производство табака внутри страны стало свободным. Но публика предпочитала импортную продукцию, поступавшую из Лейпцига и Гамбурга. Производство прусского трубочного табака успехов не приносило (сигары и сигареты тогда еще не были известны). Только в Бранденбурге-на-Хафеле со временем научились получать высококачественный табак из импортного сырья. Наконец, в 1736 г. Самуэль Шок из Страсбурга основал в Потсдаме, второй прусской столице, фабрику нюхательного табака. Скоро продукция фабрики завоевала иностранные рынки; самым знаменитым потребителем ее табака стал Фридрих Великий.

Тогда путешествие из Страсбурга в Потсдам можно было сравнить с кругосветным. Интересно, сколько же недель понадобилось Самуэлю Шоку, прихватившему багаж для преодоления этого расстояния? Дороги по всей Европе находились в отвратительном состоянии, и на их ремонт король-солдат не выдавал ни гроша. Прошло еще почти столетие, прежде чем увеличившийся товарооборот между странами, а также нужды наполеоновской армии потребовали модернизации проезжих дорог.

И все же Фридрих Вильгельм поощрял развитие почты, поручив ведение ею энергичному, дальновидному советнику Грабе. Почтальонам вменялась в обязанность точность; позднее они работали по точному графику. Была создана необходимая как воздух система «экстренной почты». Государство старалось вывести из частной сферы перевозку людей, доставку грузов и почты. В 1719 г. отправления весом меньше двадцати фунтов доставлялись только королевской почтой: наконец-то публика могла быть спокойна за свои посылки.

Однако ценность прогрессивных начинаний сводилась на нет обычной для того времени грубостью почтовых служащих. Едва солнце начинало заходить, почтальоны останавливали свои экипажи, распрягали лошадей и бесцеремонно сообщали пассажирам, что они могут сами начинать подыскивать себе место для ночлега. Перемещение людей и грузов из одного почтового экипажа в другой сопровождалось оскорблениями, а тот, кто возмущался, мог прождать многие часы и даже дни, пока его не подбирал кто-то из почтальонов-сообщников. О вежливости тут и речи быть не могло. Правда, грубить в городах почтальоны не осмеливались — королю, неизменно требовавшему от них «галантного» поведения, об этом сразу же стало бы известно. Но в дороге? В рескрипте Генерального управления от 25 апреля 1729 г. по этому поводу говорилось: «…поскольку стало известно о жалобах пассажиров на плохое обращение почтмейстеров и на грубость почтальонов, а жалобы могут дойти до Его Величества…» То есть королевского гнева почта все же боялась. Если бы не этот страх, на дорогах между городами все оставалось бы по-старому.

А общины самих городов могли только порадоваться королевским заботам. К 1713 г. большие и малые города Бранденбурга все еще находились в плачевном состоянии после Тридцатилетней войны. Везде и всюду взгляду нового короля представали пустыри, пожарища и руины. Если не считать население Берлина, в обширном Бранденбурге за городскими стенами жили только 40 000 человек — в десять раз меньше, чем в селах. Король-солдат тут же объявил о намерении срочно привести все бранденбургские города в довоенное состояние. Его патент от 20 ноября 1721 г. объявлял городским властям: «пустынные места», в течение года не застроенные новыми домами, будут отчуждены государством и сданы в аренду.

Одними приказами возродить города невозможно, и король использовал способы особые, связанные с «nervus rerum», с обожаемыми деньгами: сумел преодолеть маниакальную бережливость и проявил неслыханную щедрость. Город Люхен получил из личных средств короля 26 000, а город Темплин — 30 000 талеров. Единственное условие, поставленное королем, гласило: все деньги должны быть потрачены только на строительство домов. Город Стендаль, где в руинах лежало больше ста домов, получил еще более значительную помощь: каждый строящий дом получал бесплатно строительные материалы и наличные деньги для оплаты рабочей силы. Во всех городах Пруссии любому человеку, построившему дом, государство возмещало сначала 12,5, затем 15 и, наконец, 23 процента строительных расходов. (В сельской местности показатель равнялся 12,5 процента.) Новый домовладелец мог также рассчитывать на полное освобождение от уплаты налогов в течение 6–8 лет. Ничуть не меньшую энергию проявил Фридрих Вильгельм и на новостройках. Потсдам, в прошлом неприметная рыбацкая деревня на Хафеле, где жили 400 человек, обязан королю городским статусом. Фактически город стал шедевром самого Фридриха Вильгельма: к концу его правления Потсдам превратился во вторую столицу Пруссии и насчитывал 20 000 жителей. Свой любимый город король-солдат превратил в прусскую Спарту: как из-под земли вырастали тут казармы, оружейные фабрики, гарнизонные церкви, плацы, манежи, здания комендатуры и офицерские жилища, инвалидные и сиротские дома. Построенные по линейке здания наложили на один из красивейших ландшафтов Германии неизгладимый милитаристский отпечаток. Но в то же время Потсдам стал городом ремесел и даже своеобразных индустриальных искусств. Для выписанных из Нидерландов мастеров по изготовлению бархата и шелка король построил «голландский квартал»: дома красного кирпича с высокими фронтонами, окруженные живописным каналом в голландском стиле.

