Глава CXVII

Глава CXVII

Ближайшие две тысячи, похоже, больше подходили нам по величине. Мы могли встретить их с половиной наших регулярных войск и двумя пушками Пизани. Таллал был обеспокоен, потому что их путь намечался через Тафас, его родную деревню. Он решил, что надо скорее двигаться туда и захватить хребет к югу от нее. К несчастью, когда люди так устали, «скорее» было понятием относительным. Я поскакал со своим отрядом в Тафас, надеясь занять позицию рядом, в тени, и вести бой, отступая, пока не подойдут остальные. На полпути нам встретились верховые арабы, которые гнали стадо раздетых пленных к Шейх-Сааду. Они гнали их безжалостно, их бледные спины были все в синяках, но я не вмешивался, потому что это были турки из полицейского батальона в Дераа, от чьих беззаконий крестьянство всей округи множество раз исходило слезами и кровью.

Арабы рассказали нам, что турецкая колонна — уланский полк Джемаль-паши — уже входит в Тафас. Когда мы увидели деревню, то обнаружили, что они ее взяли (оттуда слышались случайные выстрелы) и остановились вокруг. Небольшие столбы дыма поднимались между домами. На возвышении, заросшем колючками по колено, стояли оставшиеся старики, женщины и дети, рассказывая ужасные истории о том, что случилось, когда турки ворвались сюда час назад.

Мы залегли в дозор, и увидели, как вражеские войска уходят с места сбора за домами. Они выстроились правильным порядком по направлению к Мискину — уланы в авангарде и в арьергарде, соединенные в колонну силы пехоты с пулеметами на флангах, а пушки и весь транспорт были в центре. Мы открыли огонь по голове их колонны, когда они показались между домами. В ответ они обратили против нас две полевые пушки. Шрапнель как обычно, давала перелет и летала у нас над головами, не причиняя вреда.

Подошел Нури вместе с Пизани. Перед их рядами ехал Ауда абу Тайи, в предвкушении боя, и Таллал, сходивший с ума от рассказов его людей о бедствиях, разразившихся над деревней. Теперь ее покидали последние из турок. Мы проскользнули позади них, чтобы положить конец мучительному ожиданию Таллала, а наша пехота заняла позицию и открыла сильный огонь из «хочкисов»; Пизани двинул вперед половину своей батареи вместе с ними; и французская взрывчатка смешала их арьергард.

Деревня безмолвно лежала в медленных завитках белого дыма, когда мы подъехали на разведку. Среди высокой травы были видны какие-то серые груды, приникшие к земле, так, как лежат трупы. Мы отвернулись от них, понимая, что они мертвы; но от одной из них заковыляла прочь маленькая фигурка, как будто пытаясь скрыться от нас. Это было дитя трех-четырех лет, его грязная одежда была вся в пятнах крови, от плеча и по всему боку, вытекавшей из большой рваной раны, видимо, нанесенной пикой туда, где шея соединялась с туловищем.

Ребенок пробежал несколько шагов и крикнул, поразительно громко (все вокруг было в полном молчании): «Не бей меня, баба[127]». Абд эль Азиз, задыхаясь — это была его деревня, и дитя могло быть из его родни — бросился на землю со своего верблюда и замер рядом с ним в траве на коленях. Его внезапное движение напугало ребенка, потому что он протянул руки, силясь заплакать; но не заплакал, а повалился на землю, и кровь снова полилась по его одежде; потом, я думаю, он умер.

Мы ехали мимо тел других мужчин, женщин и еще четырех детей, очень грязных на вид при дневном свете, ехали к деревне; теперь мы знали, что ее безмолвие означало смерть и ужас. На окраине были низкие глиняные стены, загоны для овец, и на одной из них виднелось что-то красно-белое. Я пригляделся и увидел тело женщины, перекинутое через стену животом вверх и пригвожденное штыком, жутко торчащим наполовину между ее голыми ногами. Она была беременна, и вокруг лежали другие, наверное, человек двадцать, убитых разнообразными способами, но разложенных с извращенным вкусом.

Зааги разразился диким приступом смеха, еще более отчаянного под теплым солнцем и среди чистого горного полуденного воздуха. Я сказал: «Лучшие из вас принесут мне как можно больше турок мертвыми», — и мы обратились вслед за удаляющимся врагом, пристреливая по пути тех, кто отбился в дороге и умолял нас сжалиться. Один раненый турок, полураздетый, не мог стоять, он сидел и плакал перед нами.

Абдулла отвернул верблюда, но Зааги с бранью преградил ему путь и всадил три пули из автомата в его обнаженную грудь. Кровь брызгала, пока билось его сердце, тук, тук, тук, все медленнее и медленнее.

