Глава LXXXVII

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава LXXXVII

Единственной пользой от Хезы был, таким образом, урок для меня. Никогда более мы не вступали в схватку, даже смеха ради, даже при верных шансах. На самом деле три дня спустя наша честь была частично восстановлена хорошим, серьезным делом, что мы провели с Абдуллой эль Фейром, который разбил лагерь подле нас, на райском южном берегу Мертвого моря, на равнине, обильной ручьями прекрасной воды и богатой растительностью. Мы послали ему вести о победе и план набега на порт Керак на озере, чтобы разбить флотилию турок.

Он выбрал около семидесяти конников из бедуинов Беершебы. Они проскакали в ночи по отлогим холмам Моаба и по кромке моря до самого турецкого поста, и серым утром, когда видимость была достаточной для галопа, они вырвались из своей рощицы к моторному катеру и парусным лихтерам, стоявшим на якоре в северной бухте, а ничего не подозревающие команды спали поблизости на берегу или в шалашах.

Эти команды были из турецкого флота, не подготовлены к сражениям на суше, тем более с кавалерией: их разбудил только цокот копыт наших лошадей в безудержной скачке, и все дело закончилось сразу же. Шалаши спалили, припасы разграбили, корабли увели в открытое море и затопили. Затем, без единой потери и с шестьюдесятью пленными наши люди, похваляясь, поскакали назад. Сейчас двадцать восьмое января — а мы уже достигли нашей второй цели, то есть остановки движения по Мертвому морю, двумя неделями раньше, чем обещали Алленби.

Третьей целью было устье Иордана под Иерихоном, к концу марта, и это была определенная перспектива; но погода и отвращение перед трудностями парализовали нас с кровавого дня под Хезой. Дела в Тафиле были поправлены. Фейсал прислал нам боеприпасы и пищу. Цены снизились, когда люди стали доверять нашей силе. Племена вокруг Керака, ежедневно сообщаясь с Зейдом, собирались присоединиться к нему с оружием в руках, как только он выступит.

Именно этого, однако, мы не могли сделать. Зима загнала вождей и бойцов в деревню, сбив их в кучу в тусклой праздности, и советы выступать стоили мало. Действительно, сам Разум застыл на этом пороге. Дважды я порывался идти по заснеженному плато, под ровной поверхностью которого несчастные мертвые турки, под ворохами коричневых задубевших одежд, были укрыты снегом; но живому здесь было нестерпимо. Днем немного моросило, а ночью примораживало. Ветер резал кожу: пальцы теряли хватку и немели: щеки дрожали, как сухие листья, пока и дрожать уже не могли, застывая в болезненном оцепенении.

Выступить в путь по снегу на верблюдах, животных исключительно неловких на скользкой земле, значило отдать себя на милость немногих конников, что захотели бы на нас напасть, и, пока тянулись дни, даже эта последняя возможность была отброшена. Овес в Тафиле кончался, и наши верблюды, уже отрезанные погодой от естественного пастбища, теперь были отрезаны и от искусственной пищи. Нам пришлось отвести их в Гор, где положение было лучше — за день пути до нашего жизненно важного гарнизона.

Гор располагался хоть и далеко от извилистой дороги, не напрямую, но всего за шесть миль отсюда и в полной видимости, в шести тысячах футов под нами. Солью на раны было нам зрелище этого близкого к нам зимнего сада внизу, у озера. Мы были заперты во вшивых домах из холодных камней, нам не хватало топлива, не хватало пищи, мы были привязаны к улицам, как в сточных канавах, среди снежных бурь, в слякоти и под ледяным ветром; а там, в долине, солнце сияло над весенней травой, усыпанной цветами, где паслись стада, и воздух был таким теплым, что люди ходили без покрывал.

Мне выпал лучший жребий, чем большинству, потому что Зааги нашел нам пустой недостроенный дом с двумя нормальными комнатами и двором. Мои деньги обеспечили топливо и даже зерно для наших верблюдов, которых мы держали в укрытии в углу двора, где Абдулла, любитель животных, чистил их и, приучая к их именам, обучал брать мягкими губами хлеб у него изо рта, как бы целуясь, когда он их подзывал. И все же это были несчастливые дни, поскольку развести костер — это означало давиться зеленым дымом, а в оконных рамах были только ставни, которые мы кое-как смастерили сами. Сквозь глиняную крышу просачивалась вода, и блохи устраивали сборища по ночам на каменном полу, радуясь свежему мясцу. Нас было двадцать восемь человек в двух крошечных комнатах, провонявших нашим кислым запахом.

У меня в седельной сумке была «Смерть Артура». Это умеряло мое отвращение. У моих людей остались только физические ресурсы; и, запертые в бедственном положении, они становились грубее. Их недостатки, в обычное время скрытые расстоянием, теперь наталкивались на меня, вызывая гнев, а царапина на бедре мерзла, раздражая меня, когда болезненно пульсировала. День ото дня между нами нарастало напряжение, по мере того как наше положение становилось все более отвратительным, более животным.

