Глава XСIV

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава XСIV

Утром, близ вади Эль Джинз, мы встретили индийцев на привале у одинокого дерева. Это было как в прежние времена нашей легкой и памятной поездки к мостам год назад, чтобы снова отправиться через страну с Хассан-шахом, слушая, как в тележках еще лязгают пулеметы «виккерс» и снова помогая бойцам укреплять их выскальзывающий груз или сбрую. Они казались такими же неловкими в обращении с верблюдами, как раньше, поэтому мы не пересекли рельсы и до рассвета.

Тогда я оставил индийцев, потому что не находил себе места, и быстрое движение в ночи могло исцелить мой дух. И мы продвигались по прохладной темноте, направляясь на Одрох. Когда мы взобрались на вершину его подъема, то заметили мерцание огня слева от нас: постоянно сверкали яркие вспышки, они, должно быть, исходили откуда-то со стороны Джердуна. Мы натянули поводья и услышали низкое буханье взрывов. Устойчивое пламя появлялось, разрасталось и разделялось надвое. Возможно, станция горела. Мы поехали быстрее, чтобы спросить Мастура.

Однако его место было пусто, только один шакал был на старом месте лагеря. Я решил продвигаться вперед, к Фейсалу. Мы ехали самой быстрой рысью, пока солнце поднималось в небесах. Дорога была скверной из-за саранчи — хотя с некоторого расстояния они казались красивыми, воздух дрожал от зуда их крыльев. Лето выступило на нас без предупреждения, мое седьмое лето подряд здесь, на Востоке.

По мере приближения мы слышали выстрелы впереди, у Семны, восходящего холма, нависающего над Мааном. Отряды войск не спеша шли по его поверхности, чтобы остановиться под гребнем. Очевидно, мы взяли Семну, так что поехали к новой позиции. На платформе, с этой стороны, мы встретили верблюда с носилками. Человек, ведущий его, сказал: «Мавлюд-паша», — указывая на его ношу. Я подбежал, воскликнув: «Мавлюд ранен?» — ведь он был одним из лучших офицеров в армии, при этом самый честный по отношению к нам; нельзя было отказать в восхищении этому упорному, бескомпромиссному патриоту. Старик ответил со своих носилок слабым голосом: «Да, в самом деле, Луренс-бей, я ранен: но хвала Богу, это ничего. Мы взяли Семну». Я ответил, что иду туда. Мавлюд, лихорадочно перегнувшись через край носилок, едва в состоянии видеть или говорить (его берцовая кость была раздроблена выше колена) показывал мне точку за точкой, чтобы организовать оборону холмов.

Мы прибыли, когда турки начинали вяло бросать в нас снаряды. Нури Саид занял место Мавлюда в командовании. Он спокойно стоял на вершине холма. Большинство людей, находясь под огнем, говорили быстрее и поступали с легкостью и подвижностью, выдающей их. Нури становился спокойнее, а Зейд скучал.

Я спросил, где Джаафар. Нури сказал, что в полночь он должен был атаковать Джердун. Я рассказал ему о вспышках в ночи, которые, должно быть, отмечали его победу. Пока мы вместе радовались, прибыли его посланники, докладывая о пленных и пулеметах; к тому же была разрушена станция и три тысячи рельсов. Такое великолепное усилие закрепило бы за нами северную ветку на несколько недель. Затем Нури рассказал мне, что вчера на рассвете он налетел на станцию Гадир эль Хадж и сокрушил ее, вместе с пятью мостами и тысячей рельсов. Так южная ветка тоже была закреплена.

В конце дня там наступила мертвая тишина. Обе стороны остановили бесполезный обстрел. Говорили, что Фейсал переместился в Ахейду. Мы перешли небольшой поток воды, к временному госпиталю, где лежал Мавлюд. Махмуд, упрямый рыжебородый врач, считал, что тот поправится без ампутации. Фейсал был на вершине холма, на самом краю, черный в лучах солнца, свет которого создавал странный ореол вокруг его стройной фигуры и заливал его голову золотом сквозь вышитый шелк его головного платка. Я поставил своего верблюда на колени. Фейсал протянул руки и воскликнул: «Ради Бога, все хорошо?» Я ответил: «Слава Богу, это Его победа». Он увлек меня в палатку, чтобы обменяться впечатлениями.

Фейсал слышал от Доуни больше, чем я знал, о поражении британцев под Амманом из-за плохой погоды и сумятицы, и как Алленби звонил Ши по телефону и принял одно из своих молниеносных решений прекратить эти потери; мудрое решение, хотя оно больно задело нас. Джойс был в госпитале, но поправлялся; и Доуни был готов в Гувейре выступить на Мудоввару со всеми машинами.

