Глава LXXII
Глава LXXII
Я ушел к северу, на разведку, вместе с Авадом, погонщиком верблюдов, шерари, без вопросов завербованным в Рамме. Столько вьючных верблюдов было в нашем отряде, и такими неопытными оказались индийцы в вопросах их погрузки и управления, что моя охрана отвлекалась от своих прямых обязанностей — ехать рядом со мной. Поэтому, когда Шовах представил своего родича, шерари клана хайяль, который согласен был мне служить на любых условиях, я принял его с первого взгляда, и теперь решил предварительно проверить его достоинства.
Мы кружили около Аба эль Лиссан, чтобы убедиться, что турки на вид бездействуют, так как они имели привычку высылать верховой патруль в окрестности Батры при внезапной тревоге, а я еще не собирался вовлекать свой отряд в ненужные боевые действия. Авад был оборванным смуглым парнем, около восемнадцати лет, превосходно сложенным, с мускулами и жилами атлета, подвижный, как кошка, живой в седле (он был великолепным всадником) и не выглядел злобным, хотя и в нем было некое неблагородство внешности шерарат, в диком взгляде — постоянная настороженность, как будто он каждую минуту ждал от жизни чего-нибудь неприятного и нежеланного.
Эти изгои, шерарат, были загадкой пустыни. Другие могли иметь надежды или иллюзии. Шерарат знали, что ничего большего, чем физическое существование, не будет позволено им человечеством ни в этом мире, ни в ином. Такое крайнее уничижение было позитивной основой, на которой можно было строить доверие. Я относился к ним в точности так же, как ко всем остальным в своей охране. Это они находили удивительным, и к тому же приятным, когда убеждались, что мое покровительство было активным и достаточным. Пока они служили мне, они становились всецело моей собственностью, и они были хорошими рабами, так как практически не было ничего в пустыне, что они сочли бы ниже своего достоинства или выше своих способностей, закаленных опытом.
Авад передо мной выказывал смущение и застенчивость, хотя со своими товарищами он мог веселиться и шутить. То, что я принял его, было внезапной удачей, о которой ему и мечтать было невозможно, и он, к сожалению, считал своей обязанностью подстраиваться под меня. На данный момент для этого надо было бродить по высокой дороге Маана, дабы привлечь внимание турок. Когда мы добились этого, и они рысью пошли в погоню, мы вернулись, повторили все это еще раз, и так обманом уводили их всадников на мулах к северу, чтобы отвлечь от нас. Авад ликовал, захваченный этой игрой, и хорошо упражнялся с новой винтовкой.
Затем мы с ним взобрались на вершину холма, нависающего над Батрой и долинами, которые тянулись к Аба эль Лиссану, и мы лениво пролежали там до наступления дня, глядя, как турки скачут в ложном направлении, как спят наши товарищи, пасутся их верблюды, и тени низких облаков казались мягкими впадинами среди травы в бледном свете солнца. Было мирно, прохладно и так далеко от беспокойного мира. Суровость высоты вытеснила постыдный груз наших обыденных забот. На место влиятельности здесь встала свобода, возможность быть в одиночестве, ускользнуть от свиты наших надуманных сущностей, отдохнуть и забыть о цепях бытия.
Но Авад не мог забыть о своем вожделении и новом для себя ощущении власти в моем караване, что каждый день была ему удовольствием: и он ерзал по земле, лежа на животе, беспрестанно жуя травинки и рассказывая мне о своих животных радостях отрывистыми фразами, отвернувшись, пока мы не увидели кавалькаду Али, которая начала переходить через вершину перевала. Тогда мы сбежали вниз со склонов, чтобы встретить их, и услышали, что он потерял на перевале четырех верблюдов: двое упали и сломились на спуске, двое пали от слабости, когда переходили скалистые уступы. К тому же он опять поругался с Абд эль Кадером, и молил Бога избавить его от глухоты, самомнения и неучтивых манер алжирца. Тот двигался беспорядочно, не имея чувства дороги; и наотрез отказался из соображений безопасности присоединиться к Ллойду и ко мне в один караван.
Мы оставили их следовать за нами в темноте, и, поскольку ни у одного из них не было проводника, я выделил им Авада. Мы должны были встретиться у палаток Ауды. Затем мы двинулись вперед по мелким долинам и перекрестным хребтам, пока солнце не село за последний высокий берег, с вершины которого мы видели квадратную коробку станции в Гадир эль Хадж, неестественно высившуюся над равниной, во многих милях отсюда. За нами в долине были кусты, так что мы объявили привал и разожгли костры для ужина. Этим вечером Хассан Шах изобрел приятное новшество (позже ставшее традицией), предложив свой индийский чай, чтобы разнообразить наш рацион. Мы были слишком голодными и слишком благодарными, чтобы отказаться, и без зазрения совести извели весь его чай и сахар, до тех пор, пока ему не прислали с базы свежий провиант.
