Глава VI

Глава VI

Я провел много лет перед войной в скитаниях по семитскому Востоку, изучая привычки деревенских жителей, кочевников, горожан Сирии и Месопотамии. Моя бедность вынудила меня смешаться с низшими классами, с которыми редко встречаются европейские путешественники, и поэтому мой опыт придавал мне необычный угол зрения, возможность понимать людей невежественных и мыслить с их точки зрения так же свободно, как более просвещенных, чьи редкие убеждения имели значение не столько для сегодняшнего, сколько для завтрашнего дня. Вдобавок я повидал кое-что из политических сил, влиявших на умы Среднего Востока, и особенно отметил повсеместно явные знаки разложения имперской Турции.

Турция умирала от перенапряжения, пытаясь с уменьшенными возможностями удерживать на традиционных условиях целую Империю, которую они унаследовали. Меч был добродетелью сынов Османа, а мечи вышли уже из моды, уступив место более смертоносному и более научному оружию. Жизнь становилась слишком сложной для этого ребяческого народа, чья сила была в простоте, в терпении и в готовности на жертву. Они были самым медлительным из народов Западной Азии, мало способным адаптироваться к новой науке жизни и правления, еще меньше — изобретать для себя новые искусства. Их управленческая деятельность поневоле стала делом бумаг и телеграмм, крупных финансовых операций, евгеники, расчетов. Старые правители, которые правили твердой рукой или твердой волей, невежественные, прямые, субъективные, должны были неизбежно исчезнуть. Правление перешло к новым людям, обладающим достаточным проворством и гибкостью, чтобы снизойти до механики. Этот мелкий полуобразованный комитет младотурок представлял собой собрание выходцев из греков, албанцев, черкесов, болгар, армян, евреев — кого угодно, кроме сельджуков и османцев. Общество перестало идти в ногу со своими правителями, культура которых была левантинской, а политическая теория — французской. Турция загнивала; и только нож мог поддержать ее здоровье.

Непоколебимо приверженный старым порядкам, анатолиец оставался вьючным животным в своей деревне и безответным солдатом на чужбине, в то время как сила и знания народов, покоренных Империей и составлявших около семи десятых всего ее населения, с каждым днем возрастали. Недостаток у них традиций и ответственности, а также более легкие и быстрые умы располагали их воспринимать новые идеи. Прежний естественный трепет перед самым именем турок начал меркнуть при более широком сравнении. Это изменение соотношения сил между Турцией и покоренными провинциями повлекло за собой рост гарнизонов там, где требовалось удержать старые земли. Триполи, Албания, Фракия, Йемен, Хиджаз, Сирия, Месопотамия, Курдистан, Армения легли на крестьян Анатолии ношей, превосходящей все возможности, ежегодно поглощая все больше рекрутов. Ноша эта ложилась тяжелее всего на бедные деревни, и с каждым годом она делала их еще беднее.

Рекруты принимали свою судьбу безропотно: покорно, по обыкновению турецкого крестьянства. Они были, как овцы, нейтральны, не имея ни пороков, ни добродетелей. Предоставленные самим себе, они могли просто ничего не делать, тупо сидеть на земле. Получив приказ быть добрыми, если время позволяло, они были такими добрыми друзьями и великодушными врагами, каких только можно было найти. Получив приказ надругаться над своими отцами или вспороть животы своим матерям, они выполняли его так же спокойно, как не делали ничего или делали добро. В них была безнадежная, болезненная нехватка инициативы, которая делала их самыми послушными, самыми выносливыми и наименее предприимчивыми солдатами в мире.

Такие люди были естественными жертвами неприкрытой порочности своих левантинских офицеров, их вели на смерть или пренебрежительно бросали без счета. Мы обнаружили, что их на деле использовали всего лишь как бруски для оттачивания подлейших страстей своих офицеров. Так дешево их ценили, что при связи с ними не принимали никаких обычных предосторожностей. Медицинское обследование нескольких партий турецких заключенных обнаружило примерно у половины из них венерические заболевания, приобретенные противоестественным путем. О сифилисе и тому подобном в деревнях даже не слыхали; и инфекция гуляла от одного к другому по всему батальону, где призывники служили шесть или семь лет, а под конец этого срока выжившие, если были из приличных домов, стыдились вернуться и либо поступали в жандармерию, либо, опустившись, нанимались на случайные работы в городах; так падал уровень рождаемости. Турецкое крестьянство в Анатолии вымирало от своей военной службы.

Мы видели, что на Востоке требуется новый фактор, некая сила или народ, превосходящий турок в численности, в эффективности и в умственной активности. История не давала нам повода думать, что эти качества можно завозить готовыми из Европы. Попытки европейских властей закрепиться в азиатском Леванте были однообразно несчастливыми; и мы не испытывали такой нелюбви ни к одному из западных народов, чтобы прельщать их дальнейшими попытками. Наш наследник и наше решение должны были быть местными; и, к счастью, требуемый от них стандарт эффективности тоже был местного масштаба. Соревнование шло с Турцией; а Турция прогнила.

