Маскарад

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Маскарад

«По сравнению со старыми монархами я всего лишь неопытный новичок, — сказал Фридрих Вильгельм, только что ставший королем, советнику по внешнеполитическим вопросам Ильгену, — в дипломатии я не смыслю ничего». Ильгену следовало бы тут же выразить свое несогласие. В конце концов он был тайным советником еще у Великого курфюрста и лучше, чем кто бы то ни было, знал, что нерешительность и осторожность во внешней политике до добра не доводят. И все же старый чиновник осторожно промолчал. Возможно, впрочем, он был и рад невмешательству молодого короля в свои дела. Фридрих Вильгельм принял его молчание за согласие.

Вскоре после этого через Берлин проезжал царь Петр. Он предложил заключить с Пруссией союз. Ему была нужна помощь в непрерывной войне со шведами за господство на Балтике. Фридрих Вильгельм от предложения уклонился: чтобы привести в порядок финансы государства, ему требовался по меньшей мере год, лишь после этого он мог браться за другие дела. Положение сложилось весьма затруднительное: прусский король не знал, как поступить. Он симпатизировал и Петру I, своему другу и властителю всемогущей России, и Карлу XII, юному королю Швеции, чей военный гений поражал Европу. Исход колебаний определила неуверенность Фридриха Вильгельма в своих силах на поле дипломатии и внешней политики. В финансах и солдатах, в сельском хозяйстве и в мануфактурах он кое-что понимал. Но политические интриги, деликатно называемые «концертом власти», оставались для него тайной за семью печатями и предметом отвращения. Разве не носили маски все дипломаты и послы, вечно улыбающиеся лицемеры и обманщики, умеющие виртуозно лгать? О нет, это был не его мир. И Фридрих Вильгельм решил занять в международной политике позицию выжидающего наблюдателя.

Правда, ничего другого ему, пожалуй, и не оставалось. Великие европейские державы — Англия, Франция и дом Габсбургов — уже двадцать пять лет, со дня смерти Великого курфюрста, не принимали Берлин во внимание. В конечном счете в Пруссии видели лишь второстепенное государство, которое в случае конфликта могло прислать вспомогательные силы той или другой стороне, но собственные интересы отстаивать не привыкло. Пруссия не занимала в политике больше места, чем какое-нибудь государство-сателлит. Так и оказалось на практике, когда в апреле 1713 г., через два месяца по восшествии Фридриха Вильгельма на трон, был заключен Утрехтский мир.

Начиная с 1701 г. Война за испанское наследство, в которой Англия, Голландия и «Священная Римская империя германской нации» противостояли гегемонизму Людовика XIV, держала Европу в напряжении. Теперь силы Франции иссякли. За 50 лет правления прославленного «короля-солнца» ее население уменьшилось с 21 до 18 миллионов человек, а государственный долг составлял восемнадцать ее годовых бюджетов. Изнуренная войной Франция заключила мир с Англией, Голландией и Пруссией, тогда как войну с Габсбургами она кое-как вела еще один год, до заключения Раштаттского мира в марте 1714 г. Из войны, продолжавшейся тринадцать лет, германский рейх вышел с пустыми руками: Эльзас и имперский город Страсбург, аннексированный Францией 30 лет назад, остались под властью французов. А что же Пруссия? Фридрих Вильгельм мог радоваться уже тому, что по крайней мере при заключении мира статус Пруссии как королевства был наконец признан Францией. Сами переговоры о мире ясно показали, как мало великие державы, преследующие империалистические интересы, обращают внимания на такие «средние» государства, как Пруссия, Дания или Португалия. (Статью договора о мире между Францией и Пруссией написал британский посол лорд Стаффорд.)

Если на западе Европы доминировали Англия, Франция и Австрия, то на северо-востоке континента политику определяли такие великие державы, как Россия, Швеция и Польша-Саксония. В этом регионе с начала столетия тоже полыхал военный конфликт, называвшийся в придворных канцеляриях Северной войной. Швеция воевала с Россией, Дания и Польша-Саксония конфликтовали из-за господства на Балтийском море. Соединение двух крупных войн на западе и на востоке Европы в одном пожаре удалось предотвратить благодаря именно политике прусского нейтралитета, проводившейся Фридрихом I. Нейтралитет хорош тогда, когда это вооруженный нейтралитет, когда он является результатом силы и благоразумия. При Фридрихе I дело обстояло иначе: это был нейтралитет страха и слабости, платить за него приходилось очень дорого. Мы помним, как кронпринц Фридрих Вильгельм, стиснув зубы, наблюдал в 1711 году марш русских, поляков и саксонцев, беззаботно проходивших через прусскую землю (Восточную Померанию) навстречу шведам. «Пруссия выдана на милость чужих народов», — вздыхал Фридрих I в последние дни своей жизни.