Фейсал спросил меня о Семне и Джаафаре, и я рассказал ему все, что знал, и о позиции Нури, и о перспективах. Нури пожаловался, что абу-тайи ничего не сделали для него за весь день. Ауда отрицал это; и я вспомнил историю нашего первого взятия плато и насмешку, которой я побудил его из стыда на приступ у Аба эль Лиссан. Этот рассказ был новостью для Фейсала. То, что я его вспомнил, глубоко задело старого Ауду. Он неистово клялся, что сделал сегодня все, что смог, только условия были неблагоприятны для действий племен, и когда я стал спорить с ним дальше, он вышел из палатки, раздосадованный.

Мейнард и я провели следующий день, наблюдая за операциями. Абу-тайи захватили два аванпоста к востоку от станции, в то время как Салех ибн Шефия взял бруствер с пулеметом и двадцатью пленными. Их достижения дали нам свободу действий вокруг Маана, и на третий день Джаафар собрал свою артиллерию на важном хребте, пока Нури Саид вел штурмовой отряд к навесам железнодорожной станции. Как только он достиг их укрытия, французские пушки прекратили огонь. Мы скитались на «форде», пытаясь поравняться с последовательными атаками, когда Нури, безупречно одетый и в перчатках, с трубкой в зубах, встретил нас и послал назад к капитану Пизани, командиру артиллерии, со срочным призывом на помощь. Мы обнаружили Пизани, он в отчаянии ломал руки, его припасы были истощены. Он сказал, что умолял Нури не идти в атаку именно сейчас, когда он был в бедности.

Ничего не оставалось делать, только смотреть, как наших людей снова выбивают со станции. Дорога была усеяна скорченными фигурами в хаки, и глаза раненых, полные боли, укоризненно смотрели на нас. Они не владели уже своими сломленными телами, и их изорванная плоть беспомощно сотрясалась. Мы были способны видеть все это и бесстрастно размышлять, но все было для нас беззвучным: нашу способность слышать уносило сознание собственного поражения.

Впоследствии мы осознали, что никогда еще не было такого присутствия духа в нашей пехоте, которая храбро сражалась под пулеметным огнем и с умом использовала позицию. Так мало руководства им требовалось, что среди жертв было лишь три офицера. Маан показал нам, что арабы достаточно хороши рядом с британской строгостью. Это дало нам большую свободу планов; итак, поражение не было безвозвратным.

Утром, восемнадцатого апреля, Джаафар мудро решил, что он больше не может позволить себе нести потери, и отступил назад, в Семну, на позиции, где его войска остались. Как старый друг по колледжу турецкого коменданта, он послал ему письмо с белым флагом, предлагая им сдаться. Ответ гласил, что они бы и рады, но получили приказ держаться до последнего патрона. Джаафар предложил отсрочку, пока они могли бы расстрелять все свои патроны: но турки медлили, пока Джемаль-паша не обрел возможность стянуть войска от Аммана, снова занять Джердун и провести грузовой конвой, пищу и боеприпасы в осажденный город. Железная дорога неделями оставалась поврежденной.

Я тотчас же сел в машину, чтобы присоединиться к Доуни. Мне не давала покоя мысль, что он может начать свою первую партизанскую битву по правилам регулярной войны, с таким сложным оружием, которым была бронемашина. К тому же Доуни не был знатоком арабского, и ни Пик, его эксперт по верблюдам, ни Маршалл, его врач, не владели им свободно. Его войска были смешанными, британско-египетско-бедуинскими, и последние две составляющие недолюбливали друг друга. Поэтому я въехал в его лагерь над Телль Шахмом за полночь и деликатно предложил свои услуги в качестве переводчика.

К счастью, он принял меня хорошо и повел по линиям. Великолепная была картина. Здесь в геометрическом порядке были расставлены машины; там — бронемашины; снаружи — часовые и пикеты с пулеметами наготове. Даже арабы занимали тактическую позицию позади холма, как поддержка, вне поля зрения и слуха: каким-то волшебством шериф Хазаа и сам Доуни удерживали их там, куда их поставили. У меня чесался язык сказать, что не хватает здесь только одного — противника.

Речь Доуни, когда он развертывал свой план, подняла мое восхищение до неизмеримых высот. Он подготовил план операции, звучащий ортодоксально, с размеченным временем и последовательностью движений. У каждого подразделения были свои намеченные обязанности. Мы должны были атаковать Равнинный Пост на рассвете, с помощью бронемашин, с выгодной позиции на холмике, где мы с Джойсом в последний раз сидели, смеясь и досадуя. Машины, с закрытым верхом, должны были «взять станцию» до рассвета и взять траншею врасплох. Тендеры 1 и 3 после этого должны были разрушить мосты А и В на плане операций (масштаб 1:250.000) в 01:30, пока машины движутся к Горному Посту и при поддержке Хазаа и арабов сокрушают его (02:15).

