Глава XXVIII

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава XXVIII

Электрические стенания полицейских сирен возвестили утром 7 февраля 1961 года Лондону, что коммерсант Гордон Лонсдейл, чьи заслуги на ниве бизнеса были отмечены Гран-при на Всемирной Брюссельской выставке, проследовал под усиленной охраной на Боу-Стрит, где в суде первой инстанции, что напротив знаменитого оперного театра «Ковент-Гарден», должно было состояться предварительное слушание его дела.

Это была генеральная репетиция того пышного спектакля, который давался несколько позднее и который вошёл в историю британского правосудия, как судебное дело «Королева против Гордона Лонсдейла». Впрочем, предварительное слушание с таким же правом можно было сравнить с разведкой перед боем.

На этом судебном заседании решается лишь один вопрос — достаточно ли у обвинения доказательств, чтобы можно было передать дело суду присяжных. Редко, но бывает, что на этой стадии защита оказывается в состоянии опровергнуть обвинение, и дело прекращается.

Я на это не надеялся.

Что ж, репетиция так репетиция! Следовало лишь позаботиться о том, чтобы она действительно оказалась для меня полезной.

Я трезво прикинул свои шансы и пришёл к выводу, что фортуна, эта привередливая особа, сейчас не на моей стороне.

Приближался тот последний акт спектакля, в котором я участвовал. Оставалась лишь одна акция на английской земле, завершавшая длинную цепь нелёгких и опасных дней, которые я здесь провёл.

Но теперь мне предстояло сражаться в одиночку. Больше того — по законам моей профессии я не мог, не имел права даже сказать, кто есть на самом деле, хотя бы выдвинуть какие-то аргументы в защиту своей работы.

Против меня были: английская контрразведка плюс веками отработанный судебный механизм плюс пресса плюс так называемое общественное мнение.

Я же был один.

Один против всех.

Окружённый полицейскими, ослеплённый вспышками блицев — фоторепортёры стерегли момент, — я поднялся по лестнице в небольшую комнату, где мне полагалось находиться до начала суда.

Там уже было предостаточно полицейских и контрразведчиков. Не без любопытства они присматривались ко мне — не каждый день видишь советского разведчика. Я старался держаться подчеркнуто невозмутимо. Словно бы ничего особого — во всяком случае, для меня — не произошло. Это был именно тот стиль поведения, который я избрал для себя ещё по дороге в Скотленд-Ярд.

Наконец мне предложили пройти в зал номер один. Через боковую дверь я шагнул в ярко освещённое («Кино, что ли, они снимают?») продолговатое помещение, забитое публикой, и на секунду остановился, чтобы осмотреться.

Процесс привлёк много журналистов — они представляли, пожалуй, все крупнейшие издания мира. Они воспользовались правом войти в зал первыми и заняли самые выгодные стратегические позиции — закон профессии: ничего не упустить, выплеснуть сенсацию на первые полосы!

Прямо перед собой я увидел возвышение, на котором прочно, будто врос, стоял стол («Для судей, наверное?..»). Справа от него и чуть впереди было свободное пространство («Место для дачи показаний», — решил я). Ещё я заметил простую деревянную лавку, обнесённую барьером («А это для меня»). Я направился к ней. Сел.

И тут же поднялся клерк, негромко и, уж во всяком случае, весьма буднично объявил: «Суд идёт!» (Мелкие чиновники иногда очень точно улавливают суть происходящих событий. И скучноватый голос клерка в этом случае тоже как бы предвосхитил ту унылую процедуру, в которую в конечном итоге и вылилось предварительное слушание).

Я обратил внимание на костюм судьи — добротный, хорошо сшитый костюм чиновника средней руки, каким тот и был на самом деле. И эта неожиданная обычность костюма — я готовился увидеть судью в щедро разукрашенной мантии (именно так и были потом одеты участники основного процесса) — тоже подчеркивала заурядность всего происходившего в зале номер один особняка на Боу-Стрит.

