Глава CVIII
Глава CVIII
Было невыразимым удовольствием оставить туманы позади. Мы радовались друг другу, пока ехали — Уинтертон, Насир и я. Лорд Уинтертон недавно был завербован нами; опытный офицер из Верблюжьего корпуса Бакстона. Шериф Насир, который был острием меча арабской армии с первых дней в Медине, был выбран нами для полевой работы и в последнем нашем деле. Он заслужил такую честь, как Дамаск, потому что стяжал честь Медины, Веджха, Акабы и Тафиле; и множество бесплодных дней помимо того.
Выносливый маленький «форд» пылил за нами, а наша великолепная машина покрывала знакомые мили. Когда-то я гордился тем, что доехал от Азрака до Акабы за три дня; но теперь мы прошли это расстояние за два и хорошо выспались ночью, после мертвого спокойствия, легко передвигаясь в «роллс-ройсах», как важные военачальники.
Мы снова отметили, как проста их жизнь; нежное тело и неистощенные жилы помогали мозгу сосредоточиться на сидячей работе, тогда как наши умы и тела укладывались в ступор только на час сна, в миг рассвета и в миг заката — время, непригодное для верховой езды. Не раз мы проводили в седле двадцать два часа из двадцати четырех, и каждый по очереди вел нас сквозь тьму, пока остальные клевали носом, бессознательно наклоняясь к передней луке седла.
Но это было не более чем кажущаяся потеря сознания, ведь даже когда такой сон был самым глубоким, ноги все еще нажимали на плечи верблюдов, чтобы они шли по неровной местности шагом, и всадник просыпался, если равновесие сбивалось от одного неверного шага или поворота. Потом, нас осаждали дожди, снег и солнце, у нас было мало пищи, мало воды и никакой защиты ни от турок, ни от арабов. Но эти напряженные месяцы среди племен позволяли мне строить планы с уверенностью, которая казалась безумной опрометчивостью людям новым, но на самом деле исходила из точного знания моих подручных материалов.
Теперь пустыня не была такой, как подобает пустыне; по правде говоря, она была неприлично оживленной. Мы никогда не теряли из вида людей; растянутые колонны верблюдов, солдат и кочевников, и грузы, медленно двигались к северу по бескрайней равнине Джефера. Сквозь это многолюдье (добрый знак для нашего своевременного сосредоточения в Азраке) мы ехали с ревом; мой превосходный водитель, Грин, достигал иногда шестидесяти семи миль в час. Насир чуть не задохнулся, сидя на кузове и успевая только помахивать рукой каждому, кого мы перегоняли, за целый фарлонг[123] от него.
В Баире мы услышали от встревоженных бени-сахр, что турки прошлым днем внезапно выступили к западу, от Газы в Тафиле. Мифлех думал, что я сошел с ума или охвачен неуместным весельем, когда я расхохотался над этими новостями, которые за четыре дня до того могли задержать экспедицию на Азрак: но теперь, когда мы уже вышли, враг может брать Аба эль Лиссан, Гувейру, даже Акабу — милости просим! Наши грандиозные слухи о наступлении на Амман дурачили их почти до последнего момента, и эти простаки вышли навстречу нашему отвлекающему маневру. Каждый человек, которого они посылали на юг, был для них потерян, и скорее всего означал потерю еще десяти человек.
В Азраке мы нашли новых слуг Нури Шаалана и машину Кроссли с офицером авиации, летчиком, запчастями и полотняным ангаром для двух машин, защищающих наше сосредоточение. Мы провели первую ночь на их аэродроме, за что и пострадали. Растревоженные слепни в своей блестящей броне, которые кусались, как шершни, оккупировали наши незащищенные места до заката. Затем пришло благодатное облегчение, когда зуд стал тише в вечерней прохладе — но ветер переменился, и нас обдавало горячей, слепящей, соленой пылью в течение трех часов. Мы легли и натянули на головы покрывала, но спать не могли. Каждые полчаса нам приходилось сбрасывать с головы песок, иначе мы были бы погребены под ним. Наконец ветер прекратился. Мы выбрались из своих потных укрытий и спокойно приготовились ко сну — и вдруг на нас накатила поющая туча комаров: с ними мы воевали до рассвета.