Таллал видел все, что видели мы. Он издал стон, как раненое животное, потом поскакал на возвышение и застыл там на своей лошади, весь дрожа и не сводя глаз с турок. Я двинулся, чтобы заговорить с ним, но Ауда поймал мои повода и остановил меня. Таллал медленно-медленно натянул вокруг лица головной платок, и вот, казалось, овладел собой, потому что, вонзив шпоры в бока лошади, поскакал очертя голову, пригнувшись и раскачиваясь в седле, прямо на главные силы врага.

Он долго скакал вниз по мягкому склону и через ущелье. Мы застыли, как каменные, пока он мчался вперед, цокот подков неестественно громко отдавался в наших ушах, потому что мы прекратили стрельбу, и турки тоже. Обе армии ждали; и он скакал в вечерней тишине, пока не приблизился к врагу. Тогда он выпрямился в седле и дважды прокричал свой боевой клич: «Таллал, Таллал!» оглушительным голосом. Сразу же загрохотали их винтовки и пулеметы, и он, вместе с лошадью, изрешеченный пулями, упал мертвым на острия пик.

Ауда был холоден и мрачен. «Да смилостивится над ним Бог; мы отплатим за него». Он дернул повода и медленно двинулся на врага. Мы созвали крестьян, опьяненных страхом и кровью, и послали их с двух сторон против отступающей армии. В сердце Ауды пробудился старый боевой лев, снова сделав его нашим природным, неизбежным вождем. Умелым маневром он загнал турок на неровную землю и расколол их на три части.

Третья часть, самая малая, в основном состояла из немецких и австрийских пулеметчиков рядом с тремя автомобилями, и горстки верховых офицеров и солдат. Они сражались великолепно и отбрасывали нас снова и снова, вопреки нашему упорству. Арабы бились, как дьяволы, пот слепил глаза, от пыли першило в горле; пламя жестокости и мщения, пылавшее в наших телах, так корчило их, что они были едва способны стрелять. По моему приказу мы не брали пленных, единственный раз за всю нашу войну.

Наконец мы прорвались через этот стойкий отряд и стали преследовать два оставшихся. Они были в панике; и к заходу солнца мы истребили всех, кроме ничтожных остатков, уцелевших за счет тех, кого они потеряли. Отряды крестьян вливались в нашу атаку. Сначала у них было одно оружие на пять-шесть человек; но затем один захватывал в бою штык, другой — саблю, третий — пистолет. Через час те, кто пришел пешком, были на ослах. Потом у каждого уже было по винтовке и по лошади. Когда наступила ночь, лошади были навьючены, а по плодородной равнине были разбросаны тела убитых людей и животных. В безумии, порожденном ужасами Тафаса, мы убивали, убивали, стреляя даже в головы упавшим и в животных, как будто их смерть и потоки крови могли утолить наши муки.

Только один отряд арабов, не слышавший наших вестей, взял пленными последние две сотни людей из центрального отряда. Они сопротивлялись недолго. Я подошел узнать, в чем дело, и был бы не слишком против того, чтобы оставить уцелевшим жизнь, как свидетелям расплаты за Таллала; но позади них человек на земле что-то истошно закричал арабам, и они, бледные, подвели меня к нему. Это был один из нас, с раздробленным бедром. Кровь хлынула, залив вокруг него всю землю, и он остался умирать; но даже тогда его не пощадили. В духе сегодняшнего дня, его мучили и дальше — плечо и вторую ногу ему пригвоздили штыками к земле, как у насекомого на булавках.

Он был в полном сознании. Когда мы спросили: «Хассан, кто это сделал?» — он поднял глаза на пленных, которые жались друг к другу, совершенно сломленные. Они ничего не сказали, прежде чем мы открыли огонь. Наконец их куча уже не двигалась; и Хассан был мертв; и мы снова сели в седло, и медленно поехали домой (домом для меня был ковер в трех-четырех часах езды отсюда, в Шейх-Сааде), во мраке, где теперь было так зябко, когда зашло солнце.

Но что мне было до ран, боли и усталости — я не мог отделаться от мыслей о Таллале, великолепном вожде, отличном наезднике, учтивом и сильном товарище в дороге; и через некоторое время мне привели другого верблюда, и я вместе с одним из своих охранников поехал сквозь ночь, чтобы присоединиться к нашим людям в погоне за более крупной колонной из Дераа.