Выслушав обвинительное заключение, судья спросил:

— Вы признаёте себя виновным или нет?

— Нет! — ответил я.

После этого слово получил прокурор.

Обвинение поддерживал не кто иной, как сэр Реджинальд Мэннингхем-Буллер, сам генеральный прокурор. Пятидесятилетний, спортивного склада, розовощёкий, коренастый джентльмен, не расстававшийся с трубкой. Благородная седина в его черных волосах — англичане называют такую смесь «соль с перцем» — заставляла дам, находившихся в зале, не без интереса поглядывать в его сторону.

В отличие от судьи генеральный прокурор тщательно продумал свой туалет. Он явился в особняк на Боу-Стрит в традиционной одежде английских джентльменов: котелок, чёрный пиджак, серые брюки в полоску, в руке — неизменный, туго скрученный зонтик. Таким его и запечатлели репортёры, и уже на следующий день английские читатели имели удовольствие лицезреть главного обвинителя на первых полосах газет.

Английская пресса не без фамильярности величала генерального прокурора «Сэром Устрашающим», обыгрывая фонетическое сходство его фамилии со словом «булли» — забияка.

Обычно на предварительном слушании обвинение кратко излагает суть имеющихся доказательств, а защита лишь выслушивает их, стараясь не задавать вопросов, дабы не раскрыть преждевременно свою тактику. Но сэр Реджинальд Мэннингхем-Буллер повёл себя иначе: он, что называется, с места ринулся в бой.

И для этого у него были весьма веские основания.

Дело в том, что, если исключить материалы, которые были захвачены при моём аресте, он не имел никаких доказательств моей разведывательной деятельности. А ведь ему предстояло доказать факт передачи секретных материалов потенциальному противнику. Иначе следовало предъявить обвинение в тайном сборе секретных сведений, за что законом предусмотрено наказание от трех до пяти лет.

Словом, генеральный прокурор находился в положении затруднительном.

Получилось же так потому, что английская контрразведка явно поторопилась, боялась, наверное, меня «потерять», и потому постаралась схватить при первом же удобном случае. Именно поэтому меня пришлось обвинять не в шпионаже, а лишь в тайном сговоре нарушить закон о государственной тайне, что по всем английским судебным канонам было весьма несолидно. Именно поэтому даже на предварительном слушании дела обвинение вёл сам генеральный прокурор.

На долю сэра Буллера выпала роль тяжёлой артиллерии, которая прикрывала допущенную контрразведкой ошибку.

Одной из ставок в этой игре было мнение прессы. Прокурор ещё до начала предварительного слушания дела постарался подбросить журналистам побольше сенсационных «фактов» и «разоблачений». Они должны были заранее убедить общественное мнение в виновности человека, именовавшего себя Гордоном Лонсдейлом, английским бизнесменом.

И ещё они должны были увеличить популярность сэра Реджинальда Мэннингхема-Буллера — реклама нужна и королевским прокурорам.

И пресса действительно подняла невероятную шумиху. В день начала процесса все английские газеты поместили на первых полосах сообщения о предварительном слушании дела Лонсдейла. Крупные заголовки и не менее крупные снимки подогревали любопытство английского обывателя. «Дейли экспресс» через всю первую полосу протянула аншлаг: «Вызывает Москва! — Обвинение утверждает, что у шпионского кольца была прямая радиосвязь с Москвой!» Ниже была помещена фотография Лонсдейла на фоне нью-йоркских небоскрёбов. «Микрофильмы секретных документов Адмиралтейства!» — возвестила в тот же день на первой полосе «Дейли телеграф». Им вторила «Нью-Йорк таймс»: «Англичане утверждают, что разведка добывала планы борьбы с подводными лодками». Даже степенная «Таймс» заняла почти всю полосу сенсационным для неё материалом под заголовком: «Утверждают, что один из обвиняемых — русский!» «Нью-Йорк геральд трибюн» озабоченно сообщала: «Англичане уверяют, что у шпионского кольца была радиосвязь с Москвой». Репортёры подняли крик о «кольце шпионов», подрыве государственных устоев, тотальном шпионаже, коммунистической угрозе и т. д.