Поэтому на рассвете мы сменили место лагеря на высоту хребта Меджабер, в миле к западу от воды и в сотне футов над болотами, открытую всем ветрам. Мы немного отдохнули, затем поставили ангар, а потом вышли искупаться в серебристой воде. Мы разделись у сверкающих прудов, жемчужно-белые берега и дно которых отражали небо, как лунный свет. «Красота!» — воскликнул я, когда плюхнулся в воду и поплыл. «Но почему вы все время держитесь под водой?» — спросил Уинтертон немного погодя. Тогда слепень ужалил его сзади, он все понял и прыгнул вслед за мной. Мы плавали, изо всех сил стараясь держать головы мокрыми, чтобы отпугнуть серый рой; но они слишком расхрабрились от голода, чтобы бояться воды, и через пять минут мы с трудом выбрались и торопливо закутались в свою одежду, а из двадцати укушенных мест текла кровь, как от ударов кинжалом.
Насир стоял рядом и смеялся над нами; потом мы вместе совершили путешествие до лагеря, чтобы отдохнуть там в полдень. В прежней угловой башне Али ибн эль Хуссейна — единственное место под крышей в пустыне — была приятная прохлада. Ветер ерошил листья пальм снаружи, с морозным шорохом: это были запущенные пальмы, растущие слишком далеко на севере, чтобы грозди их красных фиников были вкусными; но стебли у них были толстые, ветви низкие, и они бросали приятную тень. В этой тени, на ковре, в тишине сидел Насир. Серый дымок от его брошенной сигареты вился в теплом воздухе, вспыхивая и тая в солнечных пятнах, светившихся между листами. «Я счастлив», — сказал он. Мы все были счастливы.
Днем подошла бронемашина, завершая необходимую оборону, хотя риск повстречаться с врагом был минимальным. Между нами и железной дорогой стояло три племени. В Дераа было всего сорок всадников: в Аммане — ни одного: и турки до сих пор не прослышали о нас. Один из их аэропланов прилетал утром девятого числа, сделал небрежный круг и улетел, видимо, не заметив нас. Наш лагерь на ветреной вершине давал нам превосходный обзор дорог на Дераа и Амман. Днем мы, двенадцать англичан, вместе с Насиром и его рабом, прохлаждались, бродили, купались на закате, оглядывали окрестности, размышляли; и спокойно спали ночью: или скорее спал я; наслаждаясь драгоценным перерывом между общением с завоеванными друзьями в Аба эль Лиссан и с врагами в следующем месяце.
Ценность этого, казалось, частично находилась во мне самом, ибо в этом походе на Дамаск (а в моем воображении это уже был поход на Дамаск) изменилось мое обычное равновесие. Я чувствовал за собой упругую силу подъема арабов. Пришла высшая точка после многолетних проповедей, и объединенная страна стремилась к своей исторической столице. Убежденный, что это оружие, закаленное мною самим, было способно осуществить мои самые заветные желания, я, казалось, забывал о своих английских товарищах, оставшихся вне моей идеи в тени обычной войны. Мне не удалось заставить их разделить мою уверенность.
Много времени спустя я слышал, что Уинтертон каждый день вставал на рассвете и изучал горизонт, опасаясь, как бы моя беспечность не подвергла нас внезапной опасности: и в Умтайе, и в Шейх-Сааде британцы в эти дни думали, что мы ввязались в безнадежное дело. А я в это время знал (и, видимо, высказывал вслух), что мы в безопасности настолько, насколько вообще можно быть в безопасности на войне. Благодаря их гордости я никогда не замечал, что они сомневаются в моих планах.
Эти планы включали отвлекающий маневр против Аммана, а на деле — обрыв железной дороги в Дераа: дальше мы вряд ли заходили, так как я привык, изучая возможности, решать вопрос по стадиям.
Все заслуги часто приписывают генералам, потому что видят только приказы и результаты: даже Фош говорил (прежде чем стал командовать войсками), что битвы выигрывают генералы: но ни один генерал на самом деле так не думал. Сирийская кампания в сентябре 1918 года была, возможно, самой совершенной с научной точки зрения в английской истории, когда меньше всего решала сила, и больше всего — ум. Все вокруг отдавали честь победы Алленби и Бартоломью, а особенно те, кто служил им: но эти двое никогда не видели дело в нашем свете, зная, как зачатки их мыслей раскрывались в применении, и как их люди разрабатывали эти мысли, часто не понимая этого.