В июле 1713 г., через пять месяцев правления Фридриха Вильгельма, русские пришли снова: 24 тысячи человек и еще шестьдесят тяжелых орудий с польско-саксонской обслугой. Войска шли на главный город и гавань Померании Штеттин, который с окончания Тридцатилетней войны уже 65 лет был в руках шведов. Северная война подошла почти к воротам Берлина (Штеттин и Берлин разделяют сто километров), и Фридриху Вильгельму, хотел он того или нет, теперь приходилось действовать. 6 октября 1713 г. в Шведте-на-Одере он заключил с антишведской коалицией договор. Согласно договору, прусские войска должны были немедленно разместиться в Штеттине и на землях между реками Одер и Пене с городами Деммин, Вольгаст и Анклам и в качестве нейтральной силы взять эту территорию в «секвестр» (залоговое присутствие) на то время, пока обе стороны не выведут оттуда свои вооруженные силы. На следующий день, 7 октября, прусский контингент занял Штеттин. Итак, пожар войны впервые подошел к границам Бранденбурга и Восточной Померании. Главными пунктами Шведтского соглашения, как и в каждом международном договоре, являлись секретные статьи. Согласно им, Фридрих Вильгельм должен был выплатить царю Петру и Августу Саксонскому 200 тысяч талеров «осадных денег». За это обе стороны обязались на грядущих мирных переговорах оставить Пруссии взятые в «секвестр» померанские земли. В течение года Фридрих Вильгельм переписывался с шведским королем в надежде добиться мировой сделки. Но вопреки всему он твердо решил сохранить Штеттин — по сути, берлинский порт — и не отдавать устье реки Одер, жизненно важное для Пруссии. Он довел оккупационный корпус Штеттина до 15 тысяч человек и распорядился о строительстве укреплений на островах Узедом и Волин, закрывавших вход в устье Одера. К началу 1715 г. стало ясно, что вооруженного столкновения со шведами из-за Штеттина избежать не удастся.

Так через два года по восшествии на трон Фридрих Вильгельм I начал первую и единственную в своей жизни войну за интересы Пруссии. 26 апреля 1715 г. король передал одному из тайных советников следующую инструкцию:

«Во время Моего отсутствия следует осведомлять обо всем Мою жену и во всем спрашивать ее совета. Коль скоро Я тоже человек и могу быть убит, приказываю вам позаботиться о Фрице (трехлетием кронпринце. — Примеч. авт.). Бог отблагодарит вас за это. Я прокляну свою жену, если после Моей возможной смерти она не похоронит Меня под сводами дворцовой церкви (где лежали его родители и предки. — Примеч. авт.). При этом не должно устраивать торжеств и церемоний. Следует лишь построить полк и выстрелить из ружей над могилой. Я уверен, вы проследите за всем с величайшей ответственностью, за что Я навсегда, покуда жив, останусь вашим другом».

Через два дня Фридрих Вильгельм покинул Берлин во главе 32-тысячного войска, снабженного 150 орудиями.

В Шведте состоялся первый смотр прусской армии. Фридрих Вильгельм и князь Леопольд промчались перед фронтом ликующих войск, горевших желанием померяться силами со шведами. Все помнили, как сорок лет назад бранденбуржцы Великого курфюрста побили шведов при Фербелине. Вместе с прусским войском в параде приняли участие 20 тысяч датчан и 8 тысяч саксонцев. Английские и голландские наблюдатели были поражены блеском и «воинственной выправкой» прусских полков.

Небывалые бури и проливные дожди не дали армиям обеих сторон провести сражение летом. Лишь в ночь с 18 на 19 октября прусские войска начали осаду занятого шведами портового города Штральзунд. 90 лет назад, во время Тридцатилетней войны, великий полководец Валленштейн поклялся взять Штральзунд, даже если тот будет прикован цепями к небу. Тогда Штральзунд устоял. Казалось, история должна повториться, пока в прусской главной ставке не вспомнили, что Великий курфюрст покорил Штральзунд, заняв лежащий перед его портом остров Рюген. Маневр совершили снова. 15 ноября, пока половина армии отвлекала внимание противника, отрывая окопы в предместье Штральзунда, 20 тысяч пруссаков и датчан под командованием старого князя Леопольда и под защитой плотного тумана высадились у Штрезова на остров и немедленно начали окапываться. На следующее утро сбрасывать союзников в море явился Карл XII, самый воинственный полководец эпохи. Его сопровождали 6500 солдат с восемью пушками. Этот отряд как будто знал, что он ведет последнее сражение великой шведской державы, — шведские солдаты сражались с беспримерной храбростью. Пятнадцать часов длилось сражение. Шведский король потерял убитыми и ранеными 90 процентов своего отряда. Один датский лейтенант даже схватил за волосы Карла XII, держа его за руку. Но король выхватил пистолет, застрелил лейтенанта и в сопровождении нескольких солдат ушел к Штральзунду. Союзники взяли в плен около пятисот шведов. Остров Рюген остался в их руках.

1 декабря началась бомбардировка Штральзунда. Неделей позже прусские войска стали штурмовать передовые укрепления. В ночь с 20 на 21 декабря Карл XII со свитой из десяти человек отплыл к Швеции на своем единственном фрегате, еще остававшемся в гавани Штральзунда. Три года он продолжал войну с Данией, но на немецкую землю шведский король больше не ступал. В декабре 1718 г., при осаде норвежской крепости Фредериксхалл, 36-летняя, богатая приключениями жизнь шведского короля оборвалась, после чего Швеция навсегда выбыла из ряда великих европейских держав. Это событие имело важнейшее значение для Пруссии: ее дальнейшему развитию не мешало военно-политическое давление с севера.

22 декабря 1715 г. Штральзунд капитулировал. На второй день Рождества Фридрих Вильгельм I во главе своего войска вошел в древний ганзейский город. Но миновало четыре года, прежде чем был заключен мирный договор между Пруссией и Швецией (в январе 1720 г.). Еще через год Швеция заключила мир с Россией.

Северная война длилась двадцать лет. Но прусские войска Фридриха Вильгельма участвовали в ней всего два месяца, с октября по декабрь 1715 г., понеся при этом незначительные потери. Молодой король Пруссии, вняв советам Ильгена, под видом страха перед войной спас от нее свою страну: на прусской земле не прошло ни одного сражения. Больше всех в войне потеряла Швеция. За миллион талеров Ганновер получил от шведов Бремен и Верден. Дания осталась почти ни с чем: она получила от Стокгольма 600 тысяч талеров и могла снова взимать пошлины. Наибольший выигрыш пришелся на долю русского царя Петра I: заплатив шведам два миллиона талеров, он получил Эстонию и Ингерманландию, то есть Прибалтику. Место великой шведской державы заняла Россия.

