Глава LXXХVI
Глава LXXХVI
«Нас» оказалось человек шестьдесят, сгрудившихся за хребтом в два отряда — одни почти на дне, один у вершины. Тот, что был внизу, состоял из крестьян, пеших, разбитых, несчастных, и все же они, единственные из тех, кого я увидел этим днем, были разгорячены. Они сказали, что у них иссякли боеприпасы, и все кончено. Я уверил их, что все только начинается, и указал на мой резервный хребет, полный людьми, сказав, что все оружие там, в качестве поддержки. Я велел им спешить назад, наполнить свои патронташи и не сдаваться. Тем временем мы прикроем их отступление, продержавшись здесь, пока возможно, несколько минут.
Они, ободренные, побежали прочь, и я прошел к верхнему отряду, вспоминая, что не следует уходить с одной огневой позиции, пока не подготовлена к открытию огня другая. На командовании был молодой Метааб, который, готовясь к тяжелому труду, разделся до подштанников, его черные кудряшки были спутаны, лицо напряженное и суровое. Он хлопал в ладоши и хрипло кричал от тщетно подавляемой досады, потому что хотел сделать для нас все, на что способен, в своем первом бою на нашей стороне.
Мое присутствие в последний момент, когда турки уже пробивались, вызвало в нем досаду, и он еще больше разозлился, услышав, что я хочу всего лишь осмотреть панораму. Он расценил это как дерзость и проорал что-то о христианах, которые суются в бой без оружия. Я ответил ему пассажем из Клаузевица о том, что оборона тыла способствует достижению цели скорее самим своим существованием, нежели действиями; но он чуть не поднял меня на смех, и, возможно, был прав, потому что невысокий кремнистый берег, за которым мы укрылись, так и трещал под пулями. Турки, зная, что мы там, обратили против него двадцать пулеметов. Он был в четыре фута высотой и пятьдесят длиной, из голого ребристого кремния, от которого пули отскакивали с оглушительным звуком; в воздухе не прекращался шум и свист от рикошетов и щепок, и, казалось, оглядеться вокруг нельзя было без смертельного риска. Ясно, что мы должны были покинуть его как можно скорее, и, поскольку у меня не было лошади, я ушел первым, взяв с Метааба обещание, что он прождет здесь, если хватит духу, еще минут десять.
На бегу я согрелся. Я считал шаги, чтобы рассчитать дальность для турок, когда они выгонят нас отсюда; так как у них была всего одна позиция, причем плохо защищенная с юга. Потеряв этот хребет мотальга, мы, вероятно, выиграем бой. Конники продержались еще десять минут, и затем галопом умчались прочь, не понеся потерь. Метааб подсадил меня в стремя, чтобы поторопить, пока мы не оказались, запыхавшись, среди аджейлей. Был полдень, и мы располагали временем, чтобы в тишине поразмыслить.
Наш новый хребет был около сорока футов высотой и хорошим контуром для обороны. У нас было там восемьдесят человек, и люди все прибывали. Моя охрана была на месте, и пушка с ними. Лютфи, разрушитель паровозов, бросился туда со своими двумя людьми, а за ним ушла еще сотня аджейлей. Все это начинало походить на прогулку; и, сказав, что все отлично, мы озадачили людей своей радостью, но заставили их беспристрастно оценить положение. Автоматы были поставлены на линию горизонта, с приказом стрелять короткими внезапными очередями, чтобы понемногу беспокоить турок, но не слишком, следуя приему Массена[109], чтобы задержать развертывание врага. В остальном наступила тишина, я лег в укрытом месте, где было мало солнца и не было ветра, и блаженно проспал час, пока турки заняли старый хребет, растекаясь вокруг, как стадо гусей, и с гусиной же мудростью. Наши люди оставили их в покое, довольствуясь тем, что показались им.
В середине дня прибыл Зейд с Мастуром, Расимом и Абдуллой. Они привели наши основные силы, включая двадцать человек пехоты на мулах, тридцать конников мотальга, две сотни поселян, пять автоматов, четыре пулемета и горное орудие египетской армии, что побывало в сражениях под Мединой, Петрой и Джурфом. Все это было великолепно, и я проснулся и приветствовал их.
Турки увидели наше сборище и открыли огонь шрапнелью и из пулеметов; но у них не было дальномера, и они тыкались наугад. Мы напомнили друг другу, что движение есть закон стратегии, и начали двигаться. Расим превратился в кавалерийского офицера и сел в седло вместе со всеми нашими восемьюдесятью всадниками, чтобы обойти полукругом восточный хребет и окружить левое крыло врага, поскольку книги советовали вести атаку не на линию, а на точку, и, если идти достаточно далеко вдоль любого крыла, рано или поздно оно кончится точкой, то есть одним-единственным человеком. Расиму понравилась такая интерпретация его цели.
Он с усмешкой пообещал привести сюда этого самого человека; но Хамд эль Арар принял этот случай серьезнее. Прежде чем выехать, он поклялся в верности арабскому делу до конца своих дней, величаво обнажил свой меч и произнес перед ним героическую речь. Расим взял с собой пять автоматических пушек; это было хорошо.
Мы, в центре, выступали вокруг, чтобы скрыть их уход от врага, который подтягивал процессию пулеметов, казалось, бесконечную, и выстраивал их слева через равные промежутки, словно в музее. Тактика эта была бредовая. Хребет был из кремня, на нем не укрылась бы и ящерица. Мы увидели, как пуля ударила в землю, и земля брызнула дождем смертельных осколков. К тому же мы знали диапазон и осторожно подняли наши пулеметы Виккерса, благословляя их длинные старомодные прицелы; наше горное орудие было укреплено на месте, готовое внезапно осыпать врага шрапнелью, когда Расим сцепится с ним.
