Глава LIV
Глава LIV
Тем временем наши арабы грабили турок, их грузовой поезд и лагерь; и, вскоре после восхода луны, Ауда пришел к нам и сказал, что мы должны двигаться. Это рассердило Насира и меня. Этой ночью дул влажный западный ветер, и в Аба эль Лиссан, на четырех тысячах футов, после жары и пылающей страсти дня; его сырая прохлада резко ударила по нашим ранам и синякам. Сам источник был похож на нить серебристой воды в русле из камешков, лежащем на прекрасном дерне, зеленом и мягком, на котором мы лежали, закутавшись в покрывала и спрашивая себя, стоит ли готовить что-нибудь поесть; так как в эту минуту мы были охвачены физическим стыдом от победы, реакцией на победу, когда стало ясно, что ничего не стоило делать, и что ничего достойного не было сделано.
Ауда настаивал. Отчасти это был предрассудок — его пугали мертвецы вокруг нас; отчасти — потому что турки могли вернуться с подкреплением; отчасти — как бы остальные кланы ховейтат не застали нас здесь спящими и усталыми. Некоторые были его кровными врагами, а другие могли сказать, что пришли нам на подмогу и в темноте приняли нас за турок, стреляя вслепую. Итак, мы поднялись и согнали в шеренгу печальных пленных.
Большинству пришлось идти пешком. Около двадцати верблюдов умерли или умирали от ран, полученных в бою, другие были слишком слабы для двойной ноши. На остальных село по одному арабу и одному турку, но некоторые из турок были ранены слишком тяжело, чтобы держаться на крупе. Наконец, нам пришлось оставить около двадцати на густой траве около ручья, где, по крайней мере, они не умерли бы от жажды, хотя у них было мало надежды на жизнь или спасение.
Насир заставил себя просить одеял для этих брошенных людей, которые были полураздеты; и, пока арабы грузились, я сошел в долину, где проходил бой, посмотреть, можно ли снять одежду с мертвых. Но бедуины побывали там раньше меня, и раздели их до нитки. Для них это был вопрос чести.
Для араба существенной частью победного триумфа было надеть одежду врага; и на следующий день наша армия преобразилась в турецкую (по крайней мере, до пояса), каждый в солдатском мундире, потому что этот батальон был отправлен сюда прямо из дома, очень хорошо обеспечен и в новой форме.
Мертвецы выглядели на удивление красиво. Ночь была освещена нежным светом, придавая их телам оттенок слоновой кости. Их кожа была белой там, где ее раньше закрывала одежда, намного белее, чем у арабов; и эти солдаты были очень молоды. Поблизости их окружала темная полынь, сейчас усыпанная росой, над которой лунные лучи сверкали, как в морских брызгах. Тела казались так жалко брошенными на земле, сваленные в кучи как попало. Конечно, они должны были обрести наконец покой, если бы их уложили как следует. И вот я сложил их по порядку, одного за другим, очень устав и желая быть одним из тех, кто упокоился, а не одним из этой беспокойной, шумной, страдающей толпы наверху, в долине, что ссорились из-за добычи, хвастались своей скоростью и силой выносить Бог знает сколько трудов и горестей; а смерть ждала всех нас в конце истории, победим мы или проиграем.
Наконец наша маленькая армия была готова и медленно потянулась в гору и во впадину, закрытую от ветра; и там, пока усталые люди спали, мы продиктовали письма к шейхам побережных ховейтат, рассказывая им о победе, и о том, что они могут вызвать на бой ближайших турок и сдерживать их, пока мы не подойдем. Мы были добры к одному из пленных офицеров — полицейскому, которого презирали его коллеги из регулярных войск, и его мы убедили написать по-турецки к коменданту Гувейры, Кетеры и Хадры, трех постов между нами и Акабой, сообщая им, что, если мы не разгорячены, то берем пленных, и что быстрая сдача обеспечит им хорошее отношение и безопасную доставку в Египет.
Это продолжалось до рассвета, а затем Ауда выстроил нас в дорогу и провел последнюю милю по мягкой пустой долине между закругленными холмами. Она была укромной и домашней до последнего зеленого берега, и вдруг мы осознали, что это — последняя долина, и за ее пределами нет ничего, кроме чистого воздуха. Эта чудесная перемена потрясла меня, и затем, как бы часто мы ни приходили, всегда так и хотелось двинуть верблюда вперед и выпрямиться, чтобы снова увидеть через гребень открытое пространство.
Склон горы Штар лежал под нами на тысячи и тысячи футов, извилистый, подобный бастиону, о который разбивались летние утренние облака, и с подножия которого открывалась новая земля — равнина Гувейра. Круглые известковые стены Аба эль Лиссан были покрыты почвой и вереском, зеленые, хорошо орошаемые. Гувейра была словно карта из розового песка, расчерченного струями воды, в обрамлении кустарника; и вокруг, окаймляя ее, высились островки и скалы пылающего песчаника, искривленного ветром и изборожденного дождями, в божественных красках раннего солнца.
