Глава XC

Глава XC

Утро застало меня почти ослепленным от снега, но радостным и бодрым. Я искал, чем бы заполнить дни бездействия, прежде чем прибудет еще золото. Наконец я решил лично изучить подступы к Кераку и земли, по которым мы потом будем наступать на Иордан. Я попросил Зейда взять у Мотлога прибывающие двадцать четыре тысячи фунтов и потратить, сколько необходимо, на текущие расходы до моего возвращения.

Зейд рассказал мне, что в Тафиле есть еще один англичанин. Эта новость изумила меня, и я встретился с лейтенантом Киркбрайдом, молодым штабным офицером, который владел арабским языком и был послан Дидсом, чтобы доложить о возможностях разведки на арабском фронте. Это было начало связи, выгодной нам и похвальной для Киркбрайда, молчаливого, выносливого парня, годами мальчишки, но беспощадного в бою; он восемь месяцев общался с арабскими офицерами и был их безмолвным спутником.

Холода прошли, и можно было передвигаться даже на высотах. Мы пересекли вади Хеза и доехали до края долины Иордана, в глубинах которой стоял шум атаки Алленби. Они сказали, что турки еще удерживают Иерихон. Оттуда мы повернули назад в Тафиле, найдя разведку обнадеживающей для нашего будущего. Каждый шаг по нашей дороге навстречу британцам был возможным, и, как правило, легким. Погода была так хороша, что разумно было бы начать сразу же, в надежде быстро закончить.

Зейд выслушал меня холодно. Я увидел рядом с ним Мотлога и ядовито приветствовал его, спросив, какова его доля золота: затем я повторил свою программу дальнейших действий. Заал перебил меня: «Но это потребует больших расходов». «Совсем нет, — ответил я, — наши средства покроют все это с лихвой». Зейд ответил, что у него ничего нет; и, когда я раскрыл рот, пробормотал с заметным стыдом, что потратил все привезенные мной деньги. Я думал, он шутит, но он продолжал: сколько он был должен Диабу, шейху Тафиле: сколько — деревенским жителям: а еще столько-то ховейтат клана джаз: а столько-то бени-сахр.

Для одной обороны такая щедрость была невероятной. Упомянутые народы были элементами вокруг центра Тафиле, люди, кровная вражда которых делала невозможным их использование к северу от вади Хеза. Официально шерифы, когда атаковали, вербовали всех людей в каждом округе на помесячную плату; но было совершенно понятно, что эта плата была фиктивной, что мы платили, только когда призывали их на активную службу. В списках Фейсала в Акабе было больше сорока тысяч, в то время как все его содержание из Англии не оплатило бы и семнадцати тысяч. Плата остальным была номинальным долгом, который часто с него и не спрашивали, но не законной обязанностью. Однако Зейд сказал, что он им заплатил.

Я был ошеломлен, потому что это значило полное крушение моих планов и надежд, провал попытки сдержать слово, данное Алленби. Зейд стоял на своем — все деньги истрачены. Я вышел, чтобы узнать правду от Насира, который лежал в постели с лихорадкой. Он уныло сказал, что все пошло не так — Зейд слишком молод и застенчив, чтобы противостоять своим бесчестным, трусливым советникам.

Всю ночь я обдумывал, что тут можно сделать, но не находил ничего, и, когда пришло утро, передал Зейду, что, если он не вернет деньги, мне придется уйти. Он послал мне в ответ предполагаемый отчет о потраченных суммах. Когда мы собирали вещи, прибыли Джойс и Маршалл. Они приехали из Гувейры, чтобы сделать мне приятный сюрприз. Я рассказал им, как случилось, что я возвращаюсь к Алленби и отдаю свое дальнейшее назначение в его руки. Джойс тщетно взывал к Зейду и пообещал объясниться с Фейсалом.

Он смог бы завершить мои дела и распустить мою охрану. Поэтому я вышел, всего с четырьмя людьми, под вечер того же дня, в Беершебу — самый быстрый путь в британский штаб. Наступающая весна придала непревзойденную красоту первой части пути вдоль края обрыва Арабы, и мое прощальное настроение позволило мне остро заметить эту красоту. Лощины были укрыты деревьями, но рядом с нами, у вершины, их извилистые склоны сверху казались лоскутным одеялом — ближние луга прикасались к отвесным голым разноцветным скалам. Некоторые цвета им придавали минералы, сама поверхность скал, другие были случайными, от тающего снега, падающего с края скалы, или пыльных веток, или свисающих алмазными струнами побегов зеленого папоротника.

