Глава СХХ

Глава СХХ

Пока мы обсуждали церемониальные тонкости, каждого из нас ждала куча работы, внутренней и внешней. Было досадно разыгрывать подобную роль: а потом, выигранная игра в роли захватчика оставила во мне противный привкус, испортивший мне вступление в город не меньше, чем я испортил его Шовелю. Легкие птицы обещаний, так свободно рассылаемые нами по Аравии, когда Англия была в нужде, теперь, к ее смущению, возвращались обратно. Однако курс, который я наметил для нас, на поверку оказывался правильным. Еще двенадцать часов, и мы будем в безопасности, а арабы — на такой сильной позиции, что смогут, протянув руку сквозь неразбериху и алчность политиков, удержать от нас свою сладкую добычу.

Мы пробрались назад в палату, чтобы вступить в схватку с Абд эль Кадером, но он до сих пор не вернулся. Я послал за ним, за его братом и за Насиром; и получил отрывистый ответ, что они спят. Мне бы тоже поспать не мешало; но вместо этого четверо-пятеро из нас перекусили в вычурном зале, сидя на золотых покосившихся стульях вокруг золотого стола, тоже с неприлично покосившимися ножками.

Я объяснил и рассказал посланнику, что собираюсь делать. Он исчез, и через несколько минут вошел родич алжирцев, очень встревоженный, и сказал, что они идут. Это была неприкрытая ложь, но я ответил, что это хорошо, ведь еще полчаса — и мне придется собрать британские войска и присматривать за ними как следует. Он торопливо убежал; и Нури Шаалан спокойно спросил, что я собираюсь делать.

Я сказал, что смещу Абд эль Кадера и Мохаммеда Саида, чтобы до прихода Фейсала назначить на их место Шукри; и сделаю это тактично, потому что мне было отвратительно оскорблять чувства Насира, и у меня не хватило бы сил, если бы мне противостояли. Он спросил — разве англичане не придут? Я ответил: «Конечно, придут», но беда была в том, что потом они могли не уйти. Он немного подумал и сказал: «Руалла в твоем распоряжении, если ты сделаешь все, что собираешься, и сделаешь быстро». Без промедления старик вышел собрать для меня свое племя. Алжирцы пришли на встречу со своими охранниками и с жаждой убийства в глазах; но по пути увидели множество угрюмых соплеменников Нури Шаалана; Нури Саид и его регулярные войска на площади; а внутри моя беспокойная охрана прогуливалась по вестибюлю. Они ясно увидели, что игра окончена: но встреча была бурной.

Силой полномочий, данных мне как посланнику Фейсала, я объявил их гражданское правительство Дамаска смещенным и назвал Шукри-пашу Айюби действующим военным губернатором. Нури Саид назначался комендантом войск; Азми — генерал-адъютантом;, Джемиль — начальником общественной безопасности. Ответ Мохаммеда Саида был язвительным — он заклеймил меня как христианина и англичанина, призвав Насира утвердить себя.

Бедный Насир, которому было очень не по себе, мог только сидеть и бессильно смотреть на ссору своих друзей. Абд эль Кадер вскочил и стал обливать меня ядовитой бранью, распаляя себя до белого каления. Его мотивы были догматическими, иррациональными: и я не прислушивался к ним. Это взбесило его еще больше: внезапно он прыгнул вперед, выхватив кинжал.

Как молния, Ауда оказался рядом с ним, старик ощетинился яростью, которую удалось подавить утром, и рвался в бой. Для него было бы счастьем разорвать кого-нибудь в клочья, на этом самом месте, собственными ручищами. Абд эль Кадер был укрощен, и Нури Шаалан положил конец препирательствам, сообщив собранию (а собрание было огромным и разъяренным), что руалла на моей стороне, и больше вопросов не было. Алжирцы встали и удалились из зала в высокую башню. Меня убеждали, что их следует схватить и застрелить; но я не мог заставить себя бояться их злости, а также подать арабам пример предупредительного убийства как части политики.

Мы перешли к работе. Нашей целью было арабское правительство с достаточно обширными и местными корнями, чтобы обратить к делу энтузиазм и самопожертвование восставших, переведенные в термины мирного времени. Нам пришлось оставить в стороне некоторых из прежних личностей-пророков, на фундаменте, способном выдержать те девяносто процентов населения, что были слишком устойчивыми для восстания, и на их устойчивости должно было теперь покоиться новое государство.

Повстанцы, особенно победившие повстанцы, неизбежно являются плохими подчиненными и еще худшими правителями. Печальным долгом Фейсала было избавиться от своих боевых товарищей и заменить их элементами, которые были больше всего полезны турецкому правительству. Насир был слишком в малой степени политическим философом, чтобы почувствовать это. Нури Саид знал это, знал и Нури Шаалан.

Они быстро собрали ядро штаба и выступили вперед командой. История говорила, что следует предпринять обыденные шаги: назначения, канцелярия и департаментский распорядок. Сперва — полиция. Были выбраны комендант и помощники: распределены участки: временная оплата, ордера, униформа, функции. Машина заработала. Затем пришла жалоба на водоснабжение. Водопроводная труба была испорчена из-за трупов людей и животных. Инспекторат вместе с рабочими отрядами решил эту проблему. Были набросаны указания на случай чрезвычайной ситуации.