Для нас, после дней путешествия по плато, заточенных в долинах, оказаться на этом пороге свободы было наградой, как будто окном в стене жизни. Мы прошли пешком всю извилистую тропу Штар, чтобы ощутить ее красоту, так как верблюды слишком быстро укачивали нас, чтобы мы осмелились что-нибудь разглядывать. На дне животные нашли ковер из колючек, которые задали работу их челюстям, впереди мы сделали привал, скатились на песок, мягкий, как ложе, и, не ограничивая себя, заснули.
Пришел Ауда. Мы упрашивали его сжалиться хотя бы над нашими разбитыми пленными. Он ответил, что если мы поедем, они могут умереть от истощения, но если мы будем тянуть время, то и мы умрем с ними: и правда, теперь было мало воды и совсем не было пищи. Однако мы не удержались и остановились этой ночью всего в пятнадцати милях за Гувейрой. В Гувейре находился шейх ибн Джад, балансирующий, чтобы принять сторону сильного; сегодня мы были в силе, и старый лис был наш. Он встретил нас медоточивыми речами. Сто двадцать турок гарнизона были у него в плену; мы договорились отправить их, к его успокоению и их облегчению, в Акабу.
Было четвертое июля. Время поджимало, ведь мы были голодны, а Акаба — еще далеко впереди, за двумя постами обороны. Ближайший пост, Кетира, упрямо отказывался вести переговоры. Их скала возвышалась над долиной — сильное место, взятие которого могло стоить дорого. Мы с насмешкой предоставили эту честь ибн Джаду и его неутомленным людям, советуя попробовать это после наступления темноты. Он уклонялся, приводил отговорки, ссылался на полнолуние; но мы оборвали его, обещая, что этой ночью луны временно не будет. По моим расчетам, намечалось затмение. Оно, как положено, наступило, и арабы взяли пост без потерь, пока суеверные солдаты палили из винтовок и колотили в медные горшки, чтобы выручить спутник Земли из опасности.
Уверенные, мы пересекли эту прибрежную равнину. Ниязи-бея, командира турецкого батальона, Насир принял как гостя, чтобы избавить от унижения перед презирающими его бедуинами. Теперь он украдкой подошел ко мне (припухшие веки и длинный нос выдавали в нем угрюмость) и начал жаловаться, что араб оскорбил его неприличным турецким словом. Я извинился, отметив, что тот, должно быть, выучил его из уст своих турецких правителей и отдавал кесарю кесарево.
Недовольный кесарь вытащил из кармана сухую горбушку хлеба и спросил, разве это завтрак для турецкого офицера? Мои небесные близнецы, разыскивая продовольствие в Гувейре, купили, нашли или украли паек турецкого солдата, и мы разделили его на четверых. Я сказал — нет, это не завтрак, это и обед, и ужин, а может быть, и завтрашний рацион. Я, офицер штаба британской армии, снабжаемой не хуже турецкой, съел свою долю, приправленную вкусом победы. Не хлеб, а поражение застряло у него в горле, и я просил не винить меня за исход битвы, навязанной как его чести, так и моей.
Теснины вади Итм разрослись в сложную путаницу, по мере того, как мы проникали глубже. За Кетирой мы находили один турецкий пост за другим, все пустые. Людей из них стянули в Хадру, на позицию в траншеях (в устье Итма), которая так хорошо закрывала Акабу от высадки с моря. К несчастью для себя, враг не мог вообразить себе атаки изнутри, и после всех их великих трудов ни одна траншея и ни один пост не был обращен в эту сторону. Наша атака отсюда, с нового направления, ввергла их в панику.
Днем мы связались с их главной позицией и услышали от местных арабов, что подкрепляющие посты вокруг Акабы были отозваны внутрь или уменьшены, так что всего триста человек отделяло нас от моря. Мы спешились и собрали совет, услышав, что враг крепко засел в траншеях, защищенных от бомб, у нового артезианского колодца. Ходили слухи, что у них было мало пищи.
Не больше было и у нас. Это был мертвый узел. Наш совет колебался то в одну сторону, то в другую. Мы пререкались, выбирая осторожный или дерзкий путь. Все были на пределе терпения, и тела наши не находили себе места, в узкой горловине, гранитные вершины которой отражали солнце мириадами сверкающих точек света, и в глубины извилистого русла не проникал ветер, чтобы оживить тягучий воздух, напоенный жаром.
Наша численность разбухла вдвое. Так плотно люди столпились в узком месте, что мы прерывали наш совет дважды или трижды, отчасти — потому что нечего им было слушать нашу перебранку, отчасти — потому что в этом душном заточении запахи наших немытых тел раздражали нас. Тяжелые удары пульса, как часы, тикали у нас в голове.
