Глава XXXI

Глава XXXI

Тюремные правила не то чтобы не дают, но, во всяком случае, строго ограничивают возможность заключённого пожаловаться на администрацию. Я мог подать петицию министру внутренних дел, написать члену парламента и жаловаться устно специальной судейской комиссии, которая раз в месяц посещает тюрьмы. Таковы были те пути, которые британская демократия предоставляла мне для борьбы за свои права.

Но…

Я мог писать члену парламента, только получив «нет» на свою петицию от министра внутренних дел. Последний же мог тянуть с ответом сколь угодно долго. Я довольно скоро познакомился с тем, что британцы именуют «красной лентой» и что переводится на русский всего-навсего как бюрократическая волокита. Но лишь через два года заключения узнал, что существует неписаное правило: я могу писать члену парламента, минуя министра, сразу же после обращения к упомянутой выше судейской комиссии.

Довольно быстро я убедился, что апеллировать к этой комиссии дело бессмысленное и бесполезное. В её состав входят судьи первой инстанции, которых назначает министр внутренних дел. А так как судьи вдобавок и подчинены министру, то рассчитывать на их помощь просто неразумно.

Разобравшись в этих «процедурных» вопросах, я выработал свой стиль в общении с чиновниками. Свои устные заявления комиссии обычно заканчивал так:

— Я знаю, что вы не удовлетворите мою просьбу, и обращаюсь к вам только для того, чтобы иметь право писать члену парламента. Я ещё вчера написал ему письмо, в котором упоминаю, что безуспешно обращался к вам. И я отправлю это письмо, как только выйду из этой комнаты…

Подобные заявления, как я понимаю, крайне раздражали судей. Что не мешало им неизменно сообщать мне, что моё ходатайство удовлетворено не будет.

Получив в июле 1961 года отказ министра внутренних дел освободить меня от ограничений особого режима, я получил возможность жаловаться члену парламента. Теперь надо было решить, кому именно. Всезнающие газеты сообщали, что целых пять парламентариев проявляют интерес к условиям содержания заключённых и нередко помогают им — как-никак это способствовало популярности… Так как я собирался жаловаться на члена правительства консерваторов, разумнее было обратиться к парламентарию-лейбористу.

В конце концов я решил написать известной лейбористке госпоже Барбаре Касл. Большинство опытных заключённых, с которыми я советовался, считали, что только у неё хватит смелости выступить в мою защиту.

Барбара Касл считалась одной из самых «левых» и входила в так называемый «теневой кабинет». Газеты восхваляли независимость её суждений и подробно расписывали, как госпожа Касл пришла на помощь нескольким неправильно осужденным. К тому же она была весьма фотогенична, и её портреты прекрасно смотрелись на газетных полосах…

Впрочем, у меня выбора не было. В глазах английского «общественного мнения» я был человеком, пытавшимся нанести ущерб национальным интересам страны, а посему большинство членов парламента просто не захотели бы связываться со мной, опасаясь подорвать репутацию. Здесь же была капля надежды: вдруг оппозиция захочет использовать материал по делу Гордона Лонсдейла для критики правительства?!

Оказалось, что я промахнулся. 14 июля 1961 года пришёл ответ от лейбористки:

«Уважаемый господин Лонсдейл!

Благодарю Вас за письмо. К сожалению, я получаю так много писем из тюрем Её Величества, что теперь могу заниматься делами лишь тех заключённых, которые раньше жили в моём избирательном округе. Поэтому я вынуждена просить Вас обратиться с Вашим делом к члену парламента Вашего округа.

Искренне Ваша

Барбара Касл».

Представитель тюремной администрации показал конверт — на его клапане чётко выделялся тиснёный светло-синий герб палаты общин. Я посмотрел дату на штемпеле — взять конверт в руки я, в соответствии с тюремными правилами, не мог.

Что ж, приходилось последовать совету госпожи Касл. Я попросил адвоката переслать письмо члену парламента того избирательного округа, где жил до ареста. Им оказался некий Джеффри Джонсон-Смит, консерватор и один из самых молодых парламентариев. 16 сентября я получил от Джонсона-Смита следующее послание:

«Уважаемый господин Лонсдейл!

Как только я получил Ваше письмо, пересланное мне госпожой Барбарой Касл, и с целью избавить Вас от необходимости писать мне, поскольку мне известно, что Вам разрешено посылать ограниченное число писем, я сам написал господину Майклу Харду с просьбой подтвердить, состоите ли вы моим избирателем.

Господин Хард, который был в отъезде, сейчас сообщил мне, что Вы действительно мой избиратель. Настоящим письмом я хочу сообщить Вам, что займусь Вашим делом с властями.

Искренне Ваш

Джеффри Джонсон-Смит».

Письмо было написано от руки и в каждой строчке несло кучу синтаксических и орфографических ошибок. И всё же оно было великолепным! Ибо из текста выходило, что господин Джонсон-Смит — сама любезность и готов взять инициативу в свои руки… Может быть, он рассчитывал на то, что любое обращение к властям по делу Гордона Лонсдейла привлечёт к нему внимание прессы, что для парламентария, тем более молодого, всегда полезно…

Однако добрые намерения Джонсона-Смита быстро иссякли: его обращение к властям не принесло сколь-нибудь заметной пользы.

Не будем думать, что я питал иллюзии, будто мне удастся добиться каких-нибудь улучшений в моей тюремной жизни. Я прекрасно понимал, что все нарушения тюремных правил производились по указанию министра внутренних дел, а им в то время был Р. Баттлер, один из инициаторов позорного Мюнхенского соглашения. Переписка преследовала иные цели. Во-первых, я стремился документально зафиксировать, что по отношению ко мне проводится систематическое нарушение тюремных правил и инструкций. Во-вторых, считал, что ничто так не поддерживает моральный дух и силы человека, попавшего в трудное положение, как борьба с противником. Ну, и к тому же было просто интересно следить за увёртками властей и Джонсона-Смита. Это вносило разнообразие в унылое тюремное существование.