…Генеральный прокурор повёл атаку не торопясь. Никто не должен был упрекнуть его в предвзятости.

Первой мишенью для стрельбы он избрал вещественные доказательства, которыми располагала прокуратура. Я сразу почувствовал, что упор сэр Буллер делает при этом на обнаруженные в моей квартире шифрблокноты и оперативную технику. Само по себе это ещё ни о чём не говорило — хранение подобных предметов в Англии не есть преступление, особенно для бизнесмена. Всё же мы живем в век промышленного шпионажа…

Заканчивая обличительную речь, генеральный прокурор продемонстрировал — и не без эффекта — некоторые «вещдоки» — вещественные доказательства. При этом с одним из них — китайским свитком, в ручке которого я хранил отснятые плёнки, произошёл небольшой курьёз.

— Посмотрите на этот свиток! — не без патетики воскликнул прокурор. — Кажется, предмет украшения, не более того… Как бы не так! Это тайник, да, да, тайник!..

И, схватив свиток со стола, он начал открывать его секретное отделение. В зале наступила тишина, репортёры подняли фотоаппараты. А свиток не открывался. Генеральный прокурор возился с ним, поворачивая и так и этак. Время тянулось мучительно медленно. Лицо и шею прокурора начала заливать густая краска… Выручил помощник — он нажал на деликатный механизм секретного отделения, и свиток наконец открылся.

Затем с показаниями выступил технический эксперт службы безопасности (так официально называется британская контрразведка). Этот весьма энергичный мужчина претендовал на исчерпывающие знания буквально во всех областях разведывательного дела. Он с большим апломбом отвечал на любые вопросы прокурора и судей, безразлично, касались ли они микроплёнок, шифров или пишущих машинок. Эксперт утверждал, например, что одна из захваченных шифровок была отпечатана на той самой машинке, которой я пользовался.

— Не могли бы вы ответить, как называется машинка, о которой вы говорите? — поинтересовался мой защитник.

Эксперт внезапно растерял весь свой пыл. Простой вопрос заставил его стушеваться. После паузы он промямлил:

— Я знаком не с машинками, а только с отпечатанными на них материалами.

Я внимательно фиксировал все промахи следствия. Правда, не я диктовал правила этой игры, но и из ошибок её участников следовало извлечь максимальную пользу.

Потом начался опрос свидетелей.

В своё время суперинтендант Смит уверял меня, что контрразведка знает обо мне буквально всё. Потому я искренне удивился, узнав, что обвинение намерено выставить против меня и привлечённых по моему делу лиц несколько десятков свидетелей. В Англии говорят: чем больше свидетелей, тем менее обосновано обвинение. И уже с первых вопросов прокурора и ответов свидетелей стало ясно, что это именно тот случай, когда количество не переходит в качество. Генеральный прокурор явно хотел потренировать свидетелей перед основным судебным процессом.

Само предварительное слушание не заслуживает подробного описания — как я уже отметил, это была скучная и однообразная процедура. Её унылый ритм нарушали только некоторые нелепые эпизоды, которые случались время от времени на радость журналистам.

Однажды оно даже проходило при закрытых дверях. Газеты намекали, что «за ними» контрразведка представила сногсшибательные доказательства виновности подсудимых, которые по соображениям государственной безопасности нельзя было предать гласности. На самом деле заседание проводилось так, чтобы спасти от публичной компрометации одного из свидетелей обвинения.

