Глава CXXI

Глава CXXI

Дрожащий житель города разбудил меня со словами, что Абд эль Кадир готовит бунт. Я послал к Нури Саиду, радуясь, что алжирский глупец сам роет себе яму. Он созвал своих людей, объявил им, что все эти шерифы — всего лишь английские ставленники, и заклинал их нанести удар во имя религии и халифа, пока еще не поздно. Они, простые прихлебатели, в которых въелась привычка к послушанию, последовали его словам и готовили нам войну.

Друзы, запоздалые услуги которых я этой ночью резко отказался вознаграждать, вняли ему. Это были сектанты, которым не было дела ни до ислама, ни до халифа, ни до турок, ни до Абд эль Кадера: но бунт против христиан означал поживу и, возможно, погромы среди маронитов. Поэтому они схватились за оружие и принялись крушить открытые лавки.

Мы до этого момента сдерживались, потому что не были настолько многочисленны, чтобы отбросить наше превосходство в оружии и драться в темноте, где равны дурак и настоящий мужчина. Но когда наметился рассвет, мы двинули людей в верхний пригород и вытеснили бунтовщиков к прибрежным районам в центре города, где улицы пересекали мосты, и легко было удержать контроль.

И тогда мы увидели, как ничтожна была проблема. Нури Саид прикрывал выступление отрядами пулеметчиков, которые длинной очередью заградили путь и притиснули мятежников к пустым стенам. К ним загнали их наши отряды по расчистке. Ужасный шум заставил друзов побросать награбленное и обратиться в бегство по боковым улицам. Мохаммед Саид, не такой храбрый, как его брат, был взят в своем доме и заключен в городской палате. У меня снова чесались руки расстрелять его, но я ждал, пока у нас не окажется второй.

Однако Абд эль Кадер скрылся в глубь страны. В полдень все было кончено. Когда дело начиналось, я связался с Шовелем, который сразу предложил свои войска. Я поблагодарил его и попросил, чтобы второй отряд кавалерии был у турецких бараков (на ближайшем посту) и стоял, ожидая вызова; но сражение было слишком мелким, чтобы их вызывать.

Самые громкие последствия все это имело среди журналистов в гостинице, стена которой послужила одной из преград. Им не довелось еще как следует окунуть свои перья в кровь за всю кампанию, которая летела быстрее, чем их машины; но вот Бог послал происшествие прямо под окна их спален, и они писали и телеграфировали, пока Алленби в Рамле не встревожился; он направил мне их депешу, в которой были помянуты две балканские войны и пять армянских боен, но автор не мог припомнить мясорубки, подобной сегодняшней: улицы были вымощены трупами, по канавам бежала кровь, и разбухшая от крови Барада[130] окрасила в багровый цвет все городские фонтаны! В ответ я послал список жертв, насчитывающий пять убитых и десять раненых, с указанием ранений. Трое из этих жертв пали от беспощадного револьвера Киркбрайда.

Друзы были изгнаны из города, оставив лошадей и винтовки в руках жителей Дамаска, которых мы поставили на случай тревоги в охранные патрули. Они придали городу воинственный вид, патрулируя до полудня, когда все снова успокоилось, и уличное движение восстановилось; и разносчики снова повезли свои сладости, ледяные напитки, цветы и маленькие хиджазские флажки.

Мы вернулись к организации общественных служб. Лично для меня забавным событием стал официальный вызов от испанского консула, лощеной англоговорящей персоны, который представился поверенным в делах семнадцати наций (включая всех сражавшихся, кроме турок) и тщетно искал легитимно утвержденные власти в городе.

За обедом доктор-австралиец умолял меня ради человечности обратить внимание на турецкий госпиталь. Я окинул в уме три наших госпиталя, военный, гражданский и при миссии, и сказал ему, что о них заботятся, насколько позволяют наши средства. Арабы не могут приготовить лекарства, и Шовель тоже не может нам их дать. Врач настаивал, описывая огромное число мерзостных помещений без единого офицера-медика или дежурного, набитых мертвыми или умирающими; в основном дизентерия, но, по меньшей мере, есть случаи брюшного тифа, и остается только надеяться, что нет сыпного тифа или холеры.

По его описанию я узнал турецкие бараки, занятые двумя австралийскими отрядами городского резерва. Там, где часовые у ворот? Да, сказал он, именно там, но там полно больных турок. Я пришел туда и вступил в переговоры с часовыми, которым показалось подозрительным, что я пришел один и пешком. Им дали приказ держать местных жителей отсюда подальше, а то как бы они не перебили пациентов — полное непонимание того, как арабы ведут войну. Наконец моя английская речь помогла мне пройти мимо небольшой будки, где в саду были две сотни несчастных пленных, истощенных и в отчаянии.

