Бал-маскарад
Бал-маскарад
В лучшие времена Версаля его двором правил владыка куда более могущественный, чем сам король: то был церемониал или, как тогда его называли, этикет. Малейший жест, шаг — все было предопределено, как в балете.
Читая хронику жизни замка, не перестаешь удивляться, каким образом все они, от принца и принцесс до самых безвестных слуг, ухитрялись держать в голове мельчайшие подробности своей роли, тем более что роли эти менялись в зависимости от места пребывания, от времени года и даже времени суток. Например, та дама, что в Версале имела право лишь на складной стул, в Марли могла сидеть на табурете, а в Рамбуйе — на стуле со спинкой. Или слуга-придверник, чья единственная обязанность состояла в открывании двери: как он мог помнить, что отворяя дверь для одних персон, он должен стоять перед дверью, а для других — позади нее? Герцоги и пэры, обладавшие правом приносить с собой в капеллу подушечку, никогда не забывали положить ее несколько наискось, а не прямо перед собой — то была привилегия лишь принцев крови. И если во время приема какого-нибудь посла главный церемониймейстер не встретил его на четвертой ступеньке лестницы, вполне мог разразиться дипломатический конфликт.
Своего апогея этикет достиг при Людовике XV: к старым обычаям, восходящим ко временам Франциска I (если не к еще более древним), прибавилось множество новых, возведенных Людовиком XIV в ранг беспрекословных требований, коим подчинялся и он сам.
Естественно, возникает представление, что хозяева дворца, где все предусмотрено до мелочей, где обязанности каждого абсолютно точно определены, должны наслаждаться предельным комфортом. Глубочайшее заблуждение! И король, и королева, и их дети («дети Франции») тоже были невольниками этикета и испытывали от него постоянное неудобство.
Когда у юных принцесс (у «медам») устраивались детские танцы, обычно вместе с приглашенными детьми приходили порадоваться их удовольствию и их матери. И тогда эти бедные маленькие танцоры, несмотря на свою увлеченность веселым кружением, были обязаны, рискуя свернуть себе шеи, не сводить глаз с лица королевы.
Как-то утром королева заметила, что ее стеганое одеяло сильно запылилось. Она робко позволила себе высказать это вслух. Замечание по иерархической лестнице было доведено до сведения младших камердинеров, те принялись отрицать свою ответственность: эта пыль находится не в их компетенции, спрашивать за нее нужно с главного камердинера-обойщика. Узнав о происшествии, тот заявил, что «его это не касается». После двухнедельных расследований наконец выяснилось, что «кровать королевы в то время, когда Ее Величество в ней не спит, считается мебелью», так что тем самым претензии следует обращать к службе, ведающей мебелью.
Ежедневно бедная Мария Лещинская, такая кроткая, уступчивая, терпеливая, подвергалась пытке обеденного ритуала. Она всегда обедала, сидя в одиночестве за маленьким столом в своей просторной передней комнате, а вокруг на почтительном расстоянии высилась молчаливая толпа придворных и просто любопытных; на такой церемонии однажды побывал Казанова.
Вот в простом наряде, с головой, покрытой чепчиком, королева садится перед прибором и, не поднимая глаз от тарелки, принимается есть. Одно блюдо ей кажется вкусным, она просит еще, и смущенно ищет взглядом среди присутствующих человека, которому могла бы выразить удовольствие. Она увидела его и негромко окликнула: «Господин де Ловендаль!»[103] — «Мадам?» — «Мне кажется, что это — фрикасе из цыплят?» — «Я того же мнения, мадам». После произнесения самым серьезным тоном этой реплики, он отступил на прежнее место. До конца обеда королева не произнесла больше ни слова.
Для парижских и провинциальных зевак ее трапезы служили большим развлечением. Поглазев на ужин супруги дофина и полюбовавшись затем зрелищем выпивающих свой бульон принцев, они потом во весь опор мчались поглядеть, как кушают десерт «медам».