Хорнби и взрывчатка в «тальботах» № 40531 и 41226 должны двинуться за ними и разрушить мосты D, E и F, пока войска завтракают. После завтрака, когда низко стоящее солнце позволяет видеть сквозь дымку, в 08:00, чтобы быть точным, объединенные силы должны взять Южный Пост; египтяне с востока, арабы с севера, под прикрытием огня дальнобойных пулеметов с машин и десятифунтовых пушек Броуди, расположенных на Наблюдательном Холме. Пост должен сдаться, и войска — переместиться к станции Телль Шахм, которая будет обстреляна Броуди с северо-запада, разбомблена самолетами, взлетающими с глинистых плато Рамма (10:00), и к ней должны приближаться бронемашины с запада. Арабы последуют за машинами, в то время как Пик с его верблюжьим корпусом спустится с Южного Поста. «Станция будет взята в 11:30», — гласил план в завершение, приобретая в этом некоторый юмор. Как раз здесь выполнить его не удалось, потому что турки, по неведению и в спешке, сдались на десять минут раньше и единственно этим омрачили весь бескровный день.

Я мягко поинтересовался, понял ли его Хазаа. Мне сообщили, что, поскольку у него нет часов, чтобы свериться (а кстати, не буду ли я любезен сверить свои часы сейчас же?), он сделает первое движение, когда машины повернут на север, а последующие действия согласует во времени по ходу дела. Я отполз прочь и укрылся, чтобы поспать час.

На рассвете мы увидели, как машины безмолвно катятся к вершине спящих песчаных траншей, и изумленные турки выходят, подняв руки вверх. Это было все равно что снимать с дерева спелый персик. Хорнби вылетел на двух тендерах «роллс», заложил стофунтовый заряд пироксилина под мост А и произвел внушительный взрыв. Грохот поднял нас с Доуни из нашего третьего тендера, где мы величественно обозревали все вокруг: и мы выбежали, чтобы показать Хорнби, как размещать мины экономнее, в дренажных отверстиях. На следующие мосты уже уходило всего по десять кусков пироксилина.

Когда мы были у моста В, машины сосредоточили пулеметы на парапете Горного Поста, кольце толстых каменных стен (хорошо видных по длинным утренним теням от них) на бугре, слишком крутом для колес. Хазаа был наготове, полный азарта и возбуждения, и турки так были напуганы вспышками и брызгами четырех пулеметов, что арабы взяли их почти что мимоходом. Это был персик номер два.

Затем последовала передышка для всех других, но работа для Хорнби и для меня, ставшего инженером-ассистентом. Мы спустились к полотну в наших «роллс-ройсах», с двумя тоннами пироксилина; мосты и рельсы взрывались везде, где только нам было угодно. Команды машин прикрывали нас, а иногда сами укрывались под своими машинами, когда куски рельсов летали в дымном воздухе с мелодичными звуками. Один камень в двадцать фунтов весом попал в вершину башенки и причинил безвредную вмятину. В промежутках все снимали на фотоаппараты удачные взрывы. Это было сражение «де люкс» и разрушение «де люкс»; мы, можно сказать, развлекались. После завтрака на ходу мы вышли посмотреть на падение Южного Поста. Он пал в свой час, но не так, как положено. Хазаа и его амран были слишком взвинчены, чтобы трезво атаковать последовательными приступами, как Пик и египтяне. Вместо этого они устроили скачки с препятствиями и погнали верблюдов вверх по холмику над бруствером и траншеями. Уставшие от войны турки забросили свой пост с отвращением.

Затем пришел центральный акт всего дня, атака на станцию. Пик подъехал к ней с севера, побуждая своих людей непрестанным личным примером; с трудом, так как они не рвались к славе. Броуди открыл огонь с обычной своей точностью, пока аэропланы хладнокровно кружили в небе, сбрасывая в траншеи свистящие бомбы. Бронемашины шли вперед с удушливым дымом, и сквозь эту дымку колонна турок, машущих белыми тряпками, с сокрушенным видом поднялась из главной траншеи.

Мы повернули тендеры «роллс»; арабы вскочили на верблюдов; осмелевшие люди Пика бросились бегом, и войско буйно вторглось на станцию. Наша машина была первой, и мне достался станционный колокол, приличная работа из дамасской меди. Следующий получил компостер, другой — печать канцелярии, а ошарашенные турки в это время глазели на нас, начиная негодовать, почему на них мы не обращаем никакого внимания.