Некоторые из нас рассудили, что этой скрытой силы имеется достаточно у арабских народов (крупнейшего компонента старой турецкой Империи), плодовитого семитского населения, великих в религиозной мысли, в меру трудолюбивых, меркантильных, дипломатичных, но скорее решительных, чем властных, по характеру. Они прослужили пять сотен лет под гнетом турок и начали мечтать о свободе; так что когда, наконец, Англия схватилась с Турцией, и война была развязана на Западе и Востоке одновременно, мы, те, кто верил, что обладает знамением будущего, решились склонить усилия Англии, чтобы вскормить новый арабский мир в ближней Азии.

Нас было немного; и почти все из нас сплотились вокруг Клейтона[24], начальника гражданской и военной разведки в Египте. Клейтон представлял собой идеального вождя для такого отряда бунтарей, которым были мы. Он был спокойным, беспристрастным, обладал ясным взглядом на вещи и неосознанной смелостью принимать на себя ответственность. Он давал открытый простор своим подчиненным. Его собственные взгляды были всеохватны, как и его знания; и он действовал скорее с помощью влияния, чем приказаний вслух. Непросто было распознать это влияние. Он был как вода или пропитывающее масло, молчаливо и настойчиво проникающее сквозь все. Было невозможно сказать, где присутствует влияние Клейтона, а где нет, и какова его настоящая доля. Он никогда не вел за собой открыто; и все же его мысль была рядом с теми, кто действовал; он производил впечатление своей уравновешенностью, каким-то уверенной, спокойной и разумной надеждой. В практических делах он был свободным, непостоянным, небрежным — человеком именно такого рода, с которым могли сработаться люди независимые.

Первым из нас был Рональд Сторрс[25], секретарь резиденции по делам Востока, самый блестящий англичанин на Ближнем Востоке, обладающий тонкой эффективностью, несмотря то, что его энергия отвлекалась на музыку, литературу, скульптуру, живопись и вообще все прекрасное из плодов мира. Тем не менее, Сторрс сеял то, что мы пожинали, и был всегда первым, величайшим среди нас. Его тень закрыла бы собой, как покрывало, всю нашу работу и всю британскую политику на Востоке, будь он способен отречься от мира, закаляя свой ум и тело с суровостью атлета перед великим боем.

Джордж Ллойд[26] вступил в наше число. Он придавал нам уверенность, и со своим знанием денежных дел был нашим надежным проводником в катакомбах торговли и политики, предсказывая будущие артерии Среднего Востока. Мы не сделали бы так много и так скоро без сотрудничества с ним; но он был беспокойной душой, жаждущей скорее пробовать, чем исчерпывать. Ему требовалось множество всего, и поэтому он не задерживался с нами надолго и не видел, насколько мы его любили.

Далее, среди нас был Марк Сайкс[27], одаренный воображением защитник неубедительных взглядов на мир — а также пучок предрассудков, наитий, полузнаний. Его идеи были взяты извне, и ему не хватало терпения, чтобы проверять свои строительные материалы, прежде чем выбрать архитектурный стиль. Он мог взять какой-то аспект истины, извлечь его из обстоятельств, раздуть, изогнуть, смоделировать его, пока его сходство и несходство с первоначальным видом не вызывало смех — и этот смех был его триумфом. Он был инстинктивным пародистом, карикатуристом скорее, чем художником, даже в делах государственных. Он видел во всем странное и пропускал ровное. Он мог набросать несколькими штрихами новый мир, несоразмерный, но живой, как видение некоторых сторон того, на что мы надеялись. Его помощь приносила нам и добро, и зло. Своей последней неделей в Париже он пытался искупить это. Он вернулся из Сирии, пройдя период своей политической службы, после ужасного воплощения его мечтаний в реальных контурах, чтобы отважно сказать: «Я был неправ; вот истина». Его прежние друзья не разглядели этой новой серьезности и сочли, что он просто сменил одно заблуждение на другое; и очень скоро он умер. Это была трагедия из трагедий для арабского дела.

Не бунтарем, но ментором для всех нас был Хогарт[28], наш отец-исповедник и советник, приводивший нам исторические параллели и уроки, приносивший умеренность и храбрость. Для людей со стороны он был миротворцем (я же — одержимым с зубами и когтями), он побуждал их замечать нас и прислушиваться к нам с помощью своих весомых суждений. У него было тонкое чувство ценностей, и он ясно представлял перед нами силы, спрятанные за паршой и вшивыми лохмотьями, которые мы видели как арабов. Хогарт был нашим рефери и неутомимым историком, он делился с нами своим великим знанием и осторожной мудростью даже в малейших вещах, потому что мы верили в то, что мы делали. За ним стоял Корнуоллис, человек грубый с виду, но явно выкованный из тех невероятных металлов, точка плавления которых достигает тысяч градусов. Так, он мог оставаться месяцами в состоянии, которое было бы превыше белого каления для любого другого, и выглядеть холодным и стойким. За ним опять же стояли другие, Ньюкомб, Паркер, Герберт, Грейвс[29], все убежденные, трудившиеся в одиночку по своим склонностям.