Я, если можно так выразиться применительно к этой ситуации, преследовал английские власти по трём направлениям.

Прежде всего, я выступал против незаконного перевода на особый режим и связанных с этим всевозможных ограничений.

Затем — протестовал против отказа властей перевести как долгосрочника (так полагалось по тюремным правилам) в одну из центральных тюрем с улучшенным режимом.

И, наконец, требовал отменить как незаконную конфискацию властями имущества, принадлежащего мне, а также вернуть присвоенные полицией (а может быть, и контрразведкой) деньги и ценные вещи.

Следующее письмо Джонсона-Смита извещало меня о том, что парламентарий уже получил соответствующее «разъяснение» в министерстве внутренних дел:

«Ограничения, которые на Вас наложены, — это обычные ограничения, которым подвергаются лица, заносимые в список пытавшихся бежать. Однако, как я понял, вопрос о том, продолжать ли относить Вас к этой категории, будет пересматриваться в установленном порядке, но не ранее чем через несколько месяцев».

Словом, член парламента считал, что тут уж ничего поделать нельзя.

Включён в список пытавшихся бежать? Но ведь я не предпринимал никаких попыток к побегу. Я прекрасно знал, что у властей не было никаких оснований для таких обвинений. Я тщательно и долго работал над ответом. И всего лишь через месяц получил от Джонсона-Смита разъяснение, как получилось, что Лонсдейл оказался в пресловутом списке пытавшихся бежать.

«Министерство внутренних дел сообщило мне, — писал парламентарий, — что Вы включены в список пытавшихся бежать в связи с тем, что Вас следует рассматривать, во всяком случае в течение какого-то времени, как человека, чрезвычайно опасного для безопасности государства».

Итак, сидя за решёткой, я был опасен для Англии! Я написал Джонсону-Смиту, что по горькому опыту знаю, как легко по английским законам посадить человека на 25 лет за одно лишь намерение совершить преступление. Но ведь для этого всё же потребовалось доказать в суде наличие этого самого намерения… В данном же случае мне без всяких доказательств приписывается намерение бежать…

Джонсон-Смит прислал ответ, в котором суховато сообщал, что ничего нового добавить не может.

Переписка продолжалась.

То член парламента извещал, что «ещё раз свяжется с министерством внутренних дел», то, четыре дня спустя, сообщал, что всё же «решил не писать в министерство внутренних дел». Переписка завершилась великолепным примером «гибкости» английских властей — письмом Джонсону-Смиту от парламентского заместителя министра внутренних дел Чарльза Флетчера-Кука».

«Занесение заключённого в список пытавшихся бежать, — писал парламентарию Флетчер-Кук, — не регулируется каким-то специальным правилом, а основывается на ответственности тюремной администрации за предотвращение побегов. Это — мера предосторожности; и министр внутренних дел обычно не вмешивается, когда её применяют по отношению к отдельным заключённым…»

Я имел все основания не согласиться с утверждением Флетчера-Кука о том, что «министр внутренних дел обычно не вмешивается…» Как помните, «губернатор» тюрьмы Уормвуд Скрабс признался, что меня внесли в злополучный список по прямому указанию министра внутренних дел.

Любопытно, что вскоре после этой переписки с самим Флетчером-Куком разыгрался предельно грязный скандал, подробности которого одно время заполняли все бульварные газеты. Флетчер-Кук уделял большое внимание местам заключения для малолетних преступников. Выяснилось, что интерес этот был не случайным.

В один далеко не прекрасный для него день в Лондоне был задержан за превышение скорости езды юноша, у которого не было водительских прав. Машина оказалась очень дорогой, со значком члена парламента на бампере. На вопросы полиции юноша ответил, что её ему одолжил близкий друг — Флетчер-Кук и что он сам в данное время живет у него в доме. Полиция посчитала всё это наглой выдумкой и арестовала подростка. Началось следствие. Оказалось, что юный автомобилист только-только вышел из тюрьмы и что он действительно поселился в доме Флетчера-Кука, с которым познакомился, когда заместитель министра инспектировал их тюрьму. Как сообщила пресса, юноша сделал письменное заявление о своих излишне близких отношениях с заместителем министра. На следующий день Флетчер-Кук подал в отставку, хотя и не сложил с себя полномочий члена парламента.

Потерпев неудачу, я тут же решил попробовать добиться перевода в одну из центральных тюрем, где условия были значительно лучше.

По существующим правилам «звёзд» содержат в местных тюрьмах до тех пор, пока не освободится место в одной из центральных.

Со мной же, как вы знаете, всё было наоборот. Сначала как житель Лондона я попал в центральную тюрьму Уормвуд Скрабс. Затем меня перевели в местную тюрьму в Манчестере, где объявили, что я зачислен «кандидатом» в центральную тюрьму. Однако время шло, и, когда в Лондон отправляли очередную партию заключённых, всегда оказывалось, что моя очередь ещё не подошла. После долгой и упорной переписки с Джонсоном-Смитом я наконец получил от него копию письма госпожи Мервин Пайк — нового парламентского заместителя министра внутренних дел.

Прочитав подпись нового заместителя министра, я улыбнулся: слово «пайк» в переводе на русский означает «щука». Мне не пришлось лично познакомиться с госпожой Пайк, но она всегда представлялась мне холодной, скользкой и зубастой щукой.

Вот что писала госпожа Пайк:

«Вопрос о переводе Лонсдейла в центральную тюрьму постоянно рассматривается. Однако принято решение, по которому он должен находиться в Бирмингеме» (к этому времени меня успели уже перевести в бирмингемскую тюрьму Уинсон Грин).