Многим обязан королю и Берлин. 1350 домов построили в прусской столице за время правления Фридриха Вильгельма I, в том числе тысячу — в районе Фридрихштадт. Уже в 1723 г. король, давно озабоченный проблемой городского планирования, издал распоряжение о подготовке концепции расширения Фридрихштадта, где тогда стояли лишь триста домов. На само строительство тогда не было денег. 8 ноября 1728 г. брауншвейгский посол сообщал: «В высочайшем присутствии Его Вел. во Фридрихштадте размечены места для различных построек». В 1730 г. началось строительство, и до самой смерти Фридрих Вильгельм имел удовольствие видеть, как тут ежегодно возводится более ста домов.

Так возникла самая известная часть Берлина. Во Фридрихштадте находятся такие знаменитые на весь мир места, как Оперная площадь, Жандармский рынок, Фридрих-, Вильгельм-, Лейпцигер- и Шарлоттенштрассе, Парижская и Лейпцигская площади, а также площадь Вильгельма. Внутри Берлина возник многочленный «мир уединений»: на Вильгельмштрассе, возле дворца Венецобре, селилась землевладельческая аристократия; на Линденштрассе, возле Коллегиенхауса (сегодня здесь Берлинский музей), стали жить тайные советники; а построенная в 1735 г. Вифлеемская церковь собрала вокруг себя дома приехавших из Богемии текстильщиков. Когда Фридрих Вильгельм умер, во Фридрихштадте жило около 26 000 человек, более тридцати процентов берлинского населения.

Правда, для застройки Фридрихштадта король использовал довольно своеобразные, мягко говоря, методы. Зная лично каждого состоятельного подданного, он брал списки горожан, тыкал пальцем в определенное имя и заявлял: «У него есть деньги. Должен строить!» А дальше не помогали никакие жалобы и вопли. Бежать от королевского приказа было некуда.

Застройку Фридрихштадта король поручил полковнику фон Дершау. Этот старый служака просто не желал обращать внимания на то, что почти вся будущая Фридрихштрассе состоит из непроходимых топей. Королевское дело — приказать, а уж «чернильные души» пусть сами думают, как справляться с заданием. Например, тайный советник фон Нюслер стал причитать, что, мол, он уже был на этом страшном болоте, где при всем желании ничего нельзя построить и это будет слишком дорого. Дершау зарычал: «Король хочет застроить это место. Точка! Если захотите, он может приказать вашему тестю дать вам несколько тысяч на строительство. У него денег много…» «Ради Бога! — воскликнул Нюслер. — Тогда я стану тестю смертельным врагом». Полковник посмотрел на него и пожал плечами: «Ну, тогда стройте на свои деньги». И ушел. Нюслер бросился к королеве. Та пыталась ему помочь — напрасно. Наконец, он сам написал прошение королю, и 1 февраля 1733 г. получил сухой ответ: «Тайный советник Нюслер должен без рассуждений строить дом на указанном месте во Фридрихштадте либо ждать немилости Его Величества». Пришлось строить, хотя на указанном месте находился пруд. Когда для дома забивали сваи, там еще можно было ловить огромных карпов. Некоторые из деревьев, окружавших пруд, достигали восемнадцати метров в высоту и стоили двадцать талеров штука. Так во Фридрихштадте построили роскошный дом, обошедшийся господину фон Нюслеру в 12 000 талеров.