Мы называли себя «Незваные», как банда, поскольку собирались ворваться в чинные залы английской внешней политики и выстроить новый народ на Востоке, презрев колею, проложенную нашими предшественниками. Поэтому мы, внутри нашей гибридной службы разведки в Каире (беспокойное место, которое из-за непрестанных звонков, суеты и беготни туда-сюда Обри Герберт уподобил восточному вокзалу), начали обрабатывать наших начальников, дальних и ближних. Сэр Генри Мак-Магон[30], Верховный комиссар в Египте, был, конечно же, нашей первой попыткой; его острый, проницательный, опытный ум понял наш замысел сразу и оценил его хорошо. Другие, как Вэмисс, Нил Малкольм, Уингейт, поддержали нас, будучи рады видеть, как война приобретает конструктивность. Их поддержка утвердила в лорде Китченере[31] благоприятное впечатление, полученное им от обращения к нему шерифа Абдуллы в Египте годами раньше; и вот Мак-Магон наконец достиг взаимопонимания с шерифом Мекки, нашего краеугольного камня.

Но до этого мы возлагали надежды на Месопотамию. Начало арабского движения за независимость было положено там доблестным, но нещепетильным порывом Сеида Талеба, а позже — Ясина эль Хашими и военной лиги. Азиз эль Масри, соперник Энвера, живший, во многом благодаря нам, в Египте, был кумиром арабских офицеров. Он был приближен к лорду Китченеру в первые дни войны, надеясь привести турецкие силы в Месопотамии на нашу сторону. К несчастью, Британия переживала всплеск уверенности в легкой и быстрой победе: сокрушение Турции представлялось прогулкой. Поэтому индийское правительство противилось любым просьбам арабских националистов, которые могли бы умерить свои амбиции, заставить предполагаемую колонию Месопотамии сыграть для всеобщего блага жертвенную роль Бирмы. Оно прервало переговоры, отвергло Азиза и интернировало Саида Талеба, который отдал себя в наши руки.

Затем, призвав грубую силу, они двинулись маршем в Басру. Вражеские войска в Ираке состояли почти все из арабов, в незавидном положении перед необходимостью воевать на стороне своих вековых угнетателей против людей, которых давно ждали как освободителей, только вот они упрямо отказывались играть эту роль. Как легко себе представить, воевали они из рук вон плохо. Наши войска выигрывали сражение за сражением, пока не начали думать, что индийская армия лучше турецкой армии. Затем последовал наш бросок на Ктесифон, где мы встретились с войсками из настоящих турок, вовлеченных в дело со всей душой, и нас резко остановили. Мы отступили, обескураженные; и началось долгое бедствие Кута.

Тем временем наше правительство раскаялось и, не без связи с падением Эрзерума, послало меня в Месопотамию посмотреть, что могло быть сделано косвенными средствами, чтобы освободить осажденный гарнизон. У местных британцев были сильнейшие возражения против моего приезда; двое из генералов имели любезность объяснить мне, что моя миссия (которой они на деле не знали) бесчестна для солдата (которым я не был). Фактически было слишком поздно действовать, в то время как Кут был при смерти; и потому я не сделал ничего, что было в моих планах и в моих силах.

Условия были идеальны для арабского движения. Народ Неджефа и Корбелы, в глубоком тылу армии Халил-паши, бунтовал против него. Уцелевшие в армии Халила арабы были, по его собственному признанию, открыто нелояльны Турции. Племена Хайя и Евфрата перешли бы на нашу сторону, если бы увидели знаки расположения со стороны британцев. Если бы мы опубликовали обещания, сделанные шерифу, или даже ту прокламацию, которая была расклеена позже в захваченном Багдаде, и последовали им, к нам присоединилось бы столько местных бойцов, чтобы можно было разорить турецкую линию коммуникаций между Багдадом и Кутом. Несколько недель, и врага заставили бы или снять осаду и отступить, или подвергнуться блокаде за пределами Кута, почти такой же напряженной, как блокада для Тауншенда внутри. Время на развитие такого плана можно было легко выиграть. Если бы британский штаб в Месопотамии раздобыл у Военного министерства еще восемь самолетов, чтобы увеличить ежедневные поставки пищи гарнизону Кута, сопротивление Тауншенда могло растянуться на неопределенное время. Его оборона была для турок неуязвима, и только просчеты изнутри и извне принудили его к сдаче.

Однако, поскольку это не входило в планы правящих там партий, я сразу же вернулся в Египет; и до конца войны британцы в Месопотамии оставались по существу инородной силой, вторгшейся на вражескую территорию, где местное население было пассивно нейтрально или угрюмо противилось. Из-за этого у них не было той гибкости и свободы движения, какая была в Сирии у Алленби, вступившего в страну как друг, при активной поддержке местного населения. Факторы численности, климата и коммуникаций благоприятствовали нам в Месопотамии больше, чем в Сирии; и наше высшее командование было впоследствии не менее эффективным и опытным. Но их списки убитых в сравнении со списками Алленби, их тактика рубки дров в сравнении с его игрой на рапирах показывали, как сильно способна враждебная политическая обстановка подорвать чисто военную операцию.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.