Джонсон-Смит переслал мне копию этого письма. Это была не просто копия, а копия без каких-либо комментариев. Парламентарий давал понять, что уже утратил интерес к своему бывшему избирателю.

Значительно позже мне удалось установить, что, как только Джонсон-Смит начал переписываться со мной, контрразведка немедленно объяснила парламентарию, что особый режим для заключённого Лонсдейла введён, чтобы склонить его к сотрудничеству. Джонсону-Смиту посоветовали оставлять просьбы строптивого заключённого без ответа. В благодарность за это, намекнули руководители контрразведки, его не обойдут вниманием.

Политическая карьера, как известно, терниста и извилиста. Случилось так, что на выборах в октябре 1964 года Джонсон-Смит потерпел поражение в своем Лондонском избирательном округе. Но на первых же дополнительных выборах руководство консервативной партии утвердило его кандидатом в надёжном консервативном избирательном округе Восточный Гринстед. Вскоре Джонсон-Смит вновь украсил своим присутствием палату общин.

Завершив сражение за перевод в тюрьму для «звёзд», я решил, что теперь самое время заняться незаконно конфискованным (а точнее — и просто украденным) во время ареста имуществом. У меня уже был кое-какой опыт по части возвращения присвоенных полицией денег. В Бирмингемской тюрьме в декабре 1961 года я познакомился с одним заключённым — бывшим музыкантом по имени Морис. Музыкант на старости лет ушёл на пенсию, денег было мало, и он начал искать пути для заработка. Каким-то образом Морис пришёл к идее открыть дома небольшой подпольный абортарий. Дела шли успешно, и он долго не попадал в поле зрения полиции, так как пользовал лишь клиенток из хорошо знакомого ему мира искусств. Старик приобрёл неплохой особнячок, автомашину и даже небольшой летний домик на берегу моря в Уэльсе. И тут он совершил роковую ошибку — женился на особе, лет на двадцать моложе себя. Расходы резко увеличились: молодая жена потребовала себе автомобиль, почти ежедневно устраивала званые обеды, приёмы гостей. Бедный Морис вынужден был значительно расширить масштабы своей деятельности.

В конце концов его арестовали. Он чистосердечно покаялся, и судья приговорил его к шести годам заключения. Оглашая приговор, он заметил, что обычно за такое преступление приговаривают к двум годам тюрьмы, но он прибавляет эти четыре года за то, что Морис так долго и прибыльно занимался этим делом.

В доме Мориса полиция нашла шкатулку с крупной суммой денег, которые тот, понятно, не хотел хранить в банке. Деньги были изъяты в качестве вещественного доказательства. Но после процесса полиция отказалась вернуть их, хотя суд и не выносил постановления о конфискации имущества обвиняемого.

Я посоветовал старику добиваться возвращения денег. Но, когда дело уже было подготовлено для передачи в суд, адвокат Мориса неожиданно отказался вести его — кто-то в нужное время на него нажал. Супруга Мориса нашла другого адвоката, видимо, более отважного.

Всё началось сначала. Наконец дело было назначено к слушанию, и в одно прекрасное утро Мориса повезли в суд. Я увиделся с ним только следующим утром на прогулке.

Старик сиял. Оказывается, за несколько минут до начала разбирательства его неожиданно известили, что адвокат не может явиться в суд и предлагает перенести слушание дела. Морис отказался и, в соответствии с английским процессуальным правом, решил вести дело сам. Так советовал ему я. Мы вдвоём успели проштудировать все законы и даже юридические учебники по этому вопросу.

Как только Морис заявил, что отказывается отложить слушание дела, к нему подошёл представитель полиции и сказал, что полиция согласна вернуть деньги его жене, если он согласится на отсрочку. Морис «встал в позу» и потребовал немедленно вернуть деньги. Представитель полиции пытался увильнуть, но, увидев, что тот непреклонен, был вынужден сдаться. Через десять минут деньги были возвращены сияющей подруге жизни, и Морис прекратил дело.

Этот маленький эпизод внёс разнообразие в моё унылое тюремное существование.

Теперь войну с полицией начинал и я. Впрочем, война между нами уже шла давно: сразу же после судебного процесса я дал указание Харду добиться возврата моего имущества. Суперинтендант Смит ответил, что это невозможно до рассмотрения апелляции. Но время шло, апелляцию успели давно отклонить, а деньги и имущество, в том числе несколько очень дорогих фотоаппаратов, пишущие машинки и прочие вещи, оставались в полиции.

В очередном письме к Харду я дал указание передать дело в суд. Содержание письма стало известно Смиту ещё до того, как его получил адвокат. Поэтому, когда Хард позвонил Смиту и пригрозил, что делом займётся суд, суперинтендант ответил, что уже дал распоряжение вернуть всё имущество и деньги. Речь шла о тех самых вещественных доказательствах, что фигурировали на процессе. Что касается двух тысяч долларов, украденных у меня при обыске квартиры, то полиция утверждала, что и слыхом не слыхала про них. Мне в высшей степени были безразличны эти деньги — я жил в тюрьме за счёт королевской казны. Но сдаваться не хотел. Раз мне доверили значительную сумму, которую теперь нагло присваивала себе полиция, я просто должен был заставить полицейских вернуть деньги.

— Вам трудно рассчитывать на успех, — покачал головой прямолинейный Хард. — Полиция по «традиции» не возвращает предметы профессионального характера, такие, к примеру, как радиопередатчики. А наличие денег нигде не было зафиксировано…

— И всё-таки шансы есть, — не согласился я с адвокатом. — Один, и немаловажный, в том, что судья в спешке забыл вынести постановление о конфискации этих предметов. Почему бы вам не воспользоваться оплошностью лорда Паркера?