Фридрих Вильгельм перевел в Стокгольм два миллиона талеров. В результате уже семилетнего режима экономии он с легкостью заплатил эти деньги. За них он получил Штеттин и часть Передней Померании между реками Одер и Пене, а также острова Узедом и Волин, закрывавшие вход в устье Одера. Территория, казалось бы, совсем небольшая — около 4 тысяч квадратных километров (примерно вдвое больше Саарской области), — но прусский король светился от счастья. Пятилетнее ведение войны обошлось ему в шесть с половиной миллионов талеров (в том числе четыре миллиона чисто военных расходов), но не человеческих жизней. Он осуществил несбывшуюся мечту своего предка Великого курфюрста: получить устье Одера. Штеттин действительно мог теперь быть берлинской гаванью, поскольку Шпрее и Одер связывал канал. Экономический, а не геостратегический эффект интересовал Фридриха Вильгельма. С получением Штеттина, радостно писал он во время заключения мира, «мы оказываемся у моря и получаем возможность торговли со всем миром».

24 января 1721 г. праздновался девятый день рождения прусского кронпринца. Отец обнял и поцеловал «Фрицхена», подарил ему голубую униформу и чин младшего лейтенанта прусской пехоты. На следующий день Фридрих Вильгельм в сопровождении князя Леопольда и многочисленных генералов отправился в Штеттин, главный город своей провинции Померании. В охотничьем замке Шёнебек сделали остановку; король и его свита набили в Шорфхайде пятьсот диких кабанов. После въезда в Штеттин состоялся парад городского ополчения, маршировавшего под музыку и с развернутыми знаменами перед новым властителем. Короля-солдата так воодушевил вид грубых и мужественных померанцев, что он бросился угощать их вином и пирожными. На горожан пролился дождь из золотых и серебряных памятных монет на сумму 80 000 талеров. Кульминацией торжеств стали чествования короля со стороны представителей померанских сословий. Через вновь назначенного президента фон Масова король пообещал собранию представителей уважать и защищать все их свободы, привилегии и права. Великий праздник — король каждому пожал руку. Правда, лица померанцев несколько вытянулись в конце праздника, во время торжественной проповеди. Фридрих Вильгельм лично подобрал для нее стих из Библии. И он гласил: «Бойтесь Бога, чтите царя».

Фридрих Вильгельм был безумно рад добыть померанские земли для Пруссии столь малой кровью. Король-солдат ненавидел войну. Высшим достижением короля он считал хорошо заселенную страну, где подданные «смело делают детей». В людях он видел подлинное богатство, на них основывалось настоящее благополучие государства. Но благополучие возможно лишь во времена долгого мира, а гарантировать их должна была «грозная» армия. Эти государственно-политические убеждения короля с 1708 г. подкреплялись его страхом перед Богом. Невероятная, надо сказать, позиция для монарха той эпохи, считавшей войну делом чести короля, — военной славе отдал философскую дань даже духовный лидер Просвещения Вольтер. Но Фридрих Вильгельм был твердо убежден в том, что Бог запрещает неправедные войны, что он потребует от своего наместника на земле отчет за каждого убитого в войнах. В большом завещании, составленном в январе 1722 г., король снова и снова умоляет наследника «не начинать несправедливую войну», напоминает ему об ответственности перед Богом за сохранение мира. Но такая, достойная всяческого уважения позиция Фридриха Вильгельма I во внешней политике вредила ему необычайно. Поскольку он выражал свое мнение на сей счет постоянно и везде, вскоре при европейских дворах заговорили, что бояться короля, щадящего свою страну и армию, не приходится, так как по отношению к прусскому «пацифисту» можно позволить себе почти все.

Но Фридрих Вильгельм и не претендовал на репутацию великого завоевателя. Мнение европейского окружения ничего для него не значило — в первую очередь его заботило собственное государственное хозяйство. Завоеваний надо добиваться в мирной жизни! И тем не менее король вынашивал один проект, чувствуя себя в полном праве выполнить его. Дом Гогенцоллернов имел исторически обоснованные притязания на два рейнских владения: графство Юлих в районе Аахена и герцогство Берг со столицей в Дюссельдорфе. Десятилетние попытки реализовать подобный проект растравляли — и чем дальше, тем больше — душу этого человека. Страстное желание короля присоединить рейнские владения переросло в самый настоящий психоз, и властителям европейских держав, прежде всего императору в Вене, это сильно действовало на нервы.

Германского императора Карла VI, бывшего на три года старше Фридриха Вильгельма и на два года раньше его взошедшего на трон, также терзала навязчивая идея, два десятилетия продержавшая Европу в страхе. Поскольку Карл VI не имел потомства мужского пола — в 1717 г. родилась дочь Карла VI Мария Терезия, позже знаменитая императрица, — его мучил страх, что Габсбурги, давшие миру уже шестнадцать германских императоров, после его смерти потеряют императорскую корону. Трон правителя «Священной Римской империи германской нации» не переходил по наследству. Нового императора курфюрсты германских княжеств избирали, и, согласно Золотой булле, править империей мог только мужчина. Лет десять Карл VI ломал голову над вопросом: как обеспечить императорскую корону будущему мужу своей дочери Марии Терезии, которая однажды должна была стать австрийской эрцгерцогиней и королевой Богемии, а также Венгрии? Наконец он пришел к идее «Прагматической санкции» — священного и нерушимого договора, который должны были подписать крупнейшие государства Европы. Прославленный воин императора, «победитель турок» принц Евгений пожал плечами и сказал, что лучшей гарантией исполнения «санкции» — по сути, всего лишь куска бумаги — будут полная казна и боеспособная армия. Но Карл VI упрямо стоял на своем: гарантий европейских держав габсбургской короне и дальнейшему существованию империи на все времена надо добиваться путем переговоров. Он изводил соседей требованиями признать «Прагматическую санкцию», а правительства иностранных держав только того и ждали: в один прекрасный день хлопоты императора по поводу короны доведут до большой драки и даже до распада империи.