Вот что было в действительности: обвинение представило некую географическую карту, найденную при обыске в доме Хаутона. Один из свидетелей — начальник отдела подводной войны Адмиралтейства капитан первого ранга Саймондс показал под присягой, что карта эта была бы весьма ценной для потенциального противника. Защитник Хаутона, естественно, хотел задать Саймондсу несколько вопросов. Но генеральный прокурор и сам Саймондс бурно протестовали. Карта, заявили они, настолько секретна, что обсуждать её на открытом заседании суда значило бы поставить под угрозу безопасность Великобритании. Журналисты и публика возбуждённо перешептывались, пытаясь хоть краем глаза увидеть документ.

Судья приказал констеблям очистить зал. Публику и журналистов оттеснили в коридор. Подсудимых отвели в камеры. Но минут через пятнадцать их снова пригласили в непривычно тихий и пустой зал: там находились лишь судья, генеральный прокурор, защитники и несколько контрразведчиков.

Тем временем защитник Хаутона тщательно осмотрел виновницу переполоха — карту, улыбнулся и вернул её Саймондсу. Я, внимательно за ним наблюдавший, понял, что Хаутон успел о чём-то предупредить защитника.

— Сэр, — наконец (не без торжественности) сказал адвокат, — вы по-прежнему настаиваете на исключительной секретности этого документа?

— Конечно! — Саймондс изобразил негодование.

— В таком случае, сэр, — с еле приметной иронией предложил защитник, — будьте добры, прочитайте, что написано в правом нижнем углу карты…

Саймондс склонился над картой. В зале повисла тишина. Капитан первого ранга побагровел.

— Я обязательно должен прочитать это вслух? — спросил он растерянно судью.

— Конечно, — сухо ответил судья. — Читайте. Саймондс процитировал:

— Отпечатано издательством Её Величества. Цена 4 шиллинга 6 пенсов…

Разумеется, больше об этой карте на суде не говорилось. Она была исключена из списка вещественных доказательств.

Эпизод этот удивил меня. Вначале контрразведка поторопилась. Но теперь-то у неё было достаточно времени. И всё же она допускала такие грубые ошибки.

Предварительное слушание продолжалось три дня. По утрам, в одно и то же время, тщательно одетый, выбритый и причёсанный, я занимал своё место на скамье подсудимых. Со стороны могло показаться, что происходящее в зале меня мало волнует и что здесь я — только скучающий зритель. Посторонний, случайно попавший в этот кипящий зал. Внешняя невозмутимость — тот стиль поведения, как мне казалось, который был единственно приемлемым для данного случая.

На самом же деле я напряженно работал, так напряженно, что только ночью, в камере, мог расслабиться.

Прежде всего, надо было понять тактику прокурора. Проанализировать каждое его слово — наверняка на судебном процессе он будет действовать по той же схеме. Найти слабые звенья в цепи доказательств, представленных обвинением. Где неточности, натяжки, просто небрежность, как это было с картой Саймондса? Нащупать возможности парировать удары прокурора. Ведь окончательный приговор вынесут присяжные. Наконец, следовало избрать стиль личного поведения на процессе, который не дал бы повода журналистам для новых нападок.

Всё это предстояло решить до начала процесса. И с полуулыбкой разглядывая зал, я слушал, слушал и запоминал всё, что говорил прокурор, что показывали свидетели. А они мелькали один за другим. Большинство свидетелей были сотрудниками контрразведки, их фамилии не назывались. Чтобы не запутаться, судья называл их буквами: первый стал «мистером А», второй — «мистером Б», и так далее. Был использован едва ли не весь английский алфавит. Метод опроса свидетелей показался мне несколько необычным. Генеральный прокурор играл роль суфлёра-подсказчика. Он спрашивал очередного свидетеля:

— Видели ли вы такого-то числа в таком-то месте обвиняемого, которого теперь знаете как Лонсдейла?

— Да, сэр, — отвечал свидетель. — Такого-то числа и в таком-то месте я видел обвиняемого, которого теперь знаю как Лонсдейла.

— Подходил ли к нему Хаутон?

— Да, сэр, к нему подошёл Хаутон.

— Был ли в руках у Хаутона портфель?