Укрепившись в Азраке, мы решили первую часть плана — отвлекающий маневр. Мы послали наших «всадников Святого Георгия», золотые соверены, тысяче бени-сахр, скупив у них весь овес на токах: и умоляли никому не говорить, что он потребуется для наших животных и британских союзников в эти две недели. Дхиаб из Тафиле — дерганый, незрелый, неуклюжий парень — вмиг разнес эти сплетни до самого Керака.
К тому же Фейсал привлек на службу племя зебн в Баире; и Хорнби, теперь надевший арабскую одежду (может быть, несколько преждевременно), активно готовился к крупной атаке на Мадебу. Он планировал двинуться около девятнадцатого числа, когда услышал, что Алленби выступил; теперь его надежды были связаны с Иерихоном, чтобы, если мы потерпим поражение при Дераа, наш отряд мог вернуться и укрепить его продвижение: которое уже будет не маневром, но затянет нашу петлю с другой стороны. Однако турки нанесли удар по этим планам, довольно шатким, атаковав Тафиле, и Хорнби пришлось защищать от них Шобек.
Что касается второй части, Дераа, нам приходилось планировать атаку как следует. В качестве пролога к ней мы решили перерезать рельсы под Амманом, чтобы оттуда не могло выйти подкрепление на Дераа, и чтобы поддержать их убеждение, что мы действительно собираемся атаковать Амман. Я предполагал, что этот пролог осуществят гуркхи[124] (вместе с египтянами, которые проведут подрывные работы), и не придется отвлекать наши основные силы от главной цели.
Эта главная цель была: разрушить железную дорогу в Хауране и не допускать ее починки по меньшей мере неделю; и это можно было сделать тремя путями. Первый — пойти к северу от Дераа к Дамасской железной дороге, как в моей зимней поездке с Таллалом, перерезать ее; а затем пробраться к Ярмукской железной дороге. Второй — пойти к югу от Дераа на Ярмук, как с Али ибн эль Хуссейном в ноябре 1917 года. Третий — ринуться прямо на Дераа.
Третий план возможно было осуществить, только если Военно-Воздушные Силы пообещают так плотно бомбить днем станцию Дераа, что эффект будет равнозначен артиллерийской бомбардировке и предоставит нам возможность атаковать ее нашими малыми силами. Сальмонд надеялся, что сделает это: но это зависело от того, сколько тяжелых машин он мог получить или собрать к этому времени. Доуни прилетит к нам и сообщит последнее слово одиннадцатого сентября. До тех пор мы должны иметь в виду все планы в равной степени.
Из подкрепления первыми прибыли мои охранники, прискакав по вади Сирхан девятого сентября: счастливые, отъевшиеся даже больше, чем их верблюды, отдохнувшие после месяца пиров среди руалла. Они доложили, что Нури почти готов и принял решение присоединиться к нам. Первоначальная энергия нового племени заразила их, пробудив энергию и дух, и это радовало нас.
Десятого числа из Акабы прилетели два аэроплана. Мерфи и Джунор, пилоты, привыкли к слепням, которые набрасывались с воздуха на их сочное мясо. Одиннадцатого приехали другие бронемашины и Джойс, вместе со Стирлингом, но без Фейсала. Маршалл остался, чтобы организовать ему прием на следующий день; а там, где был Маршалл, всегда была надежность — способная душа, он управлял с выработанным юмором, не столько мятежным, сколько упорным. Прибыли Янг, Пик, Скотт-Хиггинс и багаж. В Азраке стало людно, и его озера снова отзывались голосами и всплесками тел, загорелых и худых, или загорелых и сильных, или цвета меди, или белых, в прозрачной воде.