Я крикнул сквозь массивную дверь барака в пыльный гулкий коридор. Никто не ответил. Огромный заброшенный двор, наполненный солнцем, был запущен и завален мусором. Часовой сказал мне, что тысячи пленных отсюда вчера ушли в лагерь за городом. С тех пор никто не входил и не выходил. Я прошел к дальнему проходу, слева от которого был коридор, закрытый ставнями, черный после ослепительного солнца оштукатуренного двора.

Я шагнул и почувствовал тошнотворную вонь: и, когда мои глаза привыкли к темноте, увидел тошнотворное зрелище. Каменный пол был покрыт мертвыми телами, лежащими в ряд, кто-то в полной форме, кто-то в нижнем белье, кто-то совсем голый. Их было, кажется, около тридцати, и по ним ползали крысы, прогрызавшие в их толще влажные красные дорожки. Несколько трупов были почти свежими, может быть, однодневной или двухдневной давности: другие, видимо, были здесь долго. Плоть некоторых вздулась и была желто-сине-черной. Многие уже распухли вдвое или втрое, их раздутые головы скалились черными ртами сквозь челюсти, заросшие щетиной. У кого-то самые мягкие части отвалились. Некоторые трупы были открытые и жидкие от разложения.

За ними виднелась огромная комната, из которой мне послышался стон. Я пробрался к ней по мягкому ковру тел, одежда на которых, желтая от испражнений, сухо потрескивала у меня под ногами. Внутри палаты воздух был сырой и застоявшийся, и одетый батальон на переполненных кроватях лежал так тихо, что я подумал — они тоже мертвы. Они застыли на зловонных тюфяках, жидкие экскременты с которых капали и застывали на цементном полу.

Я прошел немного между их рядами, придерживая свою белую одежду, чтобы не запачкать босые ноги в лужах: когда внезапно услышал вздох и резко повернулся, встретив открытые слезящиеся глаза человека, протянувшего ко мне руки; искривленные губы его шелестели: «Аман, аман» (пощады, пощады, сжальтесь). По палате прошла коричневая волна, когда некоторые попытались поднять руки, и слабый шорох, как от опадающих листьев, когда они бессильно роняли их обратно на кровати.

Ни один из них не был в силах говорить, но что-то вызвало у меня смех от этого одновременного шепота, как по команде.

Несомненно, все последние два дня им предоставлялся случай повторить эту мольбу, каждый раз, когда любопытный солдат заглядывал в их зал и уходил.

Я побежал через арку в сад, по которому австралийцы были размещены рядами, и потребовал у них отряд рабочих. Они отказали. Инструменты? У них нет. Врачи? Заняты. Пришел Киркбрайд; наверху, как мы слышали, были турецкие врачи. Мы вломились в дверь и нашли семь человек в ночных халатах, сидящих на неприбранных кроватях в большой комнате и кипятивших кофе. Мы быстро им внушили, что следует разделить живых и мертвых и подготовить мне через полчаса список их номеров. Могучее телосложение и тяжелые сапоги Киркбрайда помогали ему наблюдать за этой работой, а я тем временем пришел к Али Риза-паше и попросил его выделить нам одного из четырех армейских врачей.

Когда он пришел, мы собрали пятьдесят самых пригодных пленных в будке в качестве рабочего отряда. Мы купили печенья и накормили их: потом вооружили турецкими инструментами и поставили копать общую могилу на заднем дворе. Австралийские офицеры запротестовали, утверждая, что это место не годится, от него пойдет запах и вынудит их покинуть сад. Я резко ответил, что, дай-то Бог, так оно и будет.

Было жестоко заставлять работать таких изнуренных и больных людей, как наши несчастные турки, но в спешке не было выбора. Под пинками и ударами своих сержантов, готовых служить победителям, они наконец стали послушны. Мы начали работу с углубления в шесть фунтов с одной стороны сада. Эту яму мы попытались углубить, но внизу был цемент, и тогда я сказал, что достаточно расширить края. Рядом была негашеная известь, которая покрыла бы тела как следует.

Доктор сообщил, что у нас пятьдесят шесть мертвых, двести умирающих, семьсот больных вне опасности. Мы составили отряд — носить на носилках трупы, из них некоторые было легко поднимать, другие приходилось собирать по кускам на лопаты. Носильщикам едва хватало сил на работу; прежде чем все закончилось, мы прибавили тела двух из них к груде мертвецов в яме.

Могила была для них мала, но их масса была такой жидкой, что каждое новое тело, брошенное туда, падало мягко, и края немного расползались под его весом. Прежде чем работа была завершена, настала полночь, и я отпустил себя в кровать, измотанный, поскольку не проспал и трех часов с тех пор, как мы покинули Дераа четыре дня назад. Киркбрайд (годами мальчишка, он в эти дни работал за двоих мужчин) остался, чтобы закончить погребение и забросать могилу землей и известью.

В гостинице ждала связка срочных дел: несколько смертных приговоров, новый судебный чиновник, предстоящий утром дефицит овса, если поезд не заработает. А еще — жалоба от Шовеля, что кое-кто в арабских войсках неохотно отдает честь австралийским офицерам!