При особе Людовика XV кроме телохранителей, караульной гвардии и гвардии швейцарцев состоял специальный отряд из двадцати пяти придворных, предназначенный сопровождать короля во время церемоний и посещений церкви. По этикету он никогда не должен был оставаться один. Каждое утро целая толпа смотрела, как он поднимается с постели, и каждый вечер — как он надевает ночную рубашку. Но надо думать, ему все же удавалось избегать постоянного наблюдения, так же как случалось допустить оплошность и тем, кто это наблюдение осуществлял.
Однажды вечером, войдя без всякого сопровождения в свою комнату, король столкнулся нос к носу с каким-то перепуганным типом. Упав на колени, тот объяснил, что, блуждая по замку в поисках своего товарища (такого же вора, как он сам), он заплутался и случайно забрел в королевскую комнату, откуда теперь не знает, как выбраться. Несчастный был уверен, что его повесят. Король успокоил беднягу и дал ему несколько луидоров.
Надо сказать, что войти в версальский замок и невозбранно бродить по его парадным апартаментам мог кто угодно; запрет существовал только для нищих и монахов. Самому непрезентабельному субъекту, желай он поглазеть на королевскую трапезу, достаточно было иметь при себе шпагу и шляпу под мышкой — аксессуары, которые брались напрокат у дворцовых консьержей. Такие «меры предосторожности» позволяют отнестись с полным доверием к забавному случаю, описанному в бесценных «Мемуарах» герцога де Люиня. Он не указывает даты происшествия, но приводит две его версии, ничуть не противоречащие друг другу.
Во время одного придворного бала-маскарада все отметили, что какой-то элегантный кавалер с бархатной маской на лице, одетый донкихотом, танцует с женой дофина — честь, которой удостаивались знатнейшие вельможи королевства. Короля взяло любопытство: что это за принц или герцог или молодой пэр так ловко пляшет с его невесткой? Он попросил одного из своих придворных, маркиза де Тессе,[104] расспросить незнакомца.
Не назвав своего имени, господин охотно и любезно ответил, что в бытность свою в Испании он неоднократно имел честь давать обеды господину маркизу, и без ошибки перечислил как конкретные дни приемов, так и имена других приглашенных. Разъяснение оказалось в высшей степени удовлетворительным. Де Тессе доложил королю, что прекрасный инкогнито — это благородный идальго, с заметным трудом владеющий французским, но говорящий на изысканном испанском, у которого сам маркиз, живя в Мадриде, часто обедал.
Заинтригованный, король решил сам побеседовать с таинственным и скрытным гостем. Тот без всякого смущения повторил, что имеет честь быть знакомым с господином маркизом, и дружба их такого рода, что маркиз никогда не дает обеда, в котором бы он, сеньор в маске, не принимал бы участия. В этом рассказе о себе он обнаружил столько живости и приятной обходительности, что из двух собеседников в затруднении оказался король, человек от природы застенчивый и не слишком разговорчивый. Растерявшийся от бойкой речи прекрасной маски и убежденный, что имя и титул этого испанского гранда не замедлят раскрыться, он позволил ему вновь танцевать со своей невесткой. Наверняка и у принцессы не возникало ни малейших сомнений по поводу очаровательного и загадочного кавалера.
Король о нем больше не вспоминал, но маркиз де Тессе продолжал недоумевать. Отныне всякий его обед сопровождался усилием обнаружить среди своих друзей и прочих высокородных гостей того испанца, который имел высокую честь вызвать к себе интерес Его Величества. Но все его старания были напрасны…
Однажды, обсуждая со своим главным поваром, уроженцем Мадрида, предстоящий прием, он спросил, не может ли тот помочь распознать неуловимое существо, мелькнувшее на придворном маскараде. «Ничего не может быть проще», — ответил повар. Пусть только ему дадут твердое обещание, что имя неизвестного, кем бы он ни оказался, останется в тайне, и никакого наказания засим не последует. После чего он признался, что это был он сам… Дочь Франции держал в своих объятиях повар!..
Убежден, что этот предприимчивый испанец (если он оставил потомство) должен был иметь какое-то отношение к появлению на свет севильского цирюльника, того самого Фигаро, чью блистательную дерзость воспел Бомарше.