В Бусейре, небольшой деревне на скалах, над бездной, мои попутчики настаивали на том, чтобы остановиться. Я хотел сделать привал, ведь если бы мы дали здесь верблюдам немного овса, могли бы проехать всю ночь и добраться до Беершебы наутро; но, чтобы избежать задержек, я отказался входить в их дома, и вместо этого поужинал на небольшом кладбище около могилы, в трещинах плит которой были вмурованы в цемент косички, украшения, пожертвованные с голов скорбящих. Затем мы спустились по зигзагам крупного перевала к жаркому дну вади Дахаль, где скалы и холмы сливались так, что звезды едва светили сквозь эту кромешную тьму. Мы ненадолго остановились, пока наши верблюды успокаивали нервную дрожь в ногах после ужасного напряженного спуска. Затем они плюхнулись по самые щетки в быстрый поток, под длинной аркой шуршащего бамбука, которая была так близко над нашими головами, что веера его листьев царапали нам лица. Странное эхо на сводчатом переходе пугало наших верблюдов, заставляя бросаться рысью.

Скоро мы миновали его, и из отрогов долины пронеслись через открытую Арабу. Мы достигли центрального русла, и обнаружили, что сбились с пути — неудивительно, ведь мы держали путь только по моим воспоминаниям трехлетней давности о карте Ньюкомба. Полчаса мы потеряли, чтобы найти для верблюдов тропинку вверх по скале, покрытой землей.

Наконец мы ее нашли и пробрались по изгибам запутанного лабиринта за Ам — странное место, бесплодное и соленое, как бурное море, внезапно застывшее, вздымающиеся волны которого преобразились в твердую волокнистую землю, серую под луной в сегодняшнюю ночь. Затем мы устремились на запад, пока высокое ветвистое дерево Хасба не нарисовалось на не6е, и мы не услышали рокот большого потока, вытекавшего из-под корней. Наши верблюды немного попили. Они спустились на пять тысяч футов с холмов Тафиле, и им предстояло взбираться на три тысячи футов вверх здесь, в Палестине.

В небольших подножиях холмов перед вади Марра мы вдруг заметили костер из больших бревен, свежесваленных и еще догорающих белым цветом. Никого не было видно, значит, зажгли его военные отряды, но он был сложен не так, как делают это кочевники. Костер был недавним — значит, они еще рядом, он крупный — значит, их много, и благоразумие заставило нас поспешить. На самом деле это был лагерный огонь британского отряда на «фордах», под началом двух знаменитых Маков, они искали автомобильную дорогу из Синая в Акабу. Они прятались в тени, держа нас под прицелом своих «льюисов».

Мы взбирались на перевал, когда наступил день. Шел мелкий дождь, после крайностей Тафиле он был нам почти в радость. Ковер тончайших облаков непостижимо стоял без движения над холмами, когда мы около полудня ехали по удобной равнине в Беершебу: красивый вид, вверх и вниз по холмам почти на восемьдесят миль.

Нам сказали, что Иерихон только что взят. Я пришел в штаб Алленби. Хогарт был там на террасе. Я признался ему, что запутался в делах и пришел просить Алленби найти мне какую-нибудь роль поменьше. Я вкладывал себя без остатка в арабское дело и потерпел крушение из-за своих неверных суждений, и поводом был Зейд, брат самого Фейсала, а ведь этот малыш мне действительно был симпатичен. У меня больше не осталось уловок, стоящих обеда на арабском базаре, и я хотел быть под защитой традиции: быть ведомым: положиться на долг и послушание: никакой ответственности.

Я жаловался, что с тех пор, как я высадился в Аравии, у меня были всегда только возможности и просьбы, но никаких приказов: что я до смерти устал от свободной воли, и не от одной свободной воли. Полтора года я провел в движении, каждый месяц проезжая по тысяче миль на верблюдах, плюс тревожные часы в безумных полетах или броски по местности на мощных автомобилях. В последних пяти боях я был ранен, и мое тело испытывало такой ужас перед дальнейшими ранами, что мне приходилось силой толкать себя под огонь. Как правило, я был голоден: в последнее время замерзал: холод и грязь превратили мои раны в гноящуюся массу волдырей.

Однако всем этим заботам полагалось их ничтожное место, с моим-то презрением к телу, и к моему грязному телу в особенности; но мой ум постоянно терзался от обмана; от претензии на ведение национального восстания другого народа, необходимости ежедневно выставляться в чужом платье, проповедуя на чужом языке: а про себя знать, что «обещания», ради которых трудятся арабы, стоят лишь того, чем станет их вооруженная сила, когда придет миг исполнения. Мы вводили себя в заблуждение, что, может быть, после заключения мира арабы будут способны без помощи и без обучения защитить себя от бумажного оружия. Тем временем мы украшали наш обман тем, что ведем неизбежную для них войну чисто и дешево. Но больше я не мог обходиться этим. Обвинением против моей самоуверенности были беспричинные, бессмысленные смерти в Хезе. Воля покинула меня, и я боялся остаться один, пока ветры обстоятельств, или власти, или вожделения не унесут мою опустошенную душу прочь.