Ллойд и я наметили для нашей цели пересечь рельсы прямо под Шедией. Когда загорелись звезды, мы приняли решение, что будем идти на Орион. И вот мы выступили, и час за часом шли на Орион, и ближе он от этого не становился, и от нас до Ориона ничего не происходило. Мы вышли из-под укрытия хребтов на равнину, бесконечную, однообразную, разлинованную мелкими руслами вади, с низкими, ровными, прямыми берегами, которые в молочно-белом свете звезд все время казались земляными укреплениями искомой железной дороги. Под ногами была твердая земля, и холодный воздух пустыни на наших лицах заставлял верблюдов свободно покачиваться.
Мы с Ллойдом вышли вперед, чтобы разведать путь и не затронуть главные силы, если случайно натолкнемся на турецкий блокгауз или ночной патруль. Наши прекрасные верблюды, мало объезженные, шли слишком длинным шагом, и так, сами того не зная, мы все больше и больше обгоняли нагруженных индийцев. Джемадар Хассан Шах послал вперед человека, чтобы не терять нас из вида, а затем другого, а за ним — третьего, пока его отряд не стал натянутой струной, связывающей колонну. После этого он послал срочную просьбу идти медленнее, но послание, когда достигло нас по цепочке, пройдя через три языка, было невразумительным.
Мы остановились и при этом обнаружили, что тихая ночь полна звуков, а аромат увядающей травы изливается и наполняет воздух вокруг нас, приносимый с затихающим ветром. Затем мы пошли вперед медленнее, казалось, целыми часами, и равнина была все так же перегорожена обманчивыми дамбами, которые без нужды напрягали наше внимание. Мы поняли, что звезды поднимаются выше, и мы уклоняемся от верного пути. Где-то у Ллойда был компас. Мы остановились и стали рыться в его седельных сумках. Подъехал Торн и нашел его. Мы стояли вокруг, прикидывая курс по его светящейся стрелке, и сменили Орион на более благоприятную нам Полярную звезду. И снова вперед, без остановки, пока мы не взобрались на более высокий берег. Ллойд со вздохом натянул поводья и указал прямо. Прямо на горизонте нашего пути были два куба чернее, чем небо, и рядом — остроконечная крыша. Мы держали путь прямо на станцию Шедия, почти приблизившись к ней.
Мы взяли вправо и поспешно поскакали галопом через открытое пространство, немного волнуясь, как бы оставшийся караван, вытянувшийся позади нас, не упустил резкой смены направления; но все обошлось, и несколько минут спустя в следующей лощине мы обменивались возбужденными репликами на английском и турецком, арабском и урду. Сзади слабо послышался прерывистый лай собак в турецком лагере.
Теперь мы знали, где мы, и сменили направление, чтобы избежать первого блокгауза под Шедией. Мы вели уверенно, ожидая, что вскорости перейдем пути. Но время снова тянулось, и ничего не появлялось. Была полночь, мы шли уже шесть часов, и Ллойд с горечью сказал, что так мы к утру дойдем до Багдада. Здесь рельсов быть не могло. Торн увидел ряд деревьев, и ему показалось, что они движутся; щелкнули затворы наших винтовок, но это были только деревья.
Мы забросили всякую надежду и ехали беспечно, качаясь в седле и позволяя слипаться нашим усталым глазам. Моя Рима внезапно вышла из себя. С пронзительным криком она метнулась в сторону, чуть не выбросив меня из седла, дико промчалась через два берега и канаву и бросилась плашмя в пыль. Я стукнул ее по голове, и она поднялась и пошла вперед нервной рысью. Снова индийцы далеко отстали от нас, торопливых, но через час последний на сегодня берег замаячил перед нами, отличаясь от других. Он стал прямым в очертаниях, и по его длине темнели заплаты, которые могли быть устьями кульвертов в тени. Мы пришпорили себя, чтобы проявить новый интерес, и быстро, тихо двинули наших животных вперед. Когда мы были ближе, показался забор острых пиков на краю берега. Это были телеграфные столбы. Какая-то белоголовая фигура задержала нас на минуту, но она не пошевелилась, и мы решили, что это километровый столб.
Мы быстро остановили наш отряд и съехали к одной стороне, и тогда выпрямились, чтобы бросить вызов тому, что лежало за тишиной местности, ожидая, что темнота брызнет на нас огнем, и безмолвие долины взорвется выстрелами винтовок. Но тревоги не было. Мы добрались до берега и нашли его покинутым. Мы спешились и пробежали в каждую сторону на двести ярдов: никого. Здесь было место для нашего перехода.
