LXXII. Остатки стихийного поклонения у балтийских славян. — Сожжение и погребение мертвых

LXXII. Остатки стихийного поклонения у балтийских славян. — Сожжение и погребение мертвых

С другой стороны, балтийскими славянами сохранялось еще во многих местах воспоминание о первоначальном славянском богослужении, в котором божества не отделялись от стихий природы. Более всего проявления этой древней религии сохранились у вагров, потому, быть может, что ваграм, отдаленным от Раны, средоточия балтийского язычества, и занятым постоянной борьбой с соседями, труднее было участвовать в религиозном развитии своих соплеменников. Как бы то ни было, вот что рассказывают о вагрской святыне: недалеко от Старого града находилась роща, единственная в том крае; в этой роще стояли, между вековыми деревьями, дубы, посвященные богу Вагрской земли, не имевшему никакого видимого образа; их окружала площадка, обнесенная крепко сбитым деревянным забором, в котором было двое ворот, украшенных отличными фронтонами. Вход за ограду был дозволен только жрецу и тем, кто приходил для жертвоприношения, а также убегавшим от кровной (родовой) мести; для последних это святилище было надежным приютом.

Совершенно переносит нас это описание, сделанное Гельмольдом в конце XII в., в древнейшую пору славянского язычества, к поклонению чешских воинов, воспетых в Краледворском памятнике, которые шли в лес, под деревьями кланяться и приносить жертвы богам невидимым. Как же назывался вагрский бог, обитавший в дубах? У Гельмольда мы читаем имя его двояко: Prone и Prove (Proven); в первом случае представляется искаженное немцем слово Перун, во втором — имя бога было бы Прав, право, что-то вроде литовского Prowе (т. е. право и божество права). Но последнее чтение, хотя и чаще попадающееся в тексте Гельмольда, мы считаем совершенно ложным. Не говоря уже о том, что на существование у славян бога Права (трудно сказать, как бы он назывался, Прав или Право) нет ни малейшего указания, — невозможно, чтобы такому божеству, представителю отвлеченной идеи, воздавалось язычниками поклонение в роще, под священными деревьями, без всякого видимого образа и атрибута: он имел бы непременно и капище, и идол, и все свойственные его значению принадлежности. Перун же был именно главный стихийный бог древней славянской религии; он не нуждался ни в храме, ни в идоле, и, как представителя вещественной силы природы, властвующей над человеком, его присутствие должно было по преимуществу ощущаться язычником в таинственной сени леса. Наконец, вот даже и палеографический довод: компилятор ХV в., Марескалк Турий, везде пишет Prono, Рronе в своих летописях, которые суть только парафразы Гельмольда; стало быть, в той древнейшей рукописи Гельмольда, которой он пользовался, так читалось имя вагрского бога. Подобным образом и брауншвейгский летописец XV же века, Бото, оставивший нам странное и, вероятно, им самим выдуманное описание идола, которым будто бы изображался этот бог в Старом граде, называет его не Prove, а Prono[83]. Появление формы Prove, т. е. Proue, вместо Prone, объясняется весьма легко сходством готических начертаний n и u (=v).

Других известий о поклонении балтийских славян Перуну мы не находим; но как имя Белбога сохранилось в одной местности на Поморье, так о Перуне гласит старинная крепостца и деревня близ Барта (напротив о. Раны, на твердой земле); крепостца и деревня эта в грамотах XIII в. называется именно Перун, Перон, Пирун[84], теперь дер. Прон; и такой переход в звуках этого имени не подтверждает ли нашего мнения о значении вагрского бога Прона как Перуна?