Так начался великий дипломатический маскарад: игры вокруг «Прагматической санкции» с постоянными сменами костюмов, оговорками, заведомо невыполнимыми обещаниями и задними мыслями. Если бы подобная игра не довела до большого несчастья, задним числом она могла бы сойти за отличную комедию.

Шла эпоха договоров и постоянных вступлений в союзы. Нет, вооруженные конфликты вовсе не заменялись каторжной работой дипломатов: никогда войн не было так много, как в XVIII веке и во второй половине XX века, после 1945 г. Но изощренные дипломатические методики изобретались именно тогда. Государственные канцелярии без устали заключали договоры и расторгали их, давали согласие и нарушали слово, вступали, после долгих мелочных торгов, в союзы, но в результате интриг меняли их на другие. Высшей степенью дипломатического искусства считалось умение добиться с помощью альянсов своего и провести партнеров. Дипломатический маскарад продолжался целый век, до Французской революции 1789 г. и начала эпохи фанатичных и жестких идеологий. Монарх, не менявший союзы как перчатки, считался простофилей, набитым дураком. Коалиции непрерывно ковали, сталкивали и разводили: за карточным столом под названием «европейское равновесие» велась затейливая игра.

Все это представлялось Фридриху Вильгельму I чуждым миром, внушавшим ему досаду и страх. Король-солдат умел приказывать, считать, организовывать, а если приходилось — стучать кулаком по столу. К лицемерию, к искусному плетению интриг он совершенно не был способен. Часто находясь среди мнимых друзей, король вел себя беззлобно и открыто либо проявлял глубочайшее недоверие, если не мог понять сложные вещи или какого-нибудь пройдоху. То он поверял иностранцам факты, которые те больше ниоткуда не могли узнать, то во время переговоров, когда требовались открытость и хотя бы видимое доверие, погружался в злобное молчание. Представление о том, что политики без задних мыслей не бывает, до него никогда не доходило. Он совершал поступки спонтанно и эмоционально, в зависимости от симпатий и антипатий, по воле чувств, не понимая дипломатической стратегии. Когда ему наносил визит французский дипломат в парче, шелке и в парике с длинными локонами, элегантно расшаркиваясь перед ним и распространяя парфюмерный запах, король перемигивался со свитой, кашлял и плевался. Но если к нему неожиданно являлся представитель императора — не важно, по домашним ли делам Габсбургов он пришел или заводил речь о делах германской империи, — король крепко пожимал ему руку и дружески похлопывал его по плечу: он, Фридрих Вильгельм, был немецким монархом, человеком подлинно немецкого духа.

В высшей степени странное поведение, сильно навредившее Фридриху Вильгельму в Париже и не принесшее пользы в Вене, объяснялось его полным незнанием людей. Так он вел себя, как мы помним, еще в те времена, когда был кронпринцем. А став королем, разбираться в людях лучше не научился. Потому до самой смерти и не узнал, как плотно его окружали шпионы: все вокруг, от начальника первого департамента Генерального управления всемогущего генерала фон Грумбкова до камердинеров, придворных шутов и привратников, были подкуплены иностранцами. И даже послы при дворах иных держав находились на чужом содержании. Собственная жена короля, двое его старших детей, Вильгельмина и Фридрих, сотрудничали за его спиной с иностранными государствами. Одним словом, все происходящее при прусском дворе становилось известным загранице. Сведения о мыслях и делах Фридриха Вильгельма немедленно передавались и нагло использовались против него в международном маскараде.

Во всяком случае, король-солдат оказался в затруднительном положении, когда Карл VI со своей безумной «Прагматической санкцией» начал осаждать и его. В 1720 г. «Прагматическую санкцию» признали представители австрийских и богемских сословий, а в 1723 г. — венгерская знать. 6 декабря 1724 г. 37-летний император торжественно провозгласил «Прагматическую санкцию» вступившей в силу, а его дипломаты разлетелись по дворам разных держав с заданием склонить их к признанию этого документа. Пруссия, конечно, тоже оказалась в их числе.

И началась долгая и изнурительная борьба за перетягивание короля-солдата на свою сторону. В течение десяти лет после окончания Войны за испанское наследство расстановка сил в Европе кардинально менялась. Франция сейчас была заодно с Англией и против Австрии и Испании. Обе стороны усердно домогались союза с Пруссией. Венский император при этом требовал от Пруссии признать «Прагматическую санкцию». Франция и Англия желали, заключив союз с Пруссией, обратить его против Австрии.

Фридрих Вильгельм качался то в одну, то в другую сторону, но сделать выбор не мог. Французов, этих «щеголей» и «франтов», он не переносил. Но Англией правил его тесть Георг I; и Пруссия, и Англия были протестантскими державами. В пользу Карла VI говорило то, что он был монархом раздробленной империи немцев, а сердце короля-солдата болело за общегерманское дело. Возможно, выбор Фридриха Вильгельма смогла бы облегчить одна из сторон, поручившись за его наследственные права на Юлих и Берг. Но в Вене никто и не думал помогать «курфюрсту Бранденбургскому», и без того собравшему огромную страну, приобретать новые имперские области. А французы сами положили глаз на рейнские земли.