Пока мы ждали, доложили о подкреплении в сто человек из Аймы. Они поссорились с Зейдом из-за своей оплаты прошлым днем, но великодушно решили отбросить старые счеты в решительный момент. Их прибытие убедило нас отложить в сторону маршала Фоша и атаковать, во всяком случае, с трех сторон одновременно. Поэтому мы послали людей из Аймы с тремя автоматическими орудиями, чтобы они обошли с юга правое, или западное, крыло. Затем мы открыли огонь по туркам с нашей центральной позиции и тревожили их открытые линии ударами и рикошетами.
Враг почувствовал, что уходящий день перестает быть благоприятным, а закат часто даровал победу защитникам местности. Старый генерал Хамид Фахри собрал свой генеральный штаб и приказал каждому взять винтовку: «Я солдат уже сорок лет, но в жизни не видел, чтобы мятежники сражались так. Вступите в бой», — но он уже опоздал. Расим атаковал своими пятью автоматическими орудиями, по два человека на каждое. Они шли быстро, и вот уже были на позиции, и смяли левый фланг турок.
Люди Аймы, знавшие на своих родных пастбищах каждую травинку, благополучно проползли в трехстах ярдах от турецких пулеметов. Враг, сдерживаемый нашей фронтальной угрозой, узнал о них, лишь когда расчеты пушек смели его внезапной вспышкой огня, повергнув правое крыло в беспорядок. Увидев это, мы крикнули всадникам на верблюдах и солдатам вокруг нас, чтобы они атаковали.
Мохаммед эль Гасиб, распорядитель хозяйства Зейда, повел их на своем верблюде, в сверкающих одеждах, развевающихся на ветру, с багряным знаменем аджейлей над головой. Все, что остались с нами в центре, наши слуги, артиллеристы и пулеметчики, помчались за ним широкой живой линией.
День слишком затянулся для меня, и теперь я трясся от нетерпения увидеть его конец, но Зейд рядом со мной хлопал в ладоши от радости при виде прекрасного порядка, в котором разворачивался наш план под морозным красным светом заходящего солнца. С одной стороны кавалерия Расима вытесняла сломленное левое крыло в овраг за хребтом; с другой — люди из Аймы проливали кровь беглецов. Вражеский центр в беспорядке отхлынул через провал, наши люди преследовали их пешими, на лошадях, на верблюдах. Армяне, что весь день беспокойно жались позади, теперь выхватили ножи и, скача вперед, окликали друг друга по-турецки.
Я думал о низинах между здешними местами и Кераком, лощиной Хезы, с их ломаными, извилистыми тропами, заросшими, с узкими ущельями на пути. Там должна быть резня, и участь врага была достойна слез; но среди ярости и напряжения этого боя мой ум слишком устал, чтобы заставлять меня идти в это гиблое место и тратить ночь на их спасение. Своим решением вступить в бой я погубил двадцать или тридцать из наших шестисот людей, а ранено было, наверное, в три раза больше. Это значило, что мы лишились одной шестой наших сил ради словесного триумфа, так как уничтожение жалкой тысячи турок не влияло на исход войны.
В итоге мы взяли две их горные гаубицы («шкоды», очень нам полезные), двадцать семь пулеметов, двести лошадей и мулов, двести пятьдесят пленных. Говорили, что лишь пятьдесят изможденных беглецов спаслись к железной дороге. Арабы поднялись против них на пути и постыдно стреляли по бегущим. Наши же люди быстро забросили погоню, потому что устали, разбили ноги, проголодались и насквозь промерзли. Битва могла быть в этот момент захватывающей для генералов, но обычно их воображение слишком разыгрывалось, и реальность казалась ненастоящей — такой тихой и неважной, что они выстраивались в поисках воображаемой сути. Этим вечером славы нам не осталось, только ужас при виде разбитой плоти — наших собственных людей, которых проносили мимо в дома.
Когда мы повернули назад, пошел снег, и только поздно вечером, последним усилием, мы довезли наших раненых. Раненые турки остались лежать вокруг и на следующий день умерли. Этому невозможно было найти оправдание, как и всей теории войны; но нас трудно было упрекнуть. Мы рисковали жизнью в снежной буре (охлаждение победы тянуло нас вниз), чтобы спасать наших товарищей, и если мы взяли за правило не терять арабов ради уничтожения даже многих турок, тем меньше могли мы это делать ради их спасения.
На следующий день, и на следующий за ним день, снег шел еще гуще. Погода заперла нас, и, пока шли монотонные дни, мы потеряли надежду действовать. Мы могли бы по следам победы пройти через Керак, напугав турок слухами до самого Аммана; на деле же наши потери и труды ничего не принесли, кроме рапорта, который я послал в британский штаб Палестины для потребления штабных. Он был написан ради низменного эффекта, наполнен кривыми усмешками и мнимой простотой, и придал мне в их глазах вид скромного дилетанта, старающегося по мере сил подражать великим образцам, а не того клоуна, что косился на них, когда они шли под барабанный бой, с Фошем в качестве дирижера, по проторенной дороге кровопролития, прямо к Клаузевицу. Как и битва, этот рапорт был почти явной пародией на использование правил. Штабу она понравилась, и они, по простоте душевной увенчав насмешку, предложили украсить меня орденом в честь этой победы. Какое множество наград сияло бы на груди нашей армии, если бы каждый мог без свидетелей писать рапорты по своему усмотрению!
Данный текст является ознакомительным фрагментом.