В староградском святилище Перуна мы видим замечательнейший у балтийских славян остаток древнего стихийного поклонения; но следы его существовали по всему славянскому Поморью. Главным предметом его, как кажется, были рощи и деревья. До конца XII в. сохранялись у бодричей в разных местах священные рощи, и Гельмольд говорит о почитании рощ, как о всеобщем у славян обычае, в земле Вагрской; кроме Перуновой рощи под Старым градом были и другие, которые тоже уважались язычниками как святыни[85]; лютицкий город Радигощ был окружен большим священным нетронутым лесом; в начале XI в., в пределах мерзебургского епископства, в южной части Стодорской земли или в земле лабских сербов, находился Святой бор: так называл его народ, и бор этот был чтим, по словам Титмара, как божество (вернее, кажется, было бы сказать; как жилище божества), и никогда испокон века неприкосновенность его не была нарушена; на маленьком острове Стреле (между Штральзундом и берегом Рюгена) ране чтили как святыню Буковую рощу (так, кажется, она и называлась)[86], в Щетине, близ кутин или священных храмин, стоял огромный, развесистый дуб, и под ним был прекрасный родник, который народ признавал жилищем божества и чтил с великим благоговением; недалеко от "матери городов Поморских" было другое священное дерево, необыкновенной красоты орешник, принадлежавший какому-то идолу.

Кроме того, и другие природные места почитались балтийскими славянами. Мы только что упомянули о священном роднике щетинском; есть указание на то, что жители Колобрега на Поморье поклонялись морю, как жилищу каких-то богов. Также чтились и камни. На юго-восточной оконечности Раны, у мыса Gohren (Горного) лежит в море огромный гранитный утес, который до сих пор называется Buskahm, т. е. божий камень. Многие местности на славянском Поморье назывались святыми и, без сомнения, в языческую пору действительно почитались такими, как нам известно о Святом боре; на о. Ране была Святая гора (Свантагора, деревня, теперь Swantow); маленький островок на восток от Раны назывался Святым островом (Сванты востров, теперь Ое, т. е. остров); устье Дивеновы называлось, кажется, Святым устьем, и здесь находилась, на острове Волыне, деревня, которая и теперь еще слывет Swantust; на полуострове, образующем юго-восточную оконечность Раны, мы находим урочище Swantegard: имя это, Сванты гард, т. е. Святой град, есть, очевидно, остаток древнего славянского язычества.

Вообще, славяне клялись, по свидетельству Гельмольда, деревьями, источниками и камнями, и, значит, почитали их священными. Только не видно у них следа древнего и столь важного у прочих славян и у литвы стихийного поклонения огню: не оттого ли, может быть, что именно начало света, солнца и, с тем вместе, конечно, огня, олицетворенное в Святовите, составило главное содержание человекообразной мифологии балтийских славян? Нельзя не заметить при этом, что балтийские славяне, которые в VIII в., как известно из свидетельства св. Бонифация, предавали мертвых сожжению, потом отбросили этот обряд, еще в языческую эпоху, ибо после Бонифация уже нет намека на существование у них такого обычая, который, конечно, не ускользнул бы от внимания Эйнгарда, Видукинда, Титмара, Гельмольда и других историков, близко знакомых с балтийскими славянами и охотно выставлявших то, что они находили у них противного христианским началам.

Искореняя между поморянами все несообразное с христианством, Оттон Бамбергский запрещал им "хоронить мертвых в лесах и на полях и складывать сучья у могил": о сожжении нет и помина. Мы даже, может быть, усомнились бы в справедливости показания Бонифация, если бы за него не говорило непреложное свидетельство урн с пеплом и обожженными костями, в большом числе выкапываемых по всей стране, где жили некогда балтийские славяне; разбросанные среди множества языческих гробниц и курганов с несожженными трупами[87], урны эти доказывают вместе с тем, что сожжение или погребение умерших не было на Балтийском поморье местным обычаем того или другого края, что одно последовало за другим, как особые фазисы в жизни этого края[88]. Быть может, что балтийские славяне ранее и предавали своих покойников огню, пока они обожали огонь в его непосредственном стихийном образе, и что этот обычай потом постепенно забывался, когда они, в своем развитии, удалились от древнего поклонения стихии. В таком случае мы отнесли бы и торжество антропоморфизма в их религии над старыми общеславянскими началами опять-таки к VIII или IX в., к тому именно времени, когда балтийские славяне выступают на поприще исторической деятельности. Но мы не смеем доверять таким шатким предположениям и не останавливаемся на этой мысли. Какие бы, впрочем, ни были причины, побудившие балтийских славян заменить сожжение трупов погребением, и что бы ни значил у них этот переход, все же он составляет одно из любопытных явлений их внутренней истории.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.