В конце 1724 г. разрешить эту критическую ситуацию взялась королева Софья Доротея. Тщеславная дама уже десять лет являлась также дочерью короля Англии, Шотландии и Ирландии. С тех пор ее врожденная спесь только усугубилась. Что мешает Ганноверской династии и Гогенцоллернам стать еще ближе? Тройная корона Великобритании, неисчислимые богатства, которые принес Англии флот после окончания Тридцатилетней войны, вполне отвечали притязаниям Софьи Доротеи. И чем больше она думала о блестящем союзе, тем яснее становился для нее путь к заветной Цели. Все получалось очень просто: стоило только поженить детей ее брата и ее собственных старших детей Вильгельмину и Фридриха. Кто мог всерьез этому воспротивиться? Кто при обоих дворах сможет устоять перед искушением, представляющим собой блеск четырех корон? Так в ее голове возник проект «двойной женитьбы», много лет продержавший Европу в напряжении и приведший к тяжелейшей катастрофе в жизни короля-солдата.

Большой план Софьи Доротеи состоял из следующих пунктов: а) выдать замуж дочь Вильгельмину за ее кузена, герцога Фридриха Людвига Глостерского, старшего сына английского наследника; б) женить сына Фридриха на принцессе Амалии, сестре герцога Глостерского. При удачном стечении обстоятельств Софья Доротея становилась матерью двух королевств, Англии и Пруссии.

Честолюбивая женщина пустила в ход все дипломатические средства. Она интриговала заодно с родственниками в Берлине, Ганновере и Лондоне, но за спиной мужа, весьма прохладно воспринявшего ее идею. Еще бы: то, что было для Софьи Доротеи предметом грез, в международной политике считалось вопросом чрезвычайной важности. Такого уровня династические связи между Берлином, Ганновером и Лондоном неминуемо присоединили бы Пруссию к «морским державам», то есть к союзу с Францией, и сделали бы ее противницей Австрии и Испании.

Сердце короля-солдата разрывалось. Мыслимо ли для него, немца, оказаться противником монарха «Священной Римской империи германской нации»? С другой стороны, он не мог не видеть, до какого уровня поднялся бы престиж его государства благодаря двойной связи с богатой и сильной Англией. Софья Доротея, естественно, заботилась лишь о британском величии. Однако она знала, что ее отец, король Георг I, соглашался на реализацию «свадебного проекта» только в том случае, если Англия и Пруссия предварительно заключат союз. Ее супруг, напротив, настаивал на принципе «шаг за шагом», то есть на равноправии и синхронности. Развязывать этот запутанный узел следовало очень осторожно. С помощью искушенного Ильгена Софье Доротее удалось перехитрить мужа. Во время посещения в Ганновере своего ганноверско-английского «папы» прусский король совершенно неожиданно оказался замешан в тайные переговоры между Англией и Францией, из которых не мог выйти, не рискуя огромным скандалом. И прежде чем Фридрих Вильгельм успел опомниться, он оказался третьим участником союза: 3 сентября 1725 г. в замке Херренхаузен близ Ганновера Англия, Франция и Пруссия заключили союзнический договор.

Софья Доротея ликовала. Договор заключался на пятнадцать лет, до 1740 г., и обязывал трех королей оказывать друг другу помощь при любых конфликтах с третьими сторонами. Для реализации «свадебного проекта» Софьи Доротеи сложились наилучшие условия! Тем не менее подобный союз являлся дурной политической шуткой. Ненормальность политического положения немцев он демонстрировал самым издевательским образом. И король Англии, и король Пруссии считались прежде всего курфюрстами Ганновера и Бранденбурга, то есть подданными германского императора. По сути, оба «суверена» затеяли государственную измену, заключив союз с Францией против императора и Испании. И никто не понимал этого лучше Фридриха Вильгельма, обведенного в Херренхаузене вокруг пальца. Ведь в договоре записали совершенно безумное условие: в случае, если германский император объявит войну Франции, оба короля обязуются предоставить свои части имперской армии, дабы Франция не могла говорить о нарушении договора. Читая этот пункт, в Версале смеялись до упаду. Французским дипломатам было вполне достаточно благодаря заключенному пакту свести на нет возможность союза Берлина и Вены.

А Софья Доротея посвящала Вильгельмину и Фридриха в подробности проекта «двойной свадьбы» и неустанно рисовала им блестящие перспективы. Фридрих Вильгельм, напротив, дошел до состояния полного отчаяния. Он находился вне себя от злости на жену и на ее отца, так его одурачивших. Узнав в конце 1725 г., что императрица Екатерина I, вдова его умершего друга Петра, заключила тайный договор с Австрией и Испанией, Фридрих Вильгельм запаниковал. Только сейчас до короля дошел смысл игры, которую решили сыграть с ним Лондон и Версаль: идет подготовка к войне между двумя мощными военными коалициями Европы, где Пруссии отведена — по крайней мере англичанами и французами — роль тарана или поля брани для борьбы с обеими великими империями на Востоке, Австрией и Россией.