Было совсем темно, сильные порывы ветра настигали нас с юга и с запада; и только по звукам выстрелов вокруг да по случайным вспышкам снарядов мы могли приблизиться к месту боя. На каждом поле, в каждой долине турки вслепую пробирались к северу. Наши не отставали от них. Ночная тьма прибавила им дерзости, и теперь они приближались к врагу. Каждая деревня, куда перекатывался бой, подхватывала его; и черный, ледяной ветер был безумным от огня винтовок, криков, турецких залпов и дикой скачки, когда в неистовстве схлестывались отряды с той и другой стороны.

Враг пытался остановиться и разбить лагерь на закате, но Халид снова поверг их в бегство. Кто-то двинулся, кто-то остался. Многие свалились на пути во сне от усталости. Они сбились со строя, потеряли связь и блуждали среди взрывов покинутыми группками, готовые стрелять или убегать, натыкаясь на нас или друг на друга; и арабы были так же разобщены и почти так же неуверенны.

Исключением были немецкие подразделения; и здесь впервые я почувствовал гордость за врага, убившего моих братьев. Они были за две тысячи миль от дома, без надежды, без провожатых, в условиях, достаточно безумных, чтобы сломить самые крепкие нервы. Но их отряды держались вместе, твердым строем, прокладывая путь посреди турецко-арабского крушения, как корабли-броненосцы, высокомерные и молчаливые. Когда их атаковали, они вставали, занимали позицию, стреляли по порядку. Ни спешки, ни плача, ни замешательства. Они были великолепны.

Наконец я нашел Халида и приказал ему отозвать руалла, оставляя этот путь времени и крестьянам. Возможно, более тяжелая работа ждала на юге. На закате по равнине прошел слух, что в Дераа пусто, и Трад, брат Халида, с доброй половиной аназе ускакал туда, чтобы это проверить. Я опасался, как повернется дело для него, поскольку там еще могли оставаться турки, а другие могли пробиваться туда вдоль железной дороги и через горы Ирбид. На самом деле, пока Бэрроу, о котором нам докладывали в последний раз, что он задержался в Ремте, не потеряв связь с врагом, там должен был быть еще сражающийся арьергард.

Я хотел, чтобы Халид пришел на подмогу своему брату. После того, как час или два вокруг вызывали добровольцев, за ним бросились сотни людей на лошадях и верблюдах. На пути в Дераа он настиг несколько подразделений турок под светом звезд и прибыл, обнаружив Трада в полном владении городом. Он пробился сюда в поздних сумерках, взял станцию с наскока, перемахнул через траншеи и стер в порошок скудные остатки турок, еще пытавшихся сопротивляться.

С помощью местного населения руалла разграбили лагерь, найдя особенно много добычи в полыхающих складах, с опасностью для жизни, когда обваливались крыши; но то была одна из таких ночей, когда человек теряет рассудок, когда собственная смерть кажется невозможной, сколько бы людей ни умирало справа и слева, и когда человеческие жизни — игрушки, которые ломают и выбрасывают.

Шейх-Саад пережил тревожный вечер среди волнений, стрельбы и криков; крестьяне угрожали перебить всех пленных, чтобы еще отомстить за Таллала и его деревню. Дееспособных шейхов здесь не было — они сражались с турками, и отсутствие их и их приближенных лишило арабский лагерь опытных вождей, их ушей и глаз. Проснулись дремавшие раздоры между кланами от жажды крови после этого дня убийств; Насир и Нури Саид, Янг и Уинтертон сохраняли мир неимоверными усилиями.

Я добрался до них после полуночи и нашел посланников Трада, только что из Дераа. Насир уехал, чтобы присоединиться к ним. Я хотел бы заснуть, ведь это уже четвертую ночь я проводил в седле; но мой ум не позволял мне чувствовать, как устало тело; и после двух часов утра я сел на третьего верблюда и бросился к Дераа, снова через Тафас, обойдя темнеющую деревню.

Нури Саид и его штаб ехали той же дорогой, наступая с конной пехотой, и наши отряды вместе торопились успеть до рассвета. Затем нетерпение и холод больше не позволяли мне ехать обычным шагом. Я дал волю своей верблюдице — это была величественная, своенравная Баха — и она широким шагом ринулась по полю, перегоняя моих усталых спутников на одну милю за другой, двигаясь, как поршень в машине; и так я вступил в Дераа на рассвете совершенно один.

Насир был в доме мэра, организуя военное правление, полицию и разведку местности; я дополнил его идею, поставив охрану у насосов, в депо и рядом с тем, что осталось от мастерских и складов. Затем, после часовой беседы, я публично выстроил программу того, что потребует ситуация, если они не хотят ее упустить. Бедный Насир глядел на меня, озадаченный.