— Да, сэр, в руках у Хаутона был портфель. Иногда от свидетеля требовалось более пространное объяснение. Тогда он вынимал из кармана блокнот и начинал читать по бумажке… Обвинение утверждало, что эти записи были сделаны на месте или сразу же после описываемого события. Никто так и не смог объяснить мне, сколько дней, часов или минут составляло это «сразу же».

Как и следовало ожидать, судья вынес решение о передаче дела на рассмотрение в Центральный уголовный суд «Олд Бейли».

Защитник предупредил меня, что процесс начнется 7 марта и что председательствовать будет судья Хилберри. Однако за два дня до этой даты мне сообщили, что дело хочет рассматривать сам верховный судья лорд Паркер.

По существующей юридической традиции верховный судья занимается почти исключительно разбором апелляций. Для лорда Паркера процесс Гордона Лонсдейла должен был стать его первым уголовным делом с тех пор, как он был назначен на этот высокий пост.

Итак, против моей скромной персоны британское правосудие выдвигало двух самых высоких своих столпов…

Тут стоит сказать, что мой адвокат Хард — высокий, крупный, спортивного склада мужчина — был специалистом своего дела. Мы называли друг друга по имени, что в Англии равнозначно обращению на «ты». Кампания, поднятая прессой, не произвела на Харда никакого впечатления, во всяком случае, не изменила его отношения ко мне. Хард довольно быстро разобрался, какой стране я служу, и, сделав это открытие, подчёркнуто дружелюбно заметил:

— На войне как на войне. Вы честно выполняли свой долг, и я могу только уважать вас за мужество и восхищаться тем, как вы мастерски играли роль канадского бизнесмена…

У меня были все основания верить в искренность адвоката.

— Мне хотелось бы обсудить с вами одно важное коммерческое дело, — как-то сказал мне Хард.

Я подумал, что адвокат имеет в виду судьбу моих четырёх фирм. Но нет. Газеты обратились к Харду с заманчивым предложением — опубликовать мемуары Гордона Лонсдейла. Ему готовы уплатить бешеные деньги.

Я рассмеялся: нет, это не для меня.

— Дорогой друг, я благодарен за заботу, но давайте забудем предложения журналистов.

Хард был явно разочарован.

На другой день он снова пришёл ко мне. Газетчики решили, что я просто набиваю цену. В самом деле, разве Гордон Лонсдейл — деловой парень может поступить иначе? Конечно же, не торопится принимать первое предложение… Теперь уже мне предлагали баснословные деньги — десятки тысяч фунтов стерлингов буквально за несколько страниц.

— Вы можете хорошо заработать, — убеждал адвокат. — Вряд ли есть смысл отказываться от этого.

— Но мне не нужны деньги, — стараясь улыбкой смягчить отказ, ответил я.

Если бы сделка состоялась, Хард получил бы от газет и от меня солидные комиссионные.

— Деньги нужны всем! Тем более такие большие… Знаете, что мне сказал редактор «Дейли мейл»? За мемуары герцогини Аргайльской они заплатили 75 тысяч фунтов стерлингов! «А Лонсдейл же может сам назначить гонорар за свои мемуары…» Вот что мне сказал редактор!

Газеты в то время из номера в номер публиковали истории скандальных развлечений экстравагантной герцогини.

— И все-таки, дорогой друг, — вполне искренне сказал я, — вы лучше других знаете, что деньги мне действительно не нужны. Куда они мне… Здесь я не могу купить ничего, кроме книг и журналов. Денег, которые сейчас у меня есть, хватит лет эдак на сто, а я не думаю, что приговор будет настолько суров.

Довод не произвёл на адвоката впечатления.

— Вам следует подумать и о будущем.

— Но я не желаю давать дополнительные материалы моим обвинителям, — привёл я последний аргумент. — Ведь они-то наверняка используют их.

Хард рассмеялся:

— Какой вы чудак. Да разве кто-нибудь рассчитывает, что вы напишете правду? Газете требуется лишь ваша подпись. Всё остальное они выдумают сами. Вы что, не знаете, как работает эта кухня?