— Не знаю, не знаю… Всё это надо обдумать… Хард подумал и нашёл, что следует проконсультироваться с более сведущими в этих делах юристами.

— Если вам удастся вырвать из рук полиции вещественные доказательства, — сказал адвокат, — вы опять войдёте в историю английского права. Это будет прецедент.

Но мои усилия натолкнулись на неожиданное препятствие. Хард был откровенен.

— Жизнь есть жизнь, дорогой Гордон, — несколько мрачновато заговорил он при следующем визите, — наша фирма ведёт много дел по поручению правительственных учреждений, и мы не можем себе позволить роскошь возбудить дело против властей. Сами понимаете, даже если оно будет выиграно, фирма окажется в трудном положении.

Я оценил такую прямоту. Это и впрямь был редкостный случай — английские адвокаты не часто балуют своих подопечных откровенностью.

— Кто мог бы взяться за моё дело? — спросил я. — Мне остаётся положиться на ваши рекомендации.

— Я попытаюсь отыскать солидную адвокатскую фирму в Бирмингеме и уговорить её выступить против полиции.

Через несколько недель я получил письмо от адвокатской фирмы «Хьюит и Уолтерс», там выражали готовность взять на себя ведение дела, и немедленно послал адвокатам приглашение навестить меня в тюрьме.

На следующий день меня вызвал начальник тюрьмы. Блюститель порядка был мрачен и раздражён.

— Ваше письмо задержано, — выдавил он, не отвечая на приветствие. — Для встречи с адвокатом необходимо разрешение министра внутренних дел.

— Вряд ли дело обстоит таким образом, — спокойно возразил я. — С адвокатом Хардом я встречался свободно и без разрешения министра. Вы не хуже меня знаете, что тюремные правила разрешают заключённым свидания с адвокатами для обсуждения дел, связанных с имущественными интересами.

— Вы нарушили правила уже тогда, когда попытались вызвать адвокатов, которые теперь добиваются свидания с вами.

— Ничего подобного. Я написал письмо адвокатской фирме с изложением сути дела и просьбой меня посетить. Никто меня такого права не лишал. Тем более что письмо было пропущено цензурой тюрьмы и цензурой в Лондоне.

Я намекал на британскую контрразведку, которая весьма добросовестно контролировала всю мою переписку.

Начальник тюрьмы вызвал старшего цензора. Тот принёс книгу, в которой регистрировались письма заключённых. В книге имелась соответствующая запись. «Губернатор» тут же сделал строгий выговор чиновнику и вновь заявил, что встречу с адвокатом можно провести только с разрешения министра внутренних дел.

Итак, ещё одна петиция министру. Что ж, я напишу и её. И буду терпеливо ждать ответа. Свободного времени у меня предостаточно — в тюрьмах Её Величества оно ползёт неторопливо.

Месяц проходил за месяцем, а министерство внутренних дел сурово хранило молчание. У меня уже вошло в привычку справляться у начальника тюрьмы, когда же наконец поступит ответ. Начальник тюрьмы вызывал цензора. Появлялся чиновник с толстой книгой, отыскивал нужную запись: «Получили письмо Лонсдейла тогда-то, отправили в Лондон в тот же день…» С администрации вина снималась, а больше тюремное начальство ничто не беспокоило.

Я понимал, что «игру» может внезапно прервать ссылка на тюремные правила и инструкции: «Вы нарушили такой-то пункт инструкции, запрещающий то-то и то-то, а посему…» Поэтому я с особой тщательностью следил за тем, чтобы не дать никаких козырей в руки противника.

Что ж, приходилось снова пускать в ход достопочтенного члена парламента. Месяца через четыре после петиции в министерство я послал письмо Джонсону-Смиту: «Прошу Вас, уважаемый господин депутат, справиться в министерстве внутренних дел, когда там собираются дать ответ мне…»

Джонсон-Смит, как и полагалось квалифицированному парламентарию, попытался увильнуть от прямого ответа. Начиналось его письмо как обычно.

«Мистеру Гордону Лонсдейлу (№ 5399)

Тюрьма Её Величества,

Уинсон Грин,

Бирмингем.

Уважаемый мистер Лонсдейл, я получил Ваше письмо от…» А между трафаретным началом и такой же трафаретной концовкой: «С уважением. Джонсон-Смит», — член парламента просил сообщить адрес бирмингемского адвоката Лонсдейла и указать, по какому вопросу направлялся запрос в министерство внутренних дел… И ещё там была такая фраза: «Что касается последнего вопроса в Вашем письме с требованием привилегий…» (я требовал не привилегий, а только того, что мне как заключённому-долгосрочнику полагалось в полном соответствии с тюремными правилами).

Стало ясно, что будущее светило английского политического небосвода явно не решится беспокоить министра. Я счёл, что пора нанести удар по самодовольству члена парламента. И набросал едкое письмо, в котором откровенно высказал своё мнение по поводу тактики увиливания, к которой постоянно прибегает уважаемый член парламента. Удар достиг цели: Джонсон-Смит тут же ответил:

«Уважаемый господин Лонсдейл,

мне кажется, Вам следовало бы знать, что я сам решаю, как мне действовать, если сочту это необходимым, в отношении дел моих избирателей (это общепринятая практика среди членов парламента в нашей стране).

Я переписывался с Вашими адвокатами, как Вы это знаете, чтобы выяснить их мнение по поводу наличия юридических оснований в Вашем требовании вернуть Ваши вещи, что оправдало бы моё обращение к министру внутренних дел. Если такие основания имелись, то я хотел узнать, на каком основании Вам могли бы отказать в разрешении возбудить дело в суде.