Одиннадцатого прибыл и аэроплан из Палестины. К несчастью, Доуни снова был болен, а офицер штаба, занявший его место, еще новичок, сильно пострадал от качки в воздухе и забыл о том, что должен доставить нам сведения. Его довольно ясная уверенность, взгляд из мира законченного англичанина, не устояла перед потрясениями, самым ощутимым из которых была наша незащищенная беспечность здесь, в пустыне: никаких пикетов, наблюдательных постов, сигнальщиков, часовых, ни телефонистов, ни очевидного резерва, ни линий обороны, ни убежищ, ни баз.
Поэтому он забыл самую важную новость — что шестого сентября Алленби озарила новая идея, и он сказал Бартоломью: «А зачем мы будем возиться с Мессудие? Пусть кавалерия идет прямо в Афуле и в Назарет», — и так весь план был изменен, и огромная неопределенная атака заменила фиксированную цель. Мы не получили сведений об этом; но, расспросив пилота, которому сообщил это Сальмонд, получили ясный ответ о возможностях применить бомбардировщики. До минимума, необходимого для Дераа, этого не хватало: так что мы просили только об отвлекающей бомбардировке, пока не обойдем его с севера, чтобы разрушить рельсы на Дамаск наверняка.
На следующий день прибыл Фейсал, а за ним — войска: Нури Саид, как новенький, Джемаль — артиллерист, похожие на уличных торговцев алжирцы Пизани, и все, кто входил в наш план «трое мужчин и мальчишка». Серые слепни получили теперь в свое распоряжение две тысячи верблюдов и, пресыщенные, отвернулись от Джунора и его почти что высосанных механиков.
Днем появился Нури Шаалан с Традом и Халидом, Фарисом, Дарзи и Хаффаджи. Прибыл Ауда абу Тайи с Мохаммедом эль Дейланом, также Фахад и Адхуб, вожди зебн, с ибн Бани, вождем серахин, и ибн Генджем из сердийе. Маджид ибн Султан из Адвана под Сальтом приехал к нам узнать правду о нашей атаке на Амман. Тем же вечером с севера раздалась пальба винтовок, и Таллал эль Харейдин, мой старый товарищ, красуясь, прискакал шумным галопом, а за ним — сорок-пятьдесят всадников из крестьян. Его румяное лицо светилось радостью от нашего долгожданного прибытия. Друзы и сирийцы-горожане, иссавийе и хаварне увеличивали нашу компанию. Даже овес для обратного пути, если наше предприятие провалится (эту возможность мы редко предполагали) начал приходить стройными рядами на вьючных животных. Все вокруг было крепким и здоровым. Кроме меня. Толпа испортила мне все удовольствие от Азрака, и я сошел по долине к дальнему Аин эль Эссаду, и пролежал там весь день на моей старой стоянке среди тамариска, где ветер играл пыльными зелеными ветвями, и этот шорох напоминал о деревьях в Англии. Он говорил мне, что я до смерти устал от этих арабов, мелочных, воплощенных семитов, достигавших таких высот и бездн, какие были недоступны нам, хоть и доступны нашему взгляду. Они олицетворяли наш абсолют в своей способности к добру и злу, никем не сдерживаемой; и целых два года я удачно притворялся их товарищем!
Сегодня мне окончательно было ясно, что терпеть фальшивое положение, в которое я был поставлен, мне уже не под силу. Еще неделя, две, три недели, и я буду требовать отставки. Мое мужество сломлено, и мне сильно повезет, если это так и не обнаружат.
Тем временем Джойс принял на свои плечи ответственность за все, что осталось в опасности из-за моего уклонения от обязанностей. По его приказу Пик с египетским Верблюжьим корпусом, теперь ставшие саперным отрядом, Скотт-Хиггинс, со своими боевыми гуркхами, и две бронемашины им в подкрепление, вышли перерезать рельсы у Ифдейна.
Предполагалось, что Скотт-Хиггинс атакует блокгауз, когда наступит темнота, со своими проворными индийцами — проворными, надо сказать, если они шли пешком, потому что на верблюдах они сидели неуклюже. Пик вместе с ними должен был вести подрывные работы до рассвета. Машины прикрывали бы их отступление утром на восток, по равнине, где мы, основные силы, пойдем маршем от Азрака до Умтайе, к большой яме с дождевой водой, в пятнадцати милях ниже Дераа, и нашей передовой базе. Мы дали им проводников из руалла и с надеждой проводили на этот важный предварительный этап.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.