Через минуту бедуины с воем приступили к самому дерзкому разграблению в своей истории. Две сотни винтовок, восемьдесят тысяч наборов боеприпасов, множество бомб, полно пищи и одежды было на станции, и каждый крушил и обогащался. Какой-то незадачливый верблюд увеличил суматоху, нарвавшись на одну из множества турецких мин-ловушек во дворе. Взрыв разорвал его в куски и вызвал панику. Подумали, что Броуди снова открыл огонь.

Между тем египетский офицер нашел неповрежденный склад и поставил при нем наряд солдат, потому что у них не хватало провианта. Волки Хазаа, еще не насытившиеся, не признавали права египтян на равную долю. Началась перестрелка: но мы как посредники настояли, чтобы египтяне первыми набрали себе еды, сколько нужно: затем последовала общая свалка, в которой стены склада были опрокинуты.

Пожива в Шахме была так велика, что восемь из каждых десяти арабов удовольствовались этим. Утром людей, оставшихся с нами и с Хазаа для дальнейших операций, можно было сосчитать по пальцам. В программе Доуни следующим пунктом была заявлена станция Рамле; но его приказы были приблизительными, поскольку позиция не была изучена. И вот мы послали Уэйда в бронемашине, вместе со второй машиной для поддержки. Он ехал осмотрительно, с остановками, в мертвой тишине. Наконец, без единого выстрела, он вступил во двор станции, осторожно, опасаясь мин, детонаторами и проводами от которых была покрыта земля.

Станция была закрыта. Он истратил половину патронташа, стреляя в дверь и ставни, и, не дождавшись ответа, выскользнул из машины, обыскал здание и обнаружил, что людей там нет, зато полно соблазнительных товаров, так что Хазаа и те, кто остался ему верен, могли по достоинству оценить свою доблесть. Мы провели весь день, разрушая свободную дорогу на протяжении миль, пока не пришли к выводу, что причинили достаточный вред, чтобы задать работу самому крупному ремонтному отряду на две недели.

Третий день предполагал Мудоввару, но у нас не было особых надежд и не осталось сил. Арабы ушли, люди Пика были не слишком воинственны. Однако Мудоввара могла поддаться панике, как и Рамле, и мы проспали всю ночь у нашего последнего завоевания. Неутомимый Доуни выставил часовых, которые, побуждаемые своим офицером по строевой подготовке, расхаживали взад-вперед у нас над головами, словно перед Букингемским дворцом, пока мы якобы спали; наконец я встал и преподал им урок, как надо нести вахту в условиях пустыни.

Утром мы выступили, чтобы взглянуть на Мудоввару, разъезжая с королевским великолепием в ревущих машинах по гладкой поверхности из песка и кремния; солнце стояло низко на востоке, позади нас, и его свет скрывал нас, пока мы не приблизились и не увидели, что на станции стоит длинный поезд. Подкрепление или эвакуация? Через минуту на нас обрушился огонь четырех пушек, две из которых были австрийскими горными гаубицами, подвижными и точными. С семи тысяч ярдов они стреляли превосходно, а мы в недостойной спешке удирали к ближайшей впадине. Оттуда мы сделали широкий круг до того места, где мы с Заалом взорвали наш первый поезд. Мы подняли на воздух длинный мост, под которым в тот напряженный полдень отдыхал турецкий патруль. Затем мы вернулись в Рамле и продолжали разрушать пути и мосты с целью закрепить наши поломки, сделать их слишком серьезными, чтобы Фахри мог когда-либо их починить: а в это время Фейсал послал Мохаммеда эль Дейлана против еще нетронутых станций между нашей стоянкой и Мааном. Доуни спустя день соединился с ними географически; итак, эти восемьдесят миль от Маана до Мудоввары, с семью станциями, были всецело в наших руках. Активная оборона Медины с этой операцией закончилась.

Чтобы укрепить наш штаб, из Месопотамии прибыл новый офицер, Янг[112]. Он был бойцом регулярной армии, исключительных достоинств, с долгим и обширным военным опытом, и в совершенстве владел арабским. Его предполагаемой ролью было дублировать меня среди племен, чтобы наша работа против врага была шире и лучше направлена. Чтобы дать ему проявить себя в наших теперешних условиях, я поручил ему соединить Зейда, Насира и Мирзука на участке поврежденных рельсов в восемьдесят миль, к северу от Маана, пока я отправлюсь в Акабу и сяду на корабль в Суэц, чтобы обсудить будущее с Алленби.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.