Мы послали туркам ультиматум, сначала с белым флагом, потом с турецкими пленными, но те стреляли в обоих случаях. Это воспламенило наших бедуинов, и пока мы еще осторожничали, внезапно волна их высыпала на скалы и послала град пуль во врага. Насир выбежал босиком, чтобы остановить их, но, сделав десять шагов по раскаленной земле, хрипло закричал, чтобы ему дали сандалии; тем временем я скорчился в моей микроскопической тени, слишком устав от них от всех (а все они были моими последователями), чтобы волноваться, кто будет сдерживать их лихорадочные порывы.
Однако Насир легко одержал верх. Заводилами были Фаррадж и Дауд. В качестве исправительных мер их посадили на раскаленные камни, пока не запросят пощады. Дауд сдался немедленно; но Фаррадж, который, несмотря на свой нежный вид, был словно свит из бечевки и большей частью главенствовал в этой паре, смеялся на первом камне, угрюмо сел на второй и неохотно уступил, только получив приказ сесть на третий.
Его упрямство следовало строго покарать; но единственным наказанием, к которому мы были способны в этой бродячей жизни, было физическое, которое эта пара испытывала на себе так часто и так безуспешно, что мне уже хватило этого по горло. Когда их приговаривали к жестоким мерам, поверхностная боль, казалось, только подталкивала их к еще более дерзким поступкам, чем те, за которые они несли наказание. Единственными их грехами были озорная веселость, беспечность несдержанной юности и смех даже тогда, когда нам было не до смеха; и за такие шалости беспощадно причинять им боль, будто преступникам, пока они не потеряют самообладание, и животное бедствие тела не лишит их человеческого достоинства, казалось мне низостью, почти святотатством по отношению к этим солнечным созданиям, на которых не пала еще тень нашего мира — самым отважным и достойным зависти больше всех, кого я знал.
Мы в третий раз попытались связаться с турками, при помощи маленького солдата, который сказал, что знает, как это сделать. Он разделся и перешел долину, чуть ли не в одних ботинках. Через час он гордо принес нам очень вежливый ответ, который гласил, что через два дня, если помощь из Маана не придет, они сдадутся.
Такой каприз (мы же не могли держать наших людей в подвешенном состоянии) мог означать резню всех турок. Я не горел желанием выступать в их защиту, но лучше было бы их не убивать, хотя бы для того, чтобы избавить нас от подобного зрелища. Кроме того, мы могли понести потери. Ночные операции при полной луне были заметны почти как при свете дня. Это не была неизбежная битва, как при Аба эль Лиссан.
Мы дали нашему переговорщику соверен в награду, подошли вместе с ним близко к траншеям и послали его за офицером, чтобы поговорить. После некоторых колебаний мы добились этого и объяснили ситуацию на дороге позади нас, что силы наши растут, а контроль над их настроениями тает. В итоге они пообещали сдаться при дневном свете. И мы еще поспали (редкое событие, достойное хроники), несмотря на жажду.
Назавтра на рассвете с обеих сторон вспыхнул бой, потому что еще сотни людей с гор, снова удвоив наше число, пришли ночью и, не зная о соглашении, начали стрелять в турок, а те стали обороняться. Насир вышел с ибн Дейтиром и своими аджейлями, в колонну по четыре, через открытую долину. Наши прекратили огонь. Турки тоже остановились, так как у их рядовых иссяк и боевой дух, и пища, а мы, как они думали, были хорошо обеспечены. Поэтому сдача прошла в конце концов тихо.
Пока арабы рванули грабить, я заметил инженера в серой форме, с рыжей бородой и недоумевающими голубыми глазами; я заговорил с ним по-немецки. Он был бурильщиком и не знал турецкого. Последние события изумили его, и он просил меня объяснить, что означает наше появление. Я ответил, что мы — восстание арабов против турок. Ему потребовалось время, чтобы это оценить. Он хотел знать, кто наш вождь. Я сказал — шериф Мекки. Он предположил, что его пошлют в Мекку. Я сказал, что скорее в Египет. Он поинтересовался ценой на сахар, и, когда я ответил, что сахара много, и дешевого, он был рад.
Потерю своего имущества он принял философски, но был огорчен из-за колодца, до завершения которого оставалось так мало, и который остался бы здесь в память о нем. Он показал мне, где находится этот колодец, с наполовину построенным насосом. Бадьей на веревке мы вдоволь натаскали драгоценной вкусной воды и утолили жажду. Затем мы поскакали сквозь песчаную бурю вниз, к Акабе, в четырех милях под нами, и с брызгами вступили в море шестого июля, всего через два месяца после нашего выступления из Веджха.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.