Я навел справки о генерале Бэрроу. Человек, только что прискакавший с севера, сообщил нам, что его обстреляли англичане, когда те развертывались, чтобы атаковать город. Чтобы предотвратить подобные происшествия, Зааги и я поскакали по Бувейбу, на гребне которого можно было разглядеть сильный пост индийских пулеметчиков. Они испытали на нас свое оружие, гордясь такими великолепно одетыми мишенями. Однако показался офицер и несколько британских солдат, с ними я и объяснился. Действительно, они были в центре окружающего движения на Дераа, и, пока мы осматривались, их аэропланы бомбили злосчастного Нури Саида, подъезжавшего к станции. Это было наказание за проигранную скачку из Шейх-Саада: но, чтобы это остановить, я поспешил туда, где генерал Бэрроу инспектировал аванпосты на машине.

Я рассказал ему, что мы провели ночь в городе, и что стрельба, которую он слышал, была стрельбой в воздух. Он был резок со мной; но я не склонен был его щадить, потому что он целые сутки промешкал на водопое у скудных колодцев Ремте, хотя карта показывала ему впереди озеро и реку в Мезерибе, на дороге, по которой бежал враг. Однако ему приказали отправляться в Дераа, туда он и собирался.

Он сказал, чтобы я ехал рядом; но его лошадям не понравился мой верблюд, и генеральский штаб жался к канаве, в то время как я спокойно ехал посреди дороги. Он сказал, что должен поставить в деревне часовых, чтобы держать население в порядке. Я мягко объяснил, что арабы поставили своего военного губернатора. У колодцев он сообщил, что его саперы должны осмотреть насосы. Я ответил, что с радостью приму их помощь. Мы разожгли топки и через час надеемся напоить его лошадей.

Он фыркнул, что мы здесь устроились как дома; на его попечении остается только станция. Я указал, что паровоз движется к Мезерибу (где наш маленький шейх не дал туркам взорвать мост Телль эль Шехаб, который был теперь во владении арабов), и попросил, чтобы его часовым дали инструкции не вмешиваться в работу нашей железной дороги.

У него не было приказов относительно статуса арабов. Эту службу сослужил нам Клейтон, считавший, что мы достойны того, чего сумеем добиться: и вот Бэрроу, который пришел, считая их завоеванным народом, хоть и был ошеломлен моим спокойным заверением, что он мой гость, не мог ничего поделать и должен был примириться с этим. Моя голова в эти минуты работала изо всех сил, чтобы ради нашей общей пользы предупредить те роковые первые шаги, которыми британцы, лишенные воображения, действуя из самых лучших побуждений, обычно лишали уступчивых местных жителей дисциплины, порождаемой ответственностью, и создавали ситуацию, исправление которой требовало нескольких лет волнений, попеременных реформ и бунтов.

Я изучил Бэрроу и был к нему готов. За несколько лет до того он опубликовал свой символ веры в Страх как главное побуждение человека к действиям на войне и в мирное время. Я же теперь считал страх низким и переоцененным мотивом, это средство не могло удерживать свое действие, хоть и возбуждающее, но ядовитое, и каждая его инъекция поглощала все больше от той системы, к которой применялась. Я не собирался вступать в союз с его педантичным убеждением, что людей стоит только запугать, и они поднимутся до небес; лучше было бы нам с Бэрроу разойтись сразу же. Мой инстинкт сразу бы это спровоцировал. Поэтому я был колючим и высокомерным.

Бэрроу сдался, попросив меня найти ему фураж и провиант. И действительно, скоро дела пошли на лад. На площади я показал ему на шелковое знамя Насира, вывешенное на балконе обугленного здания правительства, охраняемое внизу зевающими часовыми. Бэрроу вытянулся и резко отдал честь; одобрительная дрожь прошла по рядам арабских офицеров и солдат.

Вернувшись, мы постарались держать наше самоутверждение в границах политической необходимости. Всем арабам мы внушили, что эти индийские войска — наши гости, и им следует позволять, если не помогать, делать все, что они пожелают. Эта доктрина привела нас к неожиданным последствиям. Из деревни исчезли все цыплята, а три конных ординарца утащили знамя Насира, прельстившись серебряными гвоздями и острием на изящном древке. Вот так проявилось различие между английским генералом, который салютует знамени, и индийским солдатом, который его ворует: что лишний раз поощряло расовую неприязнь арабов к индийцам.

Тем временем мы везде захватывали людей и пушки. Мы считали пленных на тысячи. Некоторых мы препоручали британцам, и те их снова пересчитывали: большинство оседало в деревнях. До Азрака дошли новости о полной победе. Фейсал прибыл день спустя, колонна бронемашин сопровождала его «воксхолл». Он утвердился на станции. Я пришел к нему с докладом о нашей службе: когда рассказ был окончен, в комнате было чуть ли не землетрясение.