Столь бесцеремонно поступали не только с тайным советником Нюслером, а со всеми. И чем более знатен и богат был застройщик, тем дороже ему обходился новый дом. Король не пощадил и личных друзей. Генералы фон Трухзес и фон дер Шуленбург, тайные советники фон Клинггрёф и Маттиас, министр фон Гаппе, главный ланд-егермейстер граф Шверин, граф Дёнхоф и т. д. — всем пришлось строить во Фридрихштадте, и ни для кого не нашлось бесплатных строительных материалов. Результаты дерзкого наступления на болота и пески оказались блестящими. На Вильгельмштрассе и на площади Вильгельма возникли внушительные дворянские особняки в итальянском стиле, придавшие Берлину облик мировой столицы будущего.

Так застраивали Берлин, Потсдам, все города и городки королевства. Шум работы разносился по всей Пруссии. Кроме дворянских особняков, вдоль Вильгельмштрассе возводили дома простых бюргеров и школы, казармы и крепостные сооружения, госпитали и богадельни. Строили без особой помпы и архитектурных излишеств, экономно и просто, как того требовали практические нужды.

В искусстве и в науках король не разбирался и смысла в них не видел. Ученость, если та прямо не отвечала народным нуждам, он презирал. Изящные искусства, живопись, архитектуру, всячески поощряемые его отцом Фридрихом I, Фридриху Вильгельму представлялись «глупостями», бесполезными забавами, усладой всезнаек-интеллектуалов. Берлинская академия наук, основанная силами его матери Софьи Шарлотты и «безмозглого дурака» Лейбница, пришла при Фридрихе Вильгельме в полный упадок. Он решительно не понимал, зачем тратить 1000 талеров в год на королевскую библиотеку. 60 талеров жалованья библиотекарям, стирающим с книг пыль, — это понятно: чисто должно быть и в библиотеке. Но остаток в 940 талеров был вычеркнут из бюджета. К чему вся эта «ерунда», собранная в толстых томах? Он, король, регулярно читал Библию, «Христианские утренние молебны» Кройцбергера, а кроме того — памятные записки, статистические отчеты и уставы армии. Разве этого не достаточно? В 1734 г. на закупку книг было отпущено четыре талера, в 1735 г. — все пять. Королевской библиотеке оставалось лишь отапливать зимой читальные залы и хранилища да продавать тайком дубликаты книг частным лицам.

Да, Афины-на-Шпрее Фридриха I и Софьи Шарлотты превратились в Спарту-на-Шпрее. Фридрих Вильгельм велел оценить собранную Великим курфюрстом и Фридрихом I коллекцию живописи и чуть не потерял от радости рассудок, узнав, что за нее можно получить добрую тонну золота. Вот он, государственный резерв на случай эпидемии или голода! Затем он велел убрать картины и больше ни разу на них не взглянул. Придворный художник-француз Антуан Песнэ был единственным, чье имя он не вычеркнул из штатного расписания: время от времени возникала необходимость дарить иностранным вельможам портреты членов королевской семьи. За все прочие задания по приказу короля брались мастера прикладной живописи Вайдеман, Мерк и Деген. Деген увековечил военные победы Великого курфюрста, Мерк изображал охотничьих собак и добытых Фридрихом Вильгельмом кабанов и оленей (крупно и пестро, насколько возможно). Наконец, Вайдеман всю жизнь занимался созданием портретов «верзил» в полный рост.

Университеты Пруссии — в Кёнигсберге, Галле, Франкфурте-на-Одере — короля заботили мало. Благосклонно он относился лишь к факультетам теологии и медицины, занимавшимся душой и телом человека. Иногда он присваивал профессорам титулы тайных советников, но идея повысить их жалкие гонорары в голову королю не приходила. Так что профессора нанимались учеными экспертами или подрабатывали сочинением диссертаций. Но если они не приходили на лекции — пусть в аудитории сидел всего лишь один студент, — король угрожал им штрафами. Профессорам полагалось нести службу так же, как добросовестным солдатам его армии.

Не намного лучше обстояли дела в гимназиях. Фридрих Вильгельм чихать хотел на изысканное образование, подобавшее отпрыскам состоятельных семей. Иоахимстхальская гимназия принесла Берлину славу питомника гуманистических традиций и теперь могла бы значительно расширить комплекс своих зданий, но короля-солдата это не волновало: гимназия и так располагала владениями, неприкосновенность которых была закреплена указами Великого курфюрста. При пожаре в церкви Св. Петра Кёльнская гимназия сгорела дотла; дирекция попросила у короля на ее восстановление 3000 талеров. Король не дал ни гроша, но выделил гимназии пустырь для стройки. В течение многих лет гимназисты ютились в подсобных помещениях ратуши. В 1735 г. среди этих гимназистов находился и некий Иоганн Иоахим Винкельман, ученик сапожника из Стендаля. Днем он учился, а по вечерам стоял на берлинских улицах с протянутой рукой и пел, чтобы заработать пару пфеннигов. Позднее Винкельман прославился, став основателем научной археологии.