В тот день мы так ни до чего и не договорились. Но Хард снова возвратился к этой теме.

— Гордон! — воскликнул он с дрожью в голосе на следующей встрече. — Я принёс вам великолепное предложение!

Оказалось, одна из газет готова платить 2500 фунтов за одно лишь право «первой руки», то есть за право сделать мне первое предложение в случае, если я всё-таки решу написать мемуары.

— Дорогой друг, я ведь уже говорил, что не собираюсь ничего писать, — пытался отбиться я. Меня забавляла горячность Харда, искренняя забота о том, чтобы я сколотил солидный капитал.

— Но примите хотя бы этот задаток, — взывал к моему благоразумию Хард. — Газета прекрасно знает, что идёт на немалый риск, но считает, что игра стоит свеч.

Я уступил. Предстояли огромные судебные издержки — по самым скромным подсчётам, только защита должна была обойтись в четыре тысячи фунтов стерлингов.

Интервью с героем книги:

— До суда остаётся месяц… Не так уж много. О чём были ваши мысли?

— Конечно, я не питал никаких иллюзий в исходе процесса. Я знал законы своей профессии и предвидел, что может случиться и такое. И, конечно же, был готов к этому, примерно так же, как лётчик-испытатель, который, собираясь в полёт, прекрасно отдаёт себе отчёт, чем рискует. Но он также знает, насколько необходим этот риск во имя победы, совсем не малых целей, которые стоят сейчас и перед ним в том числе. Разведчик тоже рискует своей свободой, жизнью, наконец, и цели, которыми он руководствуется, тоже благородны и высоки. Скажем, не дать вспыхнуть новой войне, уберечь мир от ядерной катастрофы.

Итак, я знал, что исход процесса предрешён. Но оружия складывать не собирался. Одна из задач, которую я поставил перед собой, заключалась в том, чтобы заставить на процессе английскую контрразведку выложить как можно больше информации о себе. Это можно было сделать, если б удалось убедить защитника задавать совершенно конкретные вопросы некоторым из свидетелей… Я считал и считаю: разведчик должен оставаться разведчиком даже на скамье подсудимых. И в зале суда он продолжает работать… Я должен был создать такие ситуации, при которых английская контрразведка показала бы, что она знает действительно и чего вовсе не знает о нас. Это в значительной степени удалось.

Сошлюсь на свидетельство Джона Буллока — автора книги «МИ-5». Он писал, что в ходе расследования нашего дела «…контрразведчики вынуждены были применить буквально всё, чем располагали в своём арсенале, и многое из того, что было сделано, пришлось раскрыть на суде. По-видимому, это был первый за всю историю МИ-5 случай, когда она полностью раскрывала методы своей работы».

Мне также хотелось своим поведением на суде дать понять тем друзьям на воле, что помогали мне в работе: вы можете не волноваться за свою судьбу и полностью положиться на разведчиков нашей страны. Это имело определённое нравственное, если хотите, значение.

Ну, и, наконец, надо было показать англичанам, как ведут себя в подобной ситуации коммунисты… Может быть, мои слова выглядят несколько декларативно, но, без рисовки, я действительно думал обо всём этом, хотя и не в столь чётких и определённых формулировках.

Естественно, меня тревожили мысли о семье. Жена в то время ничего не знала об испытаниях, которые выпали на мою долю. Но я понимал, конечно, что Центр рано или поздно поставит её в известность. Мысли о ней, о переживаниях матери — самых близких мне людей — угнетали. С другой стороны, я знал, что товарищи по работе сейчас жадно ловят каждое слово обо мне, меня как бы оценивают заново: «А что ты за человек на самом деле?» Это придавало силы, помогало вести себя так, чтобы они могли сказать: «Да, мы не ошиблись в тебе».

* * *

Процесс над полковником Молодым начался 13 марта 1961 года.