Глава CI

Глава CI

Сиддонс тем же вечером перебросил меня назад в Гувейру, и ночью в Акабе я рассказал Доуни, недавно прибывшему, что жизнь бьет ключом, но все идет гладко. На следующее утро аэропланы принесли нам вести, что отряд Бакстона добрался до Мудоввары. Они решили атаковать ее до рассвета, главным образом бомбардировщиками, в три отряда — один вступит на станцию, два других предназначены для главных редутов.

Соответственно, перед полуночью на нулевой точке в качестве ориентиров были заложены белые ленты. Открытие наступления было намечено на четыре без четверти, но оказалось трудно найти дорогу, и, когда пошло дело на южном редуте, уже почти рассвело. После бесчисленных взрывов бомб вокруг станции и внутри нее, люди бросились в атаку, быстро ее взяли — и обнаружили, что отряд, отвечающий за станцию, достиг своей цели минутой раньше. Эта тревога подняла на ноги средний редут, но они были обречены и через двадцать минут сдались.

Северный редут, где имелась пушка, казалось, был храбрее, и осыпал градом пуль двор станции и наши войска. Бакстон, под прикрытием южного редута, направлял огонь пушек Броуди, который, со своей обычной методичностью, посылал снаряд за снарядом. Сиддонс прилетел на своих машинах и бомбил их, пока Верблюжий корпус с севера, с востока и с запада поливал брустверы яростным огнем из «льюисов». В семь утра последние из врагов тихо сдались. Мы потеряли четверых убитыми и десятерых ранеными. Турки — двадцать одного убитыми и сто пятьдесят человек пленными, две полевые пушки и три пулемета.

Бакстон сразу же поставил турок качать насосы, чтобы он мог напоить верблюдов, пока люди взрывали колодцы и разрушали насосы, а также две тысячи ярдов рельсов. На закате заряды у подножия крупной водонапорной башни разнесли ее по камешку через всю равнину: спустя минуту Бакстон скомандовал: «Шагом марш!», и четыреста верблюдов, поднявшись как один, и ревя, как в день Страшного суда, выступили на Джефер. Доуни с радостью отправился в Аба эль Лиссан, чтобы приветствовать Фейсала. Алленби послал его к Фейсалу с предупреждением. Он должен был умолять того не делать ничего сгоряча, поскольку британская атака была предпринята наудачу и, если она провалится, арабы останутся не на той стороне Иордана, чтобы ожидать помощи. В особенности Алленби просил Фейсала не наступать на Дамаск, но держаться, пока ход событий не станет определенно благоприятным.

Это предупреждение, очень здравое и правильное, отнесли на мой счет. Однажды ночью в Генеральном штабе я в сердцах высказал, что 1918 год кажется мне последним шансом, и мы сможем взять Дамаск, что бы ни случилось в Дераа или в Рамле; потому что лучше уж взять его и потерять, чем не взять никогда.

Фейсал ответил на увещевания Доуни мудрой улыбкой и сказал, что он попытается этой осенью пойти на Дамаск, пусть хоть небо упадет на землю, и если британцы не смогут сыграть свою роль в наступлении, он спасет свой народ, заключив сепаратный мир с Турцией.

Он долго поддерживал связь с турецкими кругами, когда Джемаль-паша вступил с ним в переписку. Убеждения Джемаль-паши, когда он находился в трезвом уме, были исламскими, и восстание Мекки было для него упреком. Он был готов сделать все, что угодно, чтобы загладить такое святотатство. По этой причине его письма внушали надежду. Фейсал послал их в Мекку и Египет, надеясь, что там прочтут в них то же, что и мы; но их восприняли буквально, и нам приказали отвечать, что теперь нас должен рассудить только меч. Это звучало как запрет, но на войне не следовало упускать такую возможность для диатетики.

Действительно, договориться с Джемалем было неприемлемо. Лучшие головы в Сирии скатились с плеч по его воле, и мы предали бы кровь своих друзей, если бы допустили мир с ним; но, тонко указав на это в ответе, мы могли расширить национально-клерикальные трещины среди турок.

В особенности мы метили в антигерманскую группировку Генерального штаба, во главе с Мустафой Кемалем[119]; они слишком сознавали «турецкость» своей миссии, чтобы отрицать право арабских провинций на автономию от Османской империи. Поэтому Фейсал послал тенденциозные ответы, и переписка с блеском продолжалась. Турецкие военные начали жаловаться на пиетистов, которые ставят реликвии превыше стратегии. Националисты писали, что Фейсал всего лишь выражает своей незрелой и вредоносной деятельностью их собственные убеждения о справедливом, неизбежном самоопределении Турции.