Мы приказали остальным немедленно идти в безлюдную, дружественную пустыню на востоке, а сами сели на шпалы под поющими проводами, пока длинная линия отряда выходила из темноты, шурша по берегу и по щебню, и проходил мимо нас в той же напряженной тишине, что отмечала наш ночной поход на верблюдах. Последний из нас пересек пути. Наша маленькая группа собралась вокруг телеграфного столба. Коротко выдохнув, Торн медленно поднялся по столбу, чтобы поймать самый низкий провод, и потянулся к кронштейну его изолятора. Он дотянулся до вершины, и минуту спустя раздался звук порванной струны, столб затрясся, и с каждой стороны соскочил перерезанный провод. За ним последовали второй и третий провод, с шумом извиваясь по каменистой земле, и все еще ни единого звука не последовало в ответ из темноты. Это значило, что мы действительно прошли на пустом месте между двумя блокгаузами. Торн с ободранными руками соскользнул с шаткого столба. Мы прошли к нашим верблюдам, стоявшим на коленях, и пошли рысью вслед за всеми. Еще час, и мы объявили отдых до рассвета, но раньше были подняты кратким потоком огня винтовок и стрекотанием пулемета далеко на севере. Молодой Али и Абд эль Кадер перешли пути не так чисто.
Следующим утром, при веселом солнечном свете, мы маршировали параллельно путям, чтобы встретить первый поезд из Маана, и затем углубились на незнакомую равнину Джефера. Близился день, и солнце входило в силу, создавая миражи на всех разгоряченных равнинах. Мы ехали отдельно от нашего разбросанного отряда и видели, как некоторые из них потонули в серебряном потоке, другие плавали высоко над изменчивой поверхностью, которая расстилалась и сжималась с каждым поворотом верблюда или неровностью земли.
В начале дня мы нашли Ауду, разбившего лагерь вдали от глаз, в неровной, пустынной местности к юго-западу от колодцев. Он принял нас натянуто. Его большая палатка, вместе с женщинами, была отослана прочь из досягаемости турецких самолетов. Там было мало товейха: и те яростно спорили из-за дележа платы племени. Старик был огорчен, что мы нашли его в такой слабости.
Я тактично сделал все, чтобы смягчить эти беды, дав их умам новое направление и перевешивающие интересы. Это было успешно, ибо они заулыбались, а, если имеешь дело с арабами, зачастую это половина победы. Пока что преимущество было достаточным; мы сделали перерыв на обед с Мохаммедом эль Дейланом. Он был лучшим дипломатом, менее открытым, чем Ауда, и мог выглядеть бодрым, если считал нужным, как бы ни обстояли его дела в действительности. Так что нам оказали радушный прием, пригласив отведать риса, мяса и сушеных помидоров. Мохаммед, крестьянин в душе, угощал слишком хорошо.
После еды, когда мы брели назад по серым сухим канавам, похожим на бивни мамонта, которые потоки воды вырыли глубоко в волокнистой грязи, я поднял перед Заалом вопрос о моих планах экспедиции к мостам Ярмука. Ему очень не понравилась эта идея. Заал в октябре не был Заалом августовским. Победа превратила неутомимого отважного всадника, которым он был весной, в осторожного человека, для которого обретенное богатство сделало жизнь драгоценной. Весной он повел бы меня куда угодно, но последний набег был испытанием для его мужества, и теперь он сказал, что сядет в седло, только если я лично буду настаивать на этом.
Я спросил, какой отряд мы можем составить; и он назвал трех человек из лагеря как хороших товарищей для столь отчаянного предприятия. Остальное племя было в стороне, недовольное. Взять трех товейха было хуже, чем бесполезно, потому что одно их самомнение способно разгорячить остальных, а сам по себе их отряд будет слишком малым, чтобы действовать в одиночку: итак, я сказал, что попытаю счастья где-нибудь еще. Заал не скрывал облегчения.
Пока мы все еще обсуждали, что делать (я нуждался в советах Заала, одного из лучших всадников среди всех живущих на земле, и самого компетентного судьи для моего полусырого плана), испуганный парень примчался к нашему очагу для кофе и выпалил, что какие-то всадники в облаке пыли быстро подходят со стороны Маана. У турок там был полк на мулах и полк кавалерии, и они всегда хвастались, что однажды навестят абу-тайи. И вот мы вскочили, чтобы встретить их.
У Ауды было пятнадцать человек, из которых пять — полноценные, а остальные — седобородые старцы или мальчишки, но у нас был отряд в тридцать человек, и я посочувствовал турецкому командиру, выбравшему для внезапной атаки именно тот день, когда у ховейтат гостит отделение индийских пулеметчиков, знающих свое дело. Мы собрали и поставили на колени верблюдов в глубоких каналах, разместили «виккерсы» и «льюисы» в остальных из этих природных траншей, прекрасно загороженные кустами алкали, и они поднимались над ровной поверхностью на восемьсот ярдов в каждую сторону. Ауда сложил свои палатки и бросил своих стрелков с винтовками на поддержку нашего огня; и, когда мы спокойно ждали, первый конник подъехал по берегу к нам, и мы увидели, что это были Али ибн эль Хуссейн и Абд эль Кадер, пришедшие в Джефер со стороны врага. Мы весело воссоединились, пока Мохаммед готовил вторую порцию риса с помидорами для Али. Они потеряли двух человек и лошадь в ночной перестрелке на рельсах.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.