Глава LVI

Глава LVI

Я провел в Аравии уже четыре месяца, постоянно в дороге. В последние четыре недели я проехал четырнадцать сотен миль на верблюде, не щадя себя ни в чем ради успеха войны; но я отказывался провести хоть одну лишнюю ночь в окружении знакомых вшей. Я хотел принять ванну и выпить чего-нибудь со льдом: переменить одежду, липнувшую к мерзким ранам, натертым седлом: съесть что-нибудь более удобоваримое, чем зеленые финики и верблюжьи жилы. Я снова пробился в Управление Внутреннего водного транспорта и говорил, как Златоуст. Это не возымело действия на них, и я разгорячился. Тогда они опять дали отбой. Я продолжал горячиться, когда дружеский голос военного телефониста с северным акцентом поплыл по проводам: «Что толку, сэр, говорить с этими вонучими водными ублудками».

Это было очевидной истиной, и невежливый оператор соединил меня с отделом грузового транспорта. Литтлтон, тамошний майор, из самых занятых, добавил к своим бесчисленным заботам еще одну — вылавливать по одному военные корабли в Красном море, вступающие в Суэцкий канал, и убеждать их (то-то рады были некоторые!) заваливать свои палубы припасами для Веджха или Йенбо. Так он перевез тысячи наших товаров и людей, бесплатно, вдобавок ко всем своим повседневным делам; и еще находил время посмеиваться над нашими занятными играми и над нами, занятным народом.

Он нас не подвел. Как только он услышал, кто я и где я, и что Внутренний водный транспорт ничего не делает, с трудностями было покончено. Его баркас готов; он будет в Шатте через полчаса. Я мог идти прямо в его кабинет, не объясняя (возможно, до настоящего времени, то есть до окончания войны), как это простой баркас вступил в священный канал без дозволения Водного директората. Все вышло так, как он сказал. Я послал своих людей и верблюдов на север, в Кубри, где по телефону из Суэца я собирался позаботиться об их питании и размещении в лагере для животных на азиатском берегу. Затем, конечно, их ожидала награда — лихорадочные и удивительные дни в Каире.

Литтлтон увидел мою усталость и сразу же отпустил в гостиницу. Когда-то она казалась бедной, но теперь стала для меня превосходной; и, когда я преодолел первое враждебное впечатление от меня и моего наряда, мне предоставили горячую ванну и холодные напитки (шесть на выбор), и обед, и постель моих мечтаний. Предупредительный офицер разведки, извещенный шпионами о замаскированном европейце в отеле «Синай», взял на себя заботу о моих людях в Кубри и обеспечил билеты и пропуска для меня в Каир на следующий день.

Усиленный «контроль» движения штатских в зоне канала внес разнообразие в скучное путешествие. Смешанная египетско-британская военная полиция обходила поезд, опрашивая нас и изучая наши пропуска. Не мешало вступить с контролерами в бой, поэтому на их расспросы по-арабски я отчеканил на чистом английском: «Штаб шерифа Мекки». Они были в изумлении. Сержант извинился: он не ожидал ответа. Я повторил, что я в форме штаба шерифа Мекки. Они оглядели мои босые ноги, белые шелковые одежды, золотой обруч на голове и кинжал на поясе. Невероятно! «Какой армии, сэр?» «Армии Мекки». «Никогда о такой не слышали; мы не знаем такой формы». «А черногорского драгуна вы узнали бы?»

Это было прямое попадание. Любые союзные войска в форме могли путешествовать без пропуска. Полиция и всех союзников-то не знала, не говоря уж об их форме. Может статься, я и вправду из какой-нибудь диковинной армии. Они отступили назад в коридор и поглядывали за мной, пока посылали телеграмму. Прямо перед Исмаилией в поезд зашел потный офицер разведки в мокром хаки, чтобы проверить мои заявления. Поскольку мы почти уже прибыли, я показал ему специальный пропуск в Суэц, о котором позаботился заранее, что дважды подтвердило мою невиновность. Это не доставило ему удовольствия.

В Исмаилии пассажиры на Каир сошли, ожидая прибытия экспресса из Порт-Саида. В другом поезде светился пышный салон, из которого спускались адмирал Вэмисс, Бурместер и Невилл, вместе с очень крупным и важным генералом. Ужасное напряжение повисло над платформой, когда отряд ходил взад-вперед с важным разговором. Офицеры отдали честь раз, два, а они все ходили и ходили. Трижды отдавать честь — это было уже слишком. Кто-то отошел к забору и стоял навытяжку. Это были малодушные. Кто-то спасся бегством: это были презренные. Кто-то отвернулся к книжному стеллажу и стал с интересом изучать корешки книг: эти были застенчивыми. Остался один наглец.

Бурместер поймал мой взгляд. Он поинтересовался, кто я такой, ведь я загорел до багрового оттенка и был очень изможден путешествием. (Уже потом я обнаружил, что вес мой составлял меньше семи стоунов[83]). Однако он ответил; и я объяснил историю нашего необъявленного рейда на Акабу. Это взволновало его. Я просил, чтобы адмирал послал туда судно с припасами сейчас же. Бурместер сказал, что «Дафферин», который приходил этим днем, должен полностью загрузиться едой в Суэце, пойти прямо в Акабу и забрать пленных. (Превосходно!) Он прикажет это сам, не отвлекая адмирала и Алленби[84].