Знание об этом брожении влияло на намерения Джемаля. Сначала нам предложили автономию Хиджаза. Затем к этому добавили Сирию; потом Месопотамию. Фейсал еще казался недовольным; и вот посольство Джемаля (пока его начальник был в Константинополе) дерзко прибавило корону к обещанной доле Хуссейна из Мекки. Наконец, они сообщили нам, что призыв семьи Пророка к духовному лидерству в исламе — а в этом действительно есть логика!

Комическая сторона этой переписки не должна заслонять ее реальную пользу для раскола турецкого штаба. Старомодные мусульмане считали шерифа непрощаемым грешником. Люди современные считали его искренним, но нетерпеливым националистом, сбитым с толку британскими обещаниями. Они мечтали убедить его скорее аргументами, чем военным поражением.

Их главным козырем было соглашение Сайкса-Пико[120], опубликованное Советами, по которому Турцию, в старинном стиле, следовало разделить между Англией, Францией и Россией. Джемаль зачитал самые одиозные параграфы на банкете в Бейруте. Некоторое время это открытие задевало нас; справедливо, так как и мы, и французы собирались замазывать политические трещины достаточно неопределенными формулировками, чтобы каждый трактовал их по-своему.

К счастью, я еще раньше выдал существование соглашения Фейсалу и убедил его, что выход для него один — помогать британцам так, чтобы после заключения мира им было совестно с ним расправиться: а если арабы сделают то, что входит в мои намерения, не может быть и речи об односторонней расправе. Я просил его верить не нашим обещаниям, как его отец, но собственным сильным действиям.

Удобным стечением обстоятельств было то, что британский Кабинет охотно раздавал не только правой, но и левой рукой. Они обещали арабам, или скорее — неуполномоченному комитету из семерых простаков в Каире, что арабы сохранят себе территорию, которую отвоюют у Турции в войне. По Сирии циркулировали эти радостные слухи.

Чтобы обнадежить удрученных турок и показать нам, что обещаний можно раздавать столько, сколько имеется сторон, под конец британцы один документ писали для шерифа, другой — для своих союзников, третий — для Арабского комитета, четвертый — для лорда Ротшильда, новейшей власти, народу которого было кое-что уклончиво обещано в Палестине. Старый Нури Шаалан, сморщив свой мудрый нос, пришел ко мне со всей этой кипой бумаг и недоуменно спросил, чему же из всего этого он может поверить? Как и прежде, я бойко ответил: «Последнему по времени», — и чувство чести эмира показало ему весь комизм положения. С тех пор он делал все возможное ради нашего общего дела, и только если не мог выполнить обещания, отвечал мне, что сменилось его последнее по времени намерение!

Однако Джемаль, упрямый и грубый, не оставлял надежды. После поражения Алленби в Сальте он послал к нам эмира Мохаммеда Саида, брата невыносимого Абд эль Кадера. Мохаммед Саид, дегенерат с низким лбом и безобразным ртом, был таким же неуравновешенным, как и его брат, но не таким храбрым. У него был весьма скромный вид, когда он стоял перед Фейсалом и предлагал ему мир с Джемалем.

Фейсал ответил, что тот явился как раз вовремя. Он может пообещать Джемалю, что Арабская армия будет вести себя лояльно, если Турция эвакуирует Амман и отдаст его провинцию правлению арабов. Глупый алжирец, думая, что добился громадного успеха, помчался обратно в Дамаск, где Джемаль за все его труды чуть его не повесил.

Мустафа Кемаль, встревоженный, просил Фейсала не играть Джемалю на руку, обещая, что, когда арабы утвердятся в своей столице, все недовольные в Турции устремятся к ним и используют их территорию в качестве базы для атаки на Энвера и его немецких союзников в Анатолии. Мустафа надеялся, что, поскольку все турецкие войска привязаны к востоку Тауруса, он сможет пойти прямо на Константинополь.

В конце концов, ход событий прервал эти запутанные переговоры, не раскрытые ни Египту, ни Мекке, потому что исход первого признания был разочаровывающим. Я боялся, что британцы будут шокированы этими увеселительными сепаратными делами Фейсала. Но, чтобы быть честными по отношению к арабам, которые сражались, мы не должны были закрывать им все пути к сближению с Турцией. Если европейская война потерпит поражение, это единственный выход: и меня всегда терзал страх, что Великобритания опередит Фейсала и заключит свой сепаратный мир, да не с националистами, а с консервативными турками.

Британское правительство зашло в этом направлении довольно далеко, не поставив в известность своего мелкого союзника. Сведения об осторожных шагах и предложениях (которые были бы роковыми для многих арабов в войсках на нашей стороне) дошли до меня не официально, а частным порядком. И это был не первый, а, наверное, двадцатый раз, когда друзья помогали мне больше, чем наше правительство, и действия, и умолчания которого были для меня одновременно примером, стимулом и молчаливым позволением делать то же самое.