Жалкое существование влачили музы и науки в государстве короля-солдата. Все, требовавшее денег, но не приносившее немедленной выгоды, являлось для него непозволительной роскошью, частью ненавидимого, помпезного мира отца, которому он заранее объявлял войну. Литература, архитектура, эстетика — все, что «украшает бытие», в годы его правления существовало тайком, в салонах королевы, в кабинетах кронпринца и принцессы Вильгельмины. И на все это король смотрел с подозрением. При Фридрихе Вильгельме I Пруссия оставалась плацем, где звучали команды и раздавались залпы «пелетонов», рабочей площадкой, где все трудились засучив рукава, но прежде всего — своего рода усадьбой с распорядком, подчиненным ее великим хозяином исключительно законам «экономии».

Лишь в последние пять лет жизни короля его враждебность к ученым пошла на убыль. Целебный опыт королю принесло «дело Вольфа». Уроженец Бреслау, Кристиан Вольф (о нем уже шла речь на известном «диспуте» во Франкфуртском университете) с 1706 г. занимал кафедру математики и философии в университете Галле. Он стал первым профессором, читавшим лекции по математике на немецком языке. Вольф создал философскую систему рационализма и прославился на весь мир своими попытками дать математические основы логике, метафизике, естественному праву, да и всем философским постулатам. Его статьи и книги представляли собой собрание многословных рассуждений, написанных весьма громоздким языком и никому до конца не понятных. Но благодаря холодной рассудительности устных выступлений он стяжал такую философскую славу, которую до него имел только Лейбниц, а после него — Кант. Учение Вольфа завоевало все университеты, и студенты, опьяненные духом начинавшейся эпохи Просвещения, штурмовали залы, где философ читал лекции. Разумеется, месть его коллег — во главе с теологом Иоахимом Ланге и деканом Августом Германом Франке — не заставила себя долго ждать. В 1721 г. Вольф прочитал лекцию о высокой морали китайцев, поднося, естественно, тем самым зеркало к облику европейского общества. И коллеги обвинили его в неуважении христианской этики. От имени теологического факультета Ланге и Франке написали королю жалобу на Вольфа, чьи лекции якобы прививают студентам отвращение к слову Божьему.

Фридрих Вильгельм ничего не понимал в ученых спорах, и письмо это отложил в сторону. Но на беду, тогда же в Берлин из Галле приехали генералы фон Нацмер и Лёбен. Вечером, сидя в Табачной коллегии, они рассказали, как Вольф защищает на своих лекциях учение Лейбница о предопределенной изначально гармонии в отношениях души и тела. При упоминании Лейбница глаза короля налились кровью. Этого «безмозглого дурака», умершего в 1716 г., король хорошо знал с детства. Именно Лейбниц своей заумью разбил сердце его нежной матери и отвратил ее от Бога, именно этот бездельник только и мог вопрошать о «причине причин», а сам, по мнению Фридриха Вильгельма, не умел даже ружье «на караул» взять. А еще генералы объяснили королю: учение Вольфа о предопределенной гармонии снимает с человека ответственность за его поступки. Поскольку все и так уже предопределено, пойманный дезертир теперь сможет ссылаться на предопределенную гармонию: его побег, мол, был предопределен свыше. Король с размаху ударил кулаком по столу. Этого еще ему не хватало: чтобы учением Лейбница оправдывались лодыри, симулянты и дезертиры! 8 ноября 1723 г. он продиктовал университету Галле предписание, запрещающее лекции Вольфа. Документ заканчивался словами: «Вы должны сообщить Вольфу, что в течение 48 часов после получения этого распоряжения он под угрозой виселицы должен покинуть город Галле и все земли Нашего королевства».