Наконец Авад, дикий шерари, поссорился с маленьким Махмасом; вмиг скрестились их кинжалы. Остальные растащили их, не допустив трагедии, и дело обошлось царапинами: но был нарушен главнейший закон охранников; и как пример, так и вина были вопиющими, поэтому все столпились в дальней комнате, где начальники тотчас же исполнили приговор. Однако резкие удары кнута Зааги были слишком жестокими для моего опытного воображения, и я остановил его, прежде чем он как следует разошелся. Авад, что пролежал без звука в течение всей экзекуции, когда его освободили, медленно сполз на колени и со связанными ногами, мотая головой, заплетающимися шагами ушел на свое место.

Теперь была очередь Махмаса, мальчишки с твердыми губами, острым подбородком, выступающим лбом, глазами-бусинками, близко посаженными, что придавало ему вид неописуемого нетерпения. Он не принадлежал, строго говоря, к моей охране, а был погонщиком верблюдов; его способности стояли значительно ниже его самомнения, и постоянно уязвленная гордость делала его непредсказуемым и опасным в компании. Если его побеждали в споре или высмеивали, он мог выхватить маленький кинжал, который всегда был у него наготове, и пронзить им своего друга. Теперь он забился, оскалившись, в угол, и клялся сквозь слезы посчитаться с теми, кто его обидит. Арабы, считая выносливость венцом мужественности, не разделяют ее на физическую и моральную, и не делают скидки на нервы. Поэтому слезы Махмаса приняли за страх, и, когда его отпустили, он уполз, посрамленный, прятаться в темноте.

Мне было жаль Авада: его твердость меня устыдила. Еще больший стыд я почувствовал, когда назавтра, на рассвете, я услышал нетвердые шаги во дворе и увидел, как он пытался исполнять свои обязанности по уходу за верблюдами. Я позвал его и подарил украшенный головной платок в награду за преданную службу. Он шел ко мне жалкий, угрюмый, съежившись в ожидании нового наказания: перемена моего поведения его сломила. Днем он уже распевал песни, счастливее, чем обычно, потому что нашел в Тафиле дурака, который отвалил ему за мой подарок четыре фунта.

Мы, сосредоточенные на недостатках друг друга, испытывали такое нервное напряжение, что я решил разделить отряд и лично отправиться на поиски дополнительных денег, которые пригодятся нам при хорошей погоде. Зейд потратил первую часть суммы, отложенной на Тафиле и Мертвое море — частично на оплату, частично на поставки и награды победителям в Сейль Хеза. Где бы ни разместилась потом наша передовая, нам нужно будет принимать и оплачивать свежие силы, потому что лишь местное население знает свои земли с закрытыми глазами, к тому же лучше всех сражаются те, кто защищает от врага свои дома и посевы.

Джойс мог устроить, чтобы мне прислали деньги, но в этом сезоне это было нелегко. Вернее всего было отправиться самому, и к тому же приличнее, чем оставаться среди постоянной вражды и непотребства в Тафиле. Итак, пятеро из нас вышли в день, который собирался быть чуть яснее, чем обычно. Мы довольно быстро поспели в Решидийе, и, пока взбирались в седло, сразу оказались выше облаков при слабом солнечном свете.

Днем погода снова испортилась, ветер с севера и с востока усилился, и мы пожалели, что оказались на голой равнине. Когда мы перешли вброд поток реки в Шобеке, пошел дождь, сначала страшный ливень, потом монотонный, вода стекала по нашим левым плечам и, казалось, закрывала нас от сурового ветра. Там, где струи дождя ударялись о землю, они разбивались в белую пыль, как из пульверизатора. Мы шли вперед без отдыха, уже после заката, понукая наших дрожащих верблюдов, то и дело скользя и падая, через грязные долины. Мы делали почти по две мили в час, несмотря на трудности, и продвижение стало таким захватывающим и непредсказуемым, что уже это нас согревало.

Я собирался ехать всю ночь: но под Одрохом туман накрыл нас низкой завесой; облака поверх него, как лохмотья покрывала, плясали в высоком, безмолвном небе. Казалось, что перспектива меняется так, что далекие холмы казались маленькими, а ближние холмики — крупными. Мы слишком отклонились вправо.

Эта земля в открытой местности, хоть и твердая на вид, проламывалась под нашим весом, и наши верблюды на каждом шагу проваливались на четыре-пять дюймов. Бедные животные весь день мерзли и так часто шлепались, что были все в синяках, поэтому неохотно шли на новые трудности. Они спешили мелкими шагами, резко останавливались, оглядывались или пытались броситься в сторону.