У меня нет при себе папки с нашей перепиской, и я пишу по памяти. Кажется, одни адвокаты отослали меня к другим, я уже не помню, кто отослал меня к кому. Но, во всяком случае, я обращался к обеим адвокатским фирмам, указанным в Вашем письме, по причине, приведённой выше.

Когда я вернусь в Лондон, я просмотрю папку с нашей перепиской и тогда решу, что мне следует сделать…» И так далее в таком же маловразумительном стиле.

Письмо было написано от руки. Великое множество орфографических и синтаксических ошибок — увы, их невозможно сохранить в переводе — тут же оповестили меня, что я удачно наступил на «любимую мозоль» господина Джонсона-Смита.

К несчастью для члена парламента, тюремный режим предоставлял мне слишком много свободного времени. В тот же день я отправил Джонсону-Смиту ещё одно письмо:

«Прежде всего, я хотел бы поблагодарить Вас за чрезвычайно интересное для меня сообщение о том, что в Англии члены парламента сами решают, что им следует или не следует делать. В свою очередь я мог бы сообщить, что в других странах, как это мне хорошо известно по личному опыту, нет необходимости быть членом парламента для того, чтобы принимать подобные решения…»

Видимо, Джонсон-Смит решил, что с него достаточно, так как больше никогда не пытался читать (или, вернее, писать) мне нравоучений, хотя наша переписка продолжалась ещё не один год.

Больше того, подхлёстнутый едким письмом, самодовольный парламентарий наконец решился потревожить министерство внутренних дел и на этот раз добился результатов. 26 сентября — почти через восемь месяцев после подачи петиции — начальник тюрьмы вызвал меня и зачитал ответ министра (в английских тюрьмах заключённым не разрешают дотронуться до листа бумаги, подписанной «самим» министром внутренних дел). Ответ был стандартным: «Министр внутренних дел внимательно изучил Вашу просьбу и решил отказать Вам». Отказ, как обычно, ничем не мотивировался.

Всё это находилось в противоречии с английскими законами и удивило меня. Но я был поражён ещё сильнее, когда через несколько дней Джонсон-Смит прислал копию письма уже упоминавшегося выше Флетчера-Кука:

«4 сентября вы писали министру внутренних дел о Гордоне Лонсдейле, заключённом в Бирмингемской тюрьме, который направил прошение с просьбой разрешить ему возбудить дело о возвращении имущества, которое, по его утверждению, принадлежит ему.

После тщательного рассмотрения вопроса министр внутренних дел решил, что не может разрешить этого Лонсдейлу. Заключённому и его адвокатам сообщили о его решении.

Должен добавить, что, насколько мне известно, все деньги, которые были изъяты у Лонсдейла, или же их эквивалент в фунтах стерлингов, которые находились в руках полиции, были возвращены его адвокатам, так же как и большое количество другого принадлежащего ему имущества».

Получив отказ министра, я дал указание своим адвокатам выяснить у сведущего правоведа, насколько юридически он обоснован. Я прекрасно знал, что решение было незаконным, так как теоретически английские заключённые сохраняют некоторые гражданские права, включая право принимать все необходимые меры для защиты своего имущества. В данном случае, поскольку я был осуждён за нарушение обычного права, а не за уголовное преступление, то даже «сохранил право» выставить свою кандидатуру на выборах в парламент, о чём и упомянул в одном из писем Джонсону-Смиту, одновременно заверив, что пока у меня нет подобных намерений. «Что касается будущего — то кто знает?..»

Прошло с полгода. Наконец в мае пришло запрошенное мною юридическое заключение. Оно было тут же перехвачено министерством внутренних дел (по тюремным правилам, заключённого должны извещать, что на его имя пришло такое-то письмо, но оно не будет выдано ему по таким-то причинам). Я узнал об этом документе, который, кстати, обошёлся мне в уйму денег, совершенно случайно. В начале июля меня посетил адвокат Хард. Во время беседы он спросил, что я думаю по поводу юридического заключения, посланного бирмингемскими адвокатами в начале мая. Бедный Хард, воспитанный на уважении к законности и искренне убеждённый в том, что Англия не только колыбель, но и цитадель правопорядка, не мог поверить, что его подопечный не получил этого важного юридического документа.

— Ничего не могу понять, — разводил он растерянно руками, — у вас ведь было официальное разрешение на получение этого документа?

— Да. — Я иронически улыбался.

— Вы заплатили за него, и, следовательно, документ стал вашей собственностью?

— Абсолютно точно, дорогой Майкл.

— И вас даже не известили о конфискации этого документа властями?

— Не известили, дорогой Майкл, — меня забавляла наивность адвоката.

— Но ведь это же незаконно! — наконец пришёл к «кощунственному» выводу адвокат.

— Вот об этом я и говорю!

Месяцы тюрьмы не убили во мне чувства юмора. Я всё же предпочитал, если хотите, с улыбкой относиться к своей «войне» с английскими законниками и видеть в ней не мелкую юридическую возню за имущественные права, я средство поддерживать боевое настроение и не терять форму даже в тюрьме.

— Как они могли, как могли! — возмущался Хард. Утром, перед выходом на работу, в мою камеру как обычно заглянул дежурный надзиратель. Скучным голосом спросил:

— Просьбы есть?

Надзиратель уже привык, что у заключённых всегда куча просьб. То хотят побывать в медпункте, то вдруг их обуревает желание облегчить душу беседой с капелланом, то просят организовать встречу с представителями специальной службы, оказывающей помощь семьям заключённых. И всё это, по мнению тюремщиков, только для того, чтобы отвертеться от работы.

У заключенного № 5399 тоже была просьба:

— Хочу попасть на приём к начальнику тюрьмы. Надзиратель поморщился, но аккуратно вписал эту просьбу в специальную тетрадь.