Вольф уехал из Пруссии и стал профессором Марбургского университета. Но с изгнанием Вольфа инцидент не был исчерпан. «Дело Вольфа» продолжало будоражить умы. В Берлине самым горячим сторонником Вольфа оказался пастор Райнбек. В 1732 г. он познакомился с тем самым графом Мантейфелем, описавшим обед в Шартау. Граф уже переехал в Берлин и основал здесь «Общество друзей истины». Королева, кронпринц и глава Высшего суда Коксэжи сочувствовали идее реабилитации гонимого философа. Им даже удалось заинтересовать судьбой Вольфа князя Леопольда и генерала Грумбкова, так что в Табачной коллегии эта тема была затронута снова. В начале 1736 г. Фридрих Вильгельм, понявший, что он стал жертвой университетских интриганов, распорядился о создании комиссии из пяти человек под председательством Коксэжи. Комиссия получила задание: беспристрастно оценить сочинения Вольфа.

Оценка комиссии оказалась самой высокой, и короля стали мучить угрызения совести. Он предложил Вольфу вернуться в Пруссию. Здесь философу были обещаны титул тайного советника и жалованье в две тысячи талеров; ему даже гарантировали профессорскую должность в университетах Галле и Франкфурта-на-Одере. Вольф, не доверявший «чудесному вразумлению», находил все новые отговорки, лишь бы не покидать Марбург. (В Пруссию он вернулся лишь при Фридрихе Великом.) А желание Фридриха Вильгельма вернуть изгнанника только усиливалось.

Постепенно он изменил отношение к ученым — 21 декабря 1738 г. кронпринц написал: «Отец теперь считает науки полезными и достойными похвалы». И действительно, Фридрих Вильгельм даже решил сам ознакомиться с философскими трудами Вольфа. Для этого он использовал подборку цитат из его трудов, составленную Готшедом. И кронпринц изумленно сообщал послу Зууму, как его отец читает теперь «по три часа ежедневно». Однако удивительного здесь было мало. В книге Вольфа «Разумные мысли об общественной жизни людей» Фридрих Вильгельм среди прочего нашел такую фразу: «Оставленные в стране деньги — это философский камень». Ничто больше не могло убедить короля-солдата в здравости ума Вольфа и в ценности философии вообще. Господа философы, переставшие витать в эмпиреях и тем более способные объяснять реальный мир, перейдя от бесполезной метафизики к конкретной государственной философии, становились понятными и близкими людьми. Декретом от 7 марта 1739 г. Фридрих Вильгельм потребовал от студентов-теологов королевства «основательно и своевременно изучать философию и логику, например труды профессора Вольфа».

Поведение короля-солдата в «деле Вольфа», его способность к обучению и внутренний переворот продиктованы, несомненно, чувством справедливости, издавна укоренившимся в душе этого человека и спрятанным за фасадом деспотизма и склонности к насилию. Однако между личным стремлением к справедливости и господством права в королевстве расстояние оставалось колоссальным. Термин «права человека» тогда еще не существовал; эти слова впервые были произнесены лишь через пятьдесят лет после смерти Фридриха Вильгельма. В первой половине XVIII века правосознание было слабо развито во всех странах. Лишь в узком кругу образованных людей сохранились представления об идеях великих философов и государственных мужей античности (как раз в это время их сочинения были открыты заново). Согласно их постулатам, под справедливостью подразумевалось господство закона, которому подчинялись и сильные мира сего в интересах общества. На один исторический миг, в эпоху Великой Крестьянской войны и Реформации, Мартин Лютер сумел даже возродить древние германские принципы справедливости. Но под гнетом церковного мракобесия, веками освящавшего рабскую покорность неизменно правым властям, о правах одиночек не могло быть и речи.

В последующие двести лет ситуация только обострялась. Во Франции, подававшей пример европейскому абсолютизму, народ подвергался настолько страшной эксплуатации, что эту страну уверенно можно было считать рабовладельческим государством: любой бедный там либо рано умирал, либо отправлялся в тюрьму. Каждый горожанин (о крестьянах и говорить не приходилось) мог быть схвачен на улице и лишен свободы на неопределенный срок — для этого стоило лишь заполнить формуляр. Такие формуляры, изготовленные типографским способом, сохранились. Вот их содержание: «Господин… направляю Вам это письмо с тем, чтобы приказать Вам доставить в мой замок Бастилию господина… и содержать его там до моих дальнейших указаний. Кроме того, молю Бога, дабы Он взял Вас, господин… под свою защиту. Подписано: …Людовик».

Во Франции господствовал беспросветный произвол. Но разве с другой стороны Ла-Манша, из Британии, не доносился призыв к свободе и справедливости? Разве в 1688–1689 гг. там не были приняты «Декларация о правах» и «Билль о правах»?