День все тянулся, люди были на улицах, мятежные. Мы выбрали инженера для руководства электростанцией, настаивая, чтобы любой ценой город был этой ночью освещен. Возобновление света на улицах было бы самым значительным доказательством того, что пришел мир. Это было сделано, и этому сияющему покою был многим обязан порядок в первый вечер победы; хотя наша новая полиция была исполнена рвения, и важные шейхи из многих кварталов помогали в их дозоре.

Затем — санитария. Улицы были полны мусора от разбитой армии, брошенных тележек и машин, грузов, материалов, трупов. Тиф, дизентерия и пеллагра[128] свирепствовали среди турок, и, когда я проезжал по улицам, в каждой тени умирали страдальцы. Нури подготовил отряды уборщиков, чтобы провести первую чистку забитых дорог и открытых мест, распределил своих врачей по госпиталям, обещая на следующий день лекарства и пищу, если они найдутся.

Далее, пожарная бригада. Местные машины были разбиты немцами, и армейские склады боеприпасов все еще горели, угрожая всему городу. Бросили клич в поисках механиков; и обученные люди, призванные на службу, были посланы локализовать возгорание. Теперь тюрьмы. Стража и заключенные исчезли из них одновременно. Шукри обратил это в нашу пользу, объявив гражданскую, политическую и военную амнистию. Граждан следовало разоружить — или, по крайней мере, убедить не носить винтовок. Средством к этому была прокламация, за которой последовали добродушные шутки, соединенные с деятельностью полиции. Это помогло нам сделать все, не вызвав злобы, в три-четыре дня.

Общественные работы. Бедняки целыми днями почти голодали. Было организовано распределение поврежденной пищи из армейских складов. После этого продовольствие следовало обеспечить в целом. Столица через два дня могла быть охвачена голодом: в Дамаске припасов не было. Наладить временное снабжение из ближних деревень было просто, если бы мы восстановили доверие, обеспечили охрану дорог и заменили вьючных животных, которых забрали турки, другими, из числа захваченных. На содействие британцев рассчитывать не следовало. Мы расстались с собственными животными, нашим армейским транспортом.

Налаживание продовольственного обеспечения требовало железной дороги. Стрелочников, машинистов, кочегаров, рабочих, железнодорожников требовалось найти и немедленно нанять. Затем телеграф: младший персонал был в нашем распоряжении: директоров надо было найти, а также выслать рабочих на линию, чтобы починить систему. Почта могла день-два подождать: но квартиры для нас и для британцев были срочным делом: а также возобновление торговли, открытие лавок, и как следствие, рынок и приемлемое денежное обращение.

Денежное обращение было в ужасном состоянии. Австралийцы нахватали миллионы турецких банкнот, единственных, что были в ходу, и обесценили их до нуля, швыряясь ими направо и налево. Один солдат дал банкноту в пятьсот фунтов парню, который три минуты подержал его лошадь. Янг попробовал свою руку в том, чтобы поддержать обращение последними остатками нашего золота из Акабы; но надо было установить новые цены, включив печатный станок; и едва с этим справились, возникла потребность в газете. К тому же, как преемники турецкого правительства, арабы должны были поддерживать его отчетность о налогах и собственности: а также реестр населения. А старые служащие в это время участвовали в триумфальном празднестве.

Реквизиции имущества осаждали нас, а мы были еще полуголодными. У Шовеля не было фуража, зато было сорок тысяч лошадей, которых надо было кормить. Если ему не прибудет фураж, он отправится его искать, и вновь зажженная свобода будет задута, как спичка. Статус Сирии зависел от удовлетворения его нужд: а мы не могли ожидать большой благосклонности от его суда.

В общем, вечер был занятой. Мы достигли очевидной цели, делегировав управленческую работу (слишком часто, среди нашей спешки, в недостойные руки) и резко сократив эффективность. Учтивый Стирлинг, даровитый Янг и быстрый Киркбрайд как нельзя лучше прикрывали открытую властность арабских офицеров.

Нашей целью был скорее фасад, чем завершенное здание. Дела шли так бешено и так хорошо, что, когда я покинул Дамаск четвертого октября, у сирийцев было de facto свое правительство, продержавшееся два года без помощи иностранцев, в захваченной стране, опустошенной войной, вопреки противодействию важных составляющих среди союзных сил.

Позже я сидел один в комнате, работая и продумывая твердый путь, насколько позволяли воспоминания лихорадочного дня, муэдзины начали воссылать призывы к последней молитве во влажной ночи, над огнями праздничного города. Один, звучным голосом, особенно приятным, взывал над моим окном с ближайшей мечети. Я поймал себя на том, что невольно разбираю его слова: «Един Бог велик; свидетельствую, что нет богов, кроме Бога, и Мохаммед пророк его. Придите на молитву; придите под защиту. Един Бог велик; нет бога — кроме Бога».[129]

В завершение он понизил голос на два тона, почти до разговорной речи, и мягко добавил: «И Он очень добр сегодня к нам, о народ Дамаска!» Шум утих, как будто каждый внял призыву к молитве в эту первую ночь их совершенной свободы. И тогда мое воображение среди этой ошеломляющей тишины показало мне мое одиночество и недостаток разума в этом порыве: поскольку лишь для меня из всех, услышавших эти слова, событие было печальным, и слова не имели смысла.