Днём меня повели в приёмную начальника тюрьмы. Кабинет был специально приспособлен для приёма заключённых: голые стены, стол, кресло. Между мной и начальником находились два тюремщика, ещё один торчал у меня за спиной, а рядом с шефом каменной глыбой возвышался главный надзиратель тюрьмы.

Я представился по всем правилам внутреннего распорядка:

— Заключённый Гордон Лонсдейл, № 5399. Хочу узнать, что случилось с юридическим документом, отправленным мне 2 мая юридической фирмой «Хьюит и Уолтерс».

Начальник тюрьмы не подал виду, что знает, о чём идёт речь, и приказал позвать цензора. Тот подтвердил: да, такое письмо поступило на имя Лонсдейла 3 мая. Как и все письма этого заключённого, оно было переслано в министерство внутренних дел.

Начальник тюрьмы не скрывал радости:

— Ну, вот — ваше письмо задержано министерством. Я здесь ни при чём…

— В таком случае прошу разрешения предстать перед судейской комиссией!

— Ваше право, — пожал плечами начальник тюрьмы. — Вряд ли только вы чего-нибудь добьётесь.

Судейская комиссия помочь отказалась.

В почтовый ящик пошло ещё одно письмо Джонсону-Смиту. Член парламента вскоре сообщил следующее: как разъяснила ему госпожа Пайк, документ был задержан, так как я якобы ухитрился каким-то образом тайком дать указание своим адвокатам получить его.

Госпожу недаром звали «Щукой».

Я немедленно выслал Джонсону-Смиту копию письма адвокату, а также копию его ответа. При этом указал, что письма были отправлены через тюремную цензуру и что господину члену парламента, видимо, небезынтересно будет знать, что вся его корреспонденция негласно проверяется контрразведкой и министерством внутренних дел.

И тут Джонсон-Смит «прозрел». До него наконец каким-то образом дошло, что заключённый Лонсдейл может отсидеть только часть своего срока — не исключено его досрочное освобождение.

Что же будет, если он выйдет на волю и расскажет прессе о волоките, которую затеял член парламента, призванный стоять на страже прав избирателей? Публичного скандала не избежать…

Теперь Джонсон-Смит действовал с необычной для него напористостью. Вскоре он сообщил очередное «разъяснение» госпожи «Щуки»: полицейская матрона утверждала, что господин Лонсдейл будто бы действительно дал указание своему адвокату возбудить дело против полиции. Вот почему этот документ ему и не выдали. (На самом же деле, как мы помним, речь шла о том, имелись ли у министра законные основания отказать заключённому Лонсдейлу в разрешении возбудить судебное дело).

Словом, министр внутренних дел разрешал полиции выступать в роли судьи в деле, по которому сама полиция была ответчиком. Мне же фактически запрещалось возбудить против полиции дело, в ходе которого я мог легко доказать, что даже среди видных полицейских и контрразведчиков есть мелкие воришки.

Удалось ли мне все-таки заполучить эту бумагу?

Нет, не удалось. Выйдя из тюрьмы, я написал своим бирмингемским адвокатам и попросил прислать копию юридического заключения и остаток денег, которые я в свое время заплатил этой уважаемой фирме авансом. До сих пор не получил ответа. Английские адвокаты не очень-то любят расставаться с деньгами своих клиентов.

«Битва за права» продолжалась. Получив отказ министра, я тут же подал другую петицию. В ней речь шла сразу о трёх вещах: о переводе в центральную тюрьму, о посещении вечерних классов и о возбуждении судебного дела против полиции. Я довольно резко писал министру, что считаю его решение незаконным и даже более того: «Ваша попытка, господин министр, отвести удар от воров, похитивших принадлежавшие мне деньги и имущество, превращает вас в соучастника преступников. А по английскому праву укрыватель преступника может быть привлечён к ответственности как соучастник преступления…» И так далее, в таком же тоне.

Копию письма я отправил Джонсону-Смиту, которого решил держать в курсе всех этих дел.

Через несколько часов после того, как я опустил в ящик письмо Джонсону-Смиту, меня вызвали к начальнику тюрьмы.

Потрясая каким-то листком бумаги и с трудом владея собой, тот, едва я показался на пороге, крикнул:

— Кто дал вам право писать подобные вещи о министре внутренних дел?

— Статья 249-а тюремных правил, — сухо ответил я. — Позвольте процитировать её вам: «Все жалобы будут рассмотрены, и если будет установлено, что они не обоснованы, то податель жалобы будет наказан. Не разрешается забирать жалобы назад».

Как видите, господин начальник тюрьмы, моя жалоба подана в полном соответствии с тюремными правилами, и я с нетерпением жду её рассмотрения. Каждое слово, написанное в ней, — правда. К тому же я уже не имею права взять её обратно. И теперь мне остается только ждать…

Я отлично изучил «Основы тюремных правил» — «конституцию» тюремной жизни, принятую парламентом и дополненную тюремным ведомством. Ох, уж эти правила! Заключённый может их получить и при желании заучить сотни их пунктов и подпунктов на память. Но он не знает главного: из его экземпляра начисто вымараны те пункты, которые предоставляют ему хоть какие-то права. Кроме этого, существуют ещё и неписаные правила. Например: ответы министра внутренних дел только зачитываются заключённым, и мало кто из них знает, что может потребовать копию «сиятельного» документа в письменном виде. Или что можно написать члену парламента, минуя министра.

Начальник тюрьмы быстро понял: человек, который спокойно стоит перед ним и даже где-то там внутри посмеивается, глядя ему в глаза, твёрдо знает свои права и его, начальника тюрьмы, обязанности.

— Значит, вы хотите, чтобы мы отправили письмо? — тон уже был помягче.

— Очень хочу, — простодушно подтвердил я.

— И не желаете взять его обратно?

— В соответствии с «Основами тюремных правил» я не имею на это права!