«Алленби! что он здесь делает?» — воскликнул я. «О, теперь он командующий». «А Мюррей?» «Уехал домой». Это были значительные новости, во многом затрагивающие меня; и я отошел в раздумьях, похож ли этот грузный, краснощекий человек на обычных генералов, и придется ли нам тратить шесть месяцев, вразумляя его. Мюррей и Белинда[85] начали так утомительно, что первые дни мы думали не о том, как победить врага, но как заставить собственных начальников позволить нам дышать. Только время и хитрости позволили нам обратить в свою веру сэра Арчибальда и его начальника штаба, которые в последние месяцы писали в Министерство обороны, рекомендуя арабское предприятие и особенно участие в нем Фейсала. Это было великодушием с их стороны и тайным триумфом — с нашей, так как они были странной парой в одной упряжке — Мюррей, сплошные мозги и когти, нервный, гибкий, изменчивый; Линден Белл, твердо стоящий на фундаменте профессиональной позиции, скрепленной проверкой и одобрением правительства, впоследствии подстриженной и отшлифованной до стандартной высоты.

В Каире мои сандалии прошлепали по тихим коридорам «Савоя» к Клейтону, который по привычке урезал свой обеденный перерыв, чтобы справиться с накопившейся работой. Когда я вошел, он взглянул из-за стола и буркнул «маш фади» (англо-египетское выражение «я занят»), но я заговорил и был встречен с изумлением. В Суэце прошлой ночью я нацарапал короткий доклад, так что нам пришлось говорить только о том, что следовало сделать. До конца часа позвонил адмирал, сообщив, что «Дафферин» грузит муку для своего неожиданного рейса.

Клейтон раздобыл шестнадцать тысяч фунтов золотом и охрану, чтобы доставить их в Суэц трехчасовым поездом. Это было срочное дело, чтобы Насир смог оплатить свои долги. Банкноты, которые мы выпустили в Баире, Джефере и Гувейре, представляли собой обещания уплатить столько-то подателю сего в Акабе, написанные карандашом на армейских телеграфных бланках. Это была великолепная система, но раньше никто не осмеливался выпускать банкноты в Аравии, потому что у бедуинов не было ни карманов в рубашках, ни несгораемых шкафов в палатках, а закопать банкноты тоже было нельзя. Поэтому против них существовали необоримые предубеждения, и ради нашего доброго имени следовало как можно скорее их выкупить.

Затем, в отеле, я попытался найти одежду, меньше привлекающую внимание, чем мой арабский наряд, но моль изъела весь мой прежний гардероб, и только через три дня я был, худо-бедно, одет прилично.

Тем временем я слушал о превосходстве Алленби и о последней трагедии Мюррея, этой второй атаке на Газу, к которой Лондон принудил его, слишком слабого или слишком дипломатичного, чтобы противостоять; и так мы были втянуты в то, что любой генерал, офицер штаба и даже солдат считал заранее проигранным. Потери составили пять тысяч восемьсот человек. Говорили, что Алленби собирает армию из свежих людей и сотен пушек, и что теперь все будет иначе.

Прежде чем я переоделся, главнокомандующий, заинтересованный, послал за мной. В моем докладе, вспоминая Саладина и Абу Обейду[86], я упирал на стратегическое значение восточных племен Сирии и их надлежащее использование для угрозы коммуникациям турок с Иерусалимом. Это совпадало с его устремлениями, и ему хотелось оценить меня.

Это было забавное интервью, так как Алленби был физически крупным и уверенным, а морально — таким величественным, что понятие о наших малых размерах доходило до него медленно. Он сидел на стуле, глядя на меня — не прямо, по своему обыкновению, а искоса, озадаченно. Он был только что из Франции, где в течение нескольких лет выступал зубчиком огромной машины, перемалывающей врага. Его голове была наполнена западными идеями о силе и значении пушек — наихудший опыт для нашей войны; но как кавалерист он был уже наполовину готов отбросить новые учения в этом непохожем азиатском мире, присоединившись к Доуни и Четводу на проторенном пути маневра и движения; и все же он едва ли был готов встретить такую диковинку, как я — босого человечка в шелковых одеждах, предлагающего обезоружить врага проповедью, если ему дадут припасы, оружие и двести тысяч соверенов, чтобы убеждать новообращенных и присматривать за ними.

Алленби не мог понять, насколько я действительно исполнитель и насколько — шарлатан. Озабоченность этим вопросом читалась в его взгляде, и я предоставил ему самому это решать. Он не задавал много вопросов, много не говорил, но изучал карту и слушал мой развернутый доклад о Восточной Сирии и об ее обитателях. Наконец он вскинул подбородок и сказал довольно прямо: «Что ж, я сделаю для вас все, что смогу», — и на этом закончил. Я не был уверен, до какой степени я зацепил его, но мы постепенно узнали, что он имел в виду именно то, что сказал; а то, что мог сделать генерал Алленби, могло удовлетворить даже самого ненасытного из его служителей.