Хуже того: война, собиравшаяся разразиться на европейской сцене, уже началась в его домашнем окружении. Прусский двор был расколот на две партии: английскую и австрийскую. Английскую партию возглавляла королева. Вильгельмина и Фриц тянулись к матери, обещавшей им жизнь в блеске, славе и богатстве, тогда как отец все больше рычал свое «cito! cito!» или, еще чаще, «денег нет». С какой радостью Фридрих Вильгельм взял бы буковую палку и научил уму-разуму домашних, наведя порядок в своем доме! Но как раз тогда Софья Доротея ожидала большое наследство, отходившее ей по завещанию матери, принцессы Альденской. По вечерам король-солдат сидел за письменным столом, считал и, сгорая от стыда, прикидывал, что он сможет сделать на деньги жены для государства и армии. Поэтому со своей «Фикхен» он был внимателен и дружелюбен, жарко обнимал ее за талию и не решался устраивать супружеские ссоры. Расчетливое притворство, необходимость укрощать свой бешеный темперамент и держать себя в руках, чему он никогда не учился, — все это сделало короля больным, подорвав его нервную систему. Оставаясь один, он давал себе волю, ломал стулья, пинал стол, гневно сжимал кулаки. Короче, Фридрих Вильгельм был в наихудшем настроении, во дворце царила гнетущая атмосфера.

Уже с утра, просыпаясь на жесткой солдатской койке, он не ждал ничего доброго от наступающего дня. Едва он показывался, обе враждебные партии начинали дергать его, каждая со своей стороны. Рюдигер фон Ильген, поддерживающий советами проект королевы, был виноват и в заключении Херренхаузенского союза. Почему его король дал заманить себя в такую примитивную ловушку?! Он прожужжал королю все уши: нельзя, мол, сторониться англичан и французов. Хотя прежде всего он должен был ценить дружбу с Веной. Едва приходил Ильген, тут же появлялась королева, чтобы петь хвалы Англии. Словоизвержения Софьи Доротеи просто нельзя было остановить, и мужу приходилось, стиснув зубы, выслушивать их. Стоило королю выйти из зала и встретить Вильгельмину или Фрица, они корчили высокомерные гримасы и вели себя так, будто уже шагали окруженные облаками фимиама по Букингемскому дворцу. Просто невыносимо! Ко всем несчастьям в придачу при дворе появился Август Герман Франке, пылкий святоша из Галле, сделавший королю строгий выговор за неправедную жизнь. Фридрих Вильгельм, высоко ценивший Франке, впал в глубокую меланхолию. Целые дни он проводил в молитвах и пении псалмов, потерял аппетит и сон. По ночам его видели бродящим по залам и коридорам дворца: король искал выход из сложившейся по его вине ситуации. Едва брезжил рассвет, король падал на колени и шептал страстные короткие молитвы. Он испытывал глубочайший душевный кризис. Его окружению это стало ясно: король не ходил на охоту и не слушал любимые композиции Генделя. Он корил себя, не делая выводов из укоров и проклиная во многочасовых раздумьях чертов маскарад, «чернильные Души» и интриганов. Он переживал за Пруссию, окруженную, по его мнению, врагами.

В Вене о Херренхаузенском союзе узнали очень скоро. И тогда совершилось еще одно предательство. Опасный союз следовало аннулировать, а прусского короля перетянуть на сторону Австрии. Но как этого добиться? Идею послать в Берлин генерал-лейтенанта графа фон Зекендорфа, уже тогда, в 1725 г., давно сидевшего в Берлине и отсылавшего в Вену подробные сообщения, подал принц Евгений.

Фридрих Вильгельм знал графа со времен Мальплаке и похода в Померанию. Он ценил его как «всегда веселого» и «честного служаку». Это уже являлось достаточно надежной приманкой. Король ценил графа и за то, что тот был одним из немногих протестантов на австрийской службе, был начитан и знающ (его внук, носивший ту же фамилию, написал знаменитую историю церкви) — редкость среди военных в те времена. Получив инструкции венского двора, Зекендорф выехал из своего поместья Мойзельвиц под Альтенбургом и отправился в Берлин — будто бы проездом. На следующий день он, якобы случайно, проходил под окнами королевского дворца. Король увидел графа и распорядился пригласить его к себе. Зекендорф стал упрямиться, несколько дней отговариваясь срочным отъездом в Вену, и лишь после двух повторных приглашений явился наконец к королю-солдату. Фридрих Вильгельм, обезумевший от радости — наконец-то пришел человек, который не будет тянуть его в ту или другую сторону, — бросился ему навстречу со словами: «Я знаю, вы считаете меня человеком Ганновера… Дорогой граф, вот вам слово офицера: я предан императору, а не Ганноверу!» Зекендорф низко поклонился, скрывая триумф во взгляде.

Затем граф приступил к задуманному. Он обустроился в Берлине, стал регулярно выезжать в свет и скоро уже знал, как лучше подойти к королю. Граф намеревался сделать окружение короля «австрийским», дабы нейтрализовать английское влияние королевы. Но его махинации оказались бессильны в офицерском корпусе. Тринадцать лет правления короля-солдата воспитали в юнкерах, носивших «мундир короля», беззаветную преданность прусскому государству. Интриговать в офицерском корпусе не имело смысла. Но тем легче графу удалось найти агентуру при дворе. Здесь был продажен почти каждый. Зекендорф заручился обещанием принца Евгения ежегодно выдавать ему от восьми до десяти тысяч австрийских гульденов на гонорары шпионам при прусском дворе. Поэтому приверженцев он нашел в мгновение ока, сумев подкупить четверых субъектов, с чьей помощью и опутал ничего не подозревавшего короля. Речь идет о шефе первого департамента Генерального управления Грумбкове, придворном шуте Гундлинге, каждый вечер ходившем в Табачную коллегию, личном камердинере короля Эверсмане, бывшем в курсе всех дневных и ночных дел во дворце, и Рейхенбахе, прусском после в Лондоне, через руки которого проходили все письменные сообщения между двумя протестантскими дворами. Этого было достаточно. Отныне ничего тайного для Вены в Потсдаме или в Берлине не происходило.