— Что ж, будь по-вашему…

Наверное, в эту минуту начальник тюрьмы уже тоскливо думал о том, когда же наконец уберут этого беспокойного заключённого, решившего отравить ему жизнь бесконечными просьбами и петициями…

Нет, наказан я не был. Что же касается моей переписки с членом парламента, то она успешно продолжалась. 20 ноября я направил ему очередное письмо, в котором попросил высказать мнение по поводу дискриминации, осуществляемой министром внутренних дел. В ответе, датированном 23 ноября, Джонсон-Смит снова ухитрился обойти все поставленные вопросы. Он просил заключённого дать указание своим адвокатам ознакомить его с документами, связанными с жалобой. Власти прибегли к новой уловке. Они продержали письмо члена парламента более сорока дней и выдали его мне лишь второго января 1963 года. Вручая это письмо, начальник тюрьмы зачитал резолюцию министра, запрещавшую мне дать указание адвокатам о передаче Джонсону-Смиту необходимых сведений. Это новое запрещение было, конечно, тоже незаконным.

Раунд продолжался. Мне явно полагались очки за активность.

«Заключённый № 5399» немедленно подал жалобу на преднамеренную задержку письма Джонсона-Смита. Ответ на жалобу «по поводу задержки» был задержан на несколько месяцев. Я вновь призвал на помощь Джонсона-Смита, стремясь сыграть на его самолюбии: «На этот раз нарушение правил касается лично Вас, господин парламентарий». После нескольких месяцев активной переписки Джонсон-Смит прислал мне копию письма госпожи «Щуки», в котором содержалось обещание «проследить, чтобы подобные инциденты больше не повторялись». Но и это письмо было задержано на 36 дней!

8 марта 1963 года я получил ответ на свою октябрьскую петицию. Это был отказ по всем пунктам. Однако, как бы вскользь, было упомянуто, что вопрос о переводе в центральную тюрьму и разрешении посещать вечерние занятия «находится на рассмотрении». В конце ответа министр сообщал, что разрешает подать на него жалобу королеве. Пусть в Букингемском дворце обратят внимание на рвение, которое проявляет господин министр на своём трудном посту!

Итак, 10 марта я в своей камере-одиночке положил перед собой на узкий тюремный столик лист бумаги и написал: «Ваше Величество! Прошу Вас дать указание Вашему министру внутренних дел вернуть мне украденное у меня полицией и службой безопасности имущество, а именно: радиоприёмник и другие предметы…» В заключение я деловито обращал внимание Её Величества на то обстоятельство, что суд не вынес постановления о конфискации моего имущества и, следовательно, все вышеперечисленные предметы являются моей собственностью. Я также обвинял министра внутренних дел в укрывательстве преступников, укравших у меня деньги и вещи. Ответ королевы был необычайно быстрым — прошло всего лишь 38 дней — и гласил:

«Ваша жалоба была изложена королеве, но поскольку министр внутренних дел не сделал никаких рекомендаций, королева не дала никаких указаний».

Дворцовый круг замкнулся — жалоба на министра внутренних дел не дала никаких результатов, так как министр ничего не посоветовал королеве в отношении жалобы на него самого…

А в это время к господину министру внутренних дел Англии уже шло письмо от моей жены с просьбой разрешить переслать мне продовольственную посылку (при этом она ссылалась на долгий срок заключения мужа и недостаток витаминов и жиров в тюремном питании). Министр остался глух к мотивам, изложенным в письме, и верен традициям своего министерства. Пять месяцев жена терпеливо ждала ответа, а я тем временем бомбардировал Джонсона-Смита просьбами заставить министра внутренних дел дать какой-либо ответ на моё письмо. Убедившись, что министр не собирается отвечать, жена решила взять быка за рога сама и отправила мне посылку.

Появление посылки вызвало в тюрьме переполох, о котором я узнал тут же.

Прошла неделя. Меня вызвал начальник тюрьмы.

— На ваше имя пришла продовольственная посылка, но министр не разрешает её выдавать, — сообщил он то, что мне было уже давно известно.

Я промолчал. Молчал и начальник тюрьмы — ему было предписано наблюдать за реакцией Лонсдейла и детально информировать об этом контрразведку. Там всё ещё надеялись «сломить» упрямого заключённого.

— Скажите, как мне с нею поступить, — наконец не выдержал начальник. — Я её должен куда-то деть…

— Пошлите её Фреду Снеллингу, — равнодушно ответил я.

Фред Снеллинг стоил того, чтобы познакомиться с московской гастрономией. Он работал в аукционе, специализировался на продаже букинистических книг и был большим специалистом в своём деле. Я поддерживал с ним дружеские отношения, так как Фред охотно поставлял мне нужные книги. Да и сам Фред внушал уважение; у него были определённые принципы, которых он твёрдо придерживался. Снеллинг написал несколько книг о спорте, но потом удивил всех, опубликовав в 1964 году сенсационный боевик «007, Джеймс Бонд: отчёт». Ловкий издатель оформил книгу «под подлинного» Джеймса Бонда. Пока читатели разобрались, что к чему, только в США было продано свыше миллиона экземпляров. Снеллинг прислал мне первое английское издание с посвящением, и я с интересом листал книгу, в которой весьма юмористически рассказывалось о знаменитом супермене. Главы назывались претенциозно: «Его предшественники», «Его образ», «Его женщины», «Его противники», «Его будущее».

Через неделю Фред сообщил мне, что получил посылку и благодарит за неё.

Уже после освобождения я спросил у жены, что именно она посылала в тюрьму. Жена перечислила всё. Вспомнила, что положила туда чёрную икру.

Тогда же я встретился и с Фредом.

— Ну, как, дружище, — поинтересовался я после взаимных приветствий. — Понравилась тебе чёрная икра?

Я был уверен, что Фред икры до этого никогда не пробовал.