Мы предупреждали их желания и вели их вперед, пока не встретили на своем пути вслепую скалистые долины с ломаной линией горизонта, темные справа и слева, а спереди явно были холмы — там, где им быть не полагалось. Снова начало морозить, и камни долины, похожие на плиты, заледенели. Двигаться дальше по неверной дороге в такую ночь было безумием. Мы нашли большое обнажение породы на скале. За ней, где должно было быть укрытие, мы сбили верблюдов плотной кучей, хвостами к ветру; если бы ветер дул им в морды, они могли бы умереть от холода. Мы свернулись за ними, надеясь согреться и выспаться.

Согреться мне, во всяком случае, не удалось, и вряд ли удалось выспаться. Я задремал только один раз и очнулся от чувства, что кто-то медленно гладит меня по лицу. Я открыл глаза посреди ночи, бледной от больших, мягких снежных хлопьев. Они падали минуту или две, затем пошел дождь, а затем — еще приморозило; я сжался в комок, чувствуя боль во всем теле, но не в силах двинуться до рассвета. Рассветало неохотно, но нам и того было достаточно; перекатившись в грязи, я увидел, как мои люди, завернутые в покрывала, потерянно жались к бокам животных. У каждого на лице было написано скорбное выражение покорного отчаяния.

Эти четверо были с юга, страх перед зимой подкосил их еще в Тафиле, и они собирались отдохнуть в Гувейре, пока опять не потеплеет; но здесь, в тумане, они вбили себе в голову, как верблюды-самцы, что близится их смертный час: и, хотя гордость мешала им жаловаться на это, всем своим видом они показывали, что приносят жертву ради меня. Они не говорили ни слова и не двигались. Чтобы поднять с места заупрямившегося верблюда, под ним разводят медленный огонь; я же взял за вихры самого малорослого из этих болванов и доказал ему, что кое-какие чувства в нем еще сохранились. Остальные поднялись на ноги, и мы подтолкнули наших закоченевших верблюдов. Единственной нашей потерей был мех с водой, примерзший к земле.

Когда рассвело, горизонт сильно приблизился, и мы увидели, что правильная дорога лежит в четверти мили слева от нас. По ней мы пробирались пешком. Верблюды были слишком измотаны, чтобы выдерживать наш вес (все, кроме моего, умерли после этого похода), и глинистое дно было таким грязным, что мы сами поскальзывались и падали, как они. Однако помогала та же уловка, что и в Дераа — расставляя пальцы ног и погружая их в грязь на каждом шагу, мы всей группой продвигались вперед, цепляясь друг за друга и поддерживая.

Воздух был таким холодным, чтобы заморозить все, что только можно, но нет: ветер, переменившийся за ночь, дул в нас с запада, мешая своими порывами. Наши покрывала раздувались и хлопали вокруг, как паруса. Наконец мы стащили их с себя, и идти стало легче, мы плотно закутались в рубашки и завернули их края, чтобы они не хлопали на ветру. Направление ветра было видно нам по белому туману, который они несли через холмы и долину. Руки у нас закоченели и потеряли чувствительность, так, что мы узнавали о царапинах по красным следам среди облепившей руки грязи; но все остальное тело не так промерзло, и мы часами дрожали под каждым шквалом. Мы поворачивались, чтобы ветер приходился на неповрежденные бока, и натягивали рубашки, чтобы хоть как-то себя прикрыть.

К концу дня мы покрыли десять миль к Аба эль Лиссан. Люди Мавлюда ушли, и никто нас не приветствовал, что было хорошо — ведь мы были грязными и жалкими, как облезлые кошки. Затем дорога стала легче, последние две мили до вершины Штара застыли, как железо. Мы снова сели на верблюдов — из раздувающихся ноздрей животных вырывался белый пар — и поскакали к первому чудесному проблеску равнины Гувейра, теплой, красной и удобной, насколько было видно сквозь просветы в облаках. Облака странным образом, как штукатурка, покрывали впадину, отрезая середину неба ровной творожистой массой на уровне вершины холма, где мы стояли, мы целыми минутами удовлетворенно смотрели на них. С каждым мигом клочок этой кудрявой морской пены отрывался и отбрасывался к нам. На стене скал мы чувствовали, как он окатывает наши лица и, отворачиваясь, видели белый снег, разрываемый в клочья о твердый гребень, исчезавший, когда он распадался морозными зернами или струями воды на торфяной почве.

Подивившись на небо, мы соскользнули вниз и весело побежали по тропе к сухому песку в спокойном мягком воздухе. Но это было не так приятно, как мы надеялись. Боль от того, что наши ноги и лица снова ощутили прилив крови, была мучительнее, чем при отливе, и мы почувствовали, что ноги наши разбиты и ободраны камнями почти до костей. В заледеневшей грязи мы этого не чувствовали, но эта теплая, соленая земля оживила наши раны. В отчаянии мы взобрались на наших печальных верблюдов и дотолкали их палками до Гувейры. Однако перемена принесла им радость, и они довезли нас до места, неспешно, но благополучно.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.