Разумеется, агенты Зекендорфа имели двойное задание: во-первых, докладывать ему обо всех политически важных делах, а во-вторых, всеми способами помогать нерешительному королю утвердиться на проавстрийской позиции. Но одних подкупленных придворных пройдохе графу не хватало. Все это было, конечно, прекрасно. Но главной его целью оставался подкуп самого прусского короля! Наблюдательный Зекендорф, наделенный даром глубоко проникать в людские души, в два счета разглядел слабости королевского характера: пристрастие к «верзилам» и чревоугодие. И он начал расчетливо играть на них, часто, как только возможно, приглашая короля в гости и угощая его изысканными блюдами, икрой, тонкими винами. За бесплатным угощением Фридрих Вильгельм забывал все свои горести. К королю приходили великолепный аппетит и отличное настроение, за столом он изливал душу. Зекендорф притворялся своим парнем, подливая королю вина и мотая на ус каждое услышанное слово. Так в апреле 1726 г. он узнал о серьезном разногласии между королем и его английским тестем: Георг I не сдержал своего херренхаузенского обещания — прислать королю Пруссии две дюжины «верзил». Зекендорф тут же выслал принцу Евгению совет: набрать в Венгрии взвод «высоких и дрянных» гайдуков и отправить их маршем в Берлин в качестве личного подарка императора.

Такая изощренная стратегия скоро увенчалась успехом. Каждую неделю Вена получала из Берлина или Потсдама сообщения о конфиденциальных совещаниях в Генеральном управлении Пруссии. В июле 1726 г. Зекендорф и Грумбков нанесли главный удар. Они пригласили короля в поместье Грумбкова недалеко от Потсдама, куда прибыли также министры Ильген и фон Кач. Короля стали угощать лакомствами, доставленными из Гамбурга, Кракова, Люнебурга и Вены. Драгоценное вино искрилось в бокалах, один тост следовал за другим — и прежде всего, конечно, «За Германию германской нации!». Наконец Фридрих Вильгельм велел прислуге удалиться и взял с каждого из присутствующих слово чести: то, о чем он сейчас расскажет, останется тайной. (Совсем как странник на постоялом дворе, под строгим секретом сообщающий шайке разбойников об имеющихся при нем 100 тысячах талеров.) Затем король откинулся на спинку кресла и заговорил: «В прошлом году Англия и Франция перетащили меня на свою сторону. Они хотели втянуть меня в союз против германского императора, чтобы я таскал для них каштаны из огня… Но я не хочу иметь общих дел с Англией и Францией. Я хочу оставаться на стороне императора». Зекендорф чуть не поперхнулся при этих словах. Фридрих Вильгельм повысил голос: «Но я должен иметь право на Юлих и Берг!» Перебивая друг друга, все стали громко поддакивать. Король-солдат, разгоряченный вином, вскочил: «Вся моя пехота — к услугам императора! Я от всего сердца приветствую дружбу между императором и Россией и предлагаю себя третьим членом союза. На самых скромных условиях! Посмотрим тогда, кто будет против нас троих…»

Все стало ясно. Зекендорфу нечего больше было узнавать. Прусский король выдал себя с потрохами. И уже 24 июля граф-шпион выслал в Вену проект договора о тайном союзе между венским и берлинским дворами, практически аннулировавший союзнические договоренности Херренхаузена и сделавший короля-солдата заложником австрийской политики. Зекендорф не забыл добавить: взятки Грумбкову, Качу, Ильгену и Гундлингу оказались очень полезными и даже необходимыми, в то время как Фридриху Вильгельму I нельзя было «сделать лучшего подарка, чем прислать ему крупных солдат».

В Вене остались очень довольны. Но как до, так и после этого события никто там не оказался готов действительно пойти навстречу Гогенцоллерну в вопросе о Юлихе-Берге. Зекендорф, знавший о состоянии Фридриха Вильгельма и не ждавший от промедления ничего хорошего — английская партия Софьи Доротеи и не думала униматься, — в письме от 20 августа призвал принца Евгения заключать договор как можно скорее: «С королем Пруссии совершать дела нужно срочно. Если какая-то идея придет ему в голову, она должна быть осуществлена в течение 24 часов! Разумные и глубокие аргументы не важны: план, однажды им принятый, не может быть изменен».

И все же в Вене медлили. Поскольку из тайного сообщения Зекендорфа стало известно о действительных намерениях Фридриха Вильгельма, венский двор считал дело решенным и не видел смысла идти ему навстречу в вопросе Юлиха-Берга. Зекендорфа тактика проволочек испугала. Он писал в Вену:

«Если король не будет удовлетворен в этом пункте, то, но моему мнению, было бы гораздо лучше вообще не вести с ним переговоры. Если дело немедленно не продвинется, ненависть, гнев и месть короля неизбежны! Он возьмет себе в голову, что выгодное предложение не было сделано ему всерьез, что над ним смеются, а на самом деле хотят поссорить с англичанами и французами ради того, чтобы ему только и оставалось, как предать себя милости императора».

В венской канцелярии оценили надвигающуюся опасность и начали действовать. Было решено для вида признать прусские притязания на Юлих и Берг, но на самом деле затягивать решение вопроса, дабы выиграть время. Позицию императора Зекендорф описал королю-солдату в самых розовых тонах, и 12 октября 1726 г. действительно заключили Вустерхаузенское соглашение. Тем самым Фридрих Вильгельм признавал «Прагматическую санкцию» (благодаря чему он мог бы получить от императора почти все, умей он играть с закрытыми картами), и оба монарха обещали прислать друг другу на помощь от 10 до 12 тысяч человек в случае нападения со стороны третьей державы.

Граф Зекендорф добился желаемого: союз Пруссии с обеими морскими державами утратил силу, а королю-солдату оставалось только примкнуть к Австрии, если он не желал окончательно оказаться в международной изоляции. Вена была довольна в высшей степени. От венского двора генерал Грумбков получил пожизненный пенсион в размере тысячи дукатов ежегодно, «барона» Гундлинга император удостоил своим портретом, украшенным бриллиантами, а обманутый король Фридрих Вильгельм приобрел взвод из двадцати четырех «верзил».

Все участники заговора радостно потирали руки. И самым счастливым был король-солдат. Наконец-то миновало время лицемерия и внутреннего раскола, наконец не нужно притворяться и делать для английской партии своего двора расчетливо-дружелюбное лицо. Наконец-то он мог быть тем, кем хотел: открытым, простым, искренним. Едва король получил свой экземпляр ратифицированного договора, он, светясь от радости, помчался коридорами потсдамского дворца в Табачную коллегию. Попросив у коллегии внимания, он схватил кубок, выпил за германскую нацию и произнес экспромтом речь, усладившую сердца прожженных мошенников Зекендорфа и Грумбкова: «Все немецкие князья — шельмы! Им и дела нет до императора и империи. И я был бы одним из них, не поступи я иначе. — Он осмотрелся и продолжил: — У нас должен быть император. Мы остаемся с Австрией, и плох немец, думающий по-другому. — Король сделал паузу. — Ни один англичанин или француз не должен нам приказывать! Я желал бы положить в колыбели своих детей пистолеты и шпаги, чтоб они могли прогнать чужаков из Германии. Иностранцы хотят нами командовать, будто они в Германии хозяева. Если французы нападут хотя бы на одну немецкую деревню, любой честный немецкий князь отдаст последнюю каплю крови, защищая ее! — Фридрих Вильгельм перевел дыхание. В немецком патриотизме король всегда признавался страстно. Он закончил свою речь: — Нельзя придумать ничего лучшего, чем созвать большой княжеский съезд, где все мы сами сможем поговорить с императором. Я первым явлюсь на него. Все должны знать, какой я патриот…»

Но радость его оказалась не слишком долгой, потому что и Вустерхаузенское соглашение, разумеется, нарушили тоже. Франция и Англия разразились потоками негодования; Софья Доротея была вне себя от ярости. Ее изобретательный план двойной свадьбы оказался в серьезной опасности. Но она и думать не желала об отступлении. Вооруженная родовой гордостью Вельфенхаузенов, она усилила напор, продолжая настраивать старших детей на «английские судьбы», плела в своих покоях новые интриги. Однако 22 июня 1727 г. умер ее отец, король Англии и Ганновера Георг I. Это серьезно подорвало надежды Софьи Доротеи. Хотя Рюдигер фон Ильген, многолетний шеф прусской внешней политики, в последние дни жизни короля Георга I успел сделать для англо-прусских отношений очень много, сближению Берлина и Лондона препятствовала серьезная антипатия между Фридрихом Вильгельмом и новым британским королем Георгом II, его шурином. Георг II вырос из того самого мальчика, терпевшего побои Фридриха Вильгельма во время совместных игр в Ганновере, у бабушки. Везде, где только можно, он теперь высокомерно отзывался о прусском короле. Он называл его либо «братцем фельдфебелем», либо «королем песочницы».[32] В ответ Фридрих Вильгельм величал Георга II «братцем кочаном» или «комедиантом».

Конечно, все это лило воду на мельницу Зекендорфа. Чем хуже были отношения Пруссии с западными державами, тем легче удавалось ему поддерживать дружбу короля-солдата с Веной. Безгранично наивный Фридрих Вильгельм в его присутствии продиктовал письмо императору 24 февраля 1728 г., где говорилось: «Даю Вашему Величеству слово короля: ничто и никогда не сможет заставить меня хоть в малейшем отступить от того, что я, в силу очень многих причин, обязан сделать для Вашего Императорского Величества. Добросовестно выполнять свои обязательства я буду до самой могилы».

Теперь берлинский дворец превратился в настоящий ад. Софья Доротея, видя, как рушатся все ее надежды, источала яд и желчь. Зекендорф сообщал в Вену: «Королева до такой степени меня ненавидит, что даже за столом получить от нее ответ мне стоит больших трудов». Но самым ужасным событием стал раздор между отцом и сыном, между Фридрихом Вильгельмом и шестнадцатилетним кронпринцем Фридрихом, начавшийся весной 1728 г. Об этой главной трагедии в жизни короля-солдата мы расскажем в следующей главе. Эта семейная драма длилась пять лет, до 1733 г.; она затрагивала вопросы жизни и смерти, доводила участников до пределов их физических и психических возможностей.

В 1729 г. Софья Доротея вновь взялась за проект двойной свадьбы. Смертельно враждуя с отцом, кронпринц Фридрих заявлял каждому, хотел тот слушать или нет, что не возьмет в жены никакую другую женщину, кроме своей английской кузины Амалии. Принцесса Вильгельмина включилась в интригу и начала искусно и осторожно форсировать сближение с Лондоном. Для Зекендорфа наступило тревожное время: английская партия начала генеральное наступление.

Британский парламент, где виги выступали за более тесное сближение с Пруссией, решил взять инициативу в свои руки. 2 апреля 1730 г. в Берлин прибыл чрезвычайный посол английского короля сэр Чарльз Хотхэм. Он передал великолепное предложение: король Георг II отказывается от всякого приданого за принцессой Вильгельминой, если она выйдет замуж за английского наследника, в то время как Амалия, выйдя замуж за кронпринца Фридриха, получит в качестве приданого 100 тысяч фунтов стерлингов и регентство в Ганновере. Лондонский парламент предложил кронпринцу беззаботно жить с юной женой в ганноверской резиденции, пока он не станет королем Пруссии.