— В посылке не было никакой икры, — не без удивления ответил Фред.

Английские власти остались верными себе. Видимо, я так и не узнаю никогда, чей стол украсил предназначенный мне деликатес.

В августе 1963 года жизнь снова предоставила мне возможность выйти на ринг: Фред Снеллинг сообщил, что в Англии снимают фильм «Сеть шпионов» и что в его основу положено дело Лонсдейла. В ближайшее время фильм должен выйти на экран, а пока широко рекламируется прессой. Я легко представил, что это будет за лента, и решил помешать её выходу на экран.

Формально в Англии для выпуска фильма о живом человеке требуется его разрешение. На заключённых это правило распространяется лишь теоретически, особенно если у них нет родственников на воле.

На следующий же день я подал петицию с просьбой разрешить проконсультироваться по этому вопросу с бирмингемским адвокатом. Указывая, что выпуск фильма ожидается в самом ближайшем будущем, я просил не тянуть с ответом. Прождав две недели, написал Джонсону-Смиту, чтоб тот подтолкнул министра. Прошло ещё три недели. Мой депутат молчал, и я начал думать, что получу ответ уже после выхода фильма. Поэтому решил обратиться к своим адвокатам. Письмо было задержано: необходимо, сказали мне, дождаться ответа на предыдущую петицию. Наконец в октябре пришёл ответ: мне отказывали в свидании с адвокатами. Но одновременно мне разрешали послать письмо в киностудию.

Я немедленно направил адвокату и в киностудию решительный протест против того, чтобы кто-либо изображал меня в фильме и использовал моё имя в сенсационных целях. В заключение я пригрозил передать дело в суд.

Как это ни странно, хотя, быть может, это было вполне закономерно, первым пришёл ответ от адвокатской фирмы, представляющей интересы кинокомпании:

«Наши клиенты действительно сняли фильм, рассказывающий о событиях, связанных с Вашим судебным процессом… События, которые касаются конкретных лиц, во всех своих существенных деталях основываются на неопровержимых фактах…»

К этому времени в газетах уже появились сообщения о том, что фильм выйдет на экран в конце октября (но фактически он появился лишь спустя шесть месяцев. Как оказалось, после моего письма студия была вынуждена подвергнуть фильм «чистке», он был сокращён на 15 минут. Все вырезанные сцены в основном касались вымышленных эпизодов из личной жизни разведчика. Это, конечно, в какой-то степени снизило интерес зрителей, которые привыкли видеть на экране «клубничку»). Многие мои знакомые, видевшие фильм, были единодушны: он поразил их лишь низким качеством. «Нужно обладать огромным талантом, — писала одна из газет, — чтобы ухитриться выпустить столь скучный фильм о столь интересном деле».

О чём шла речь в фильме? «Сеть шпионов» в псевдодокументальной манере рассказывала о так называемом Портлендском деле. Сценарий был основан на материалах судебного процесса и поэтому далёк от истины. Показания Джи и Хаутона авторы приняли за чистую монету. Все действие разворачивалось в течение трех недель: от «начала» работы Хаутона до ареста. Британские налогоплательщики должны были убедиться, как здорово действует их служба безопасности. В заключительных кадрах были выражены все идеи, вдохновившие авторов и постановщика: купол «Олд Бейли», статуя Фемиды и мрачный голос за кадром: «Кто знает, быть может, такой же опасный шпион находится среди нас, в этом самом зале и даже в вашем ряду!» «Сеть шпионов» была вкладом определённых английских кругов в атмосферу шпиономании, которую после моего ареста старались раздуть в стране.

Покончив с кино, я принялся за прессу. 10 ноября 1963 года в газете «Санди экспресс» я с изумлением прочитал, что якобы написал своей жене, что буду дома значительно раньше, чем через четверть века. В частности, в газете говорилось: «В письме из Бирмингемской тюрьмы человек, который возглавлял портлендскую шпионскую группу… советовал своей жене не терять надежды, так как переговоры о его освобождении уже ведутся».

Конечно, я знал, что такое возможно, и не терял надежды на то, что обстоятельства могут сложиться в мою пользу. Я не сомневался, что на Родине обо мне помнят, думают, делают всё возможное, чтобы вызволить из неволи. И неколебимая вера эта помогала переносить испытания, выпавшие на мою долю. Но я никогда не затрагивал этой темы в письмах к жене или кому-либо иному.

Между тем статья называлась крикливо: «Лонсдейл пишет жене: скоро буду дома». Помещена она была под крупным заголовком на центральной, самой «почётной» полосе толстой воскресной газеты, где обычно отводится место самым интересным материалам.

Сочинения, опубликованные в «Санди экспресс», легко опровергались, поскольку переписка с женой проходила через тройную цензуру. И всё же, тщательно взвесив все обстоятельства, я решил прежде всего заручиться поддержкой так называемого Совета по делам прессы, в функции которого входит следить за «моральным обликом» английской печати. В письме в Совет я попросил ответить на два вопроса:

— Могут ли английские газеты публиковать содержание частных писем без согласия их авторов?

— Могут ли английские газеты фабриковать содержание личных писем?

После обычных проволочек, к которым к тому времени я уже почти привык, я получил ответ от секретаря Совета по делам прессы полковника Клиссита (тот факт, что в секретарях Совета состоит полковник, отнюдь не означает, что Совет — военная организация. В Англии отставных офицеров принято называть по их званию — но только от капитана и выше — до конца жизни).

Письмо было кратким и конкретным — лучшего я и желать не мог. Полковник писал:

«Частные письма или их содержание не могут публиковаться без согласия их авторов (основание — закон об авторском праве 1956 года).

Публикуя фабрикацию, владельцы газеты будут вынуждены выплатить